В двух шагах от горизонта

скачать книгу бесплатно


– Что, так плохо?

– Плохо.

– Тогда как же ты?

– Я никуда не полезу и всегда успею уйти.

– Но они не успели.

Он кивнул на Вику.

– Они не знали, что такое будет.

И через мгновение добавила.

– Да и никто не знал.

Голова шумела, пока Вика вела его, а за спиной слышен был бой барабанов, голос в репродукторах и что-то еще невнятное, но тревожно необычное, непривычно новое для слуха. Они шли, и он наслаждался морозным воздухом, глотая легкими, а звуки всё отдалялись и глохли за строениями и поворотами улиц, пока Викина рука не сжала крепко и не дернула его, останавливая, но они были уже слишком близко, и живот молоденькой беременной, бледной и с дрожащими руками уставился в их сторону, пока муж её, постарше, без шапки, которая лежала рядом у его ног, водил рукой по взъерошенной шевелюре, пытаясь заслонить собой болотного цвета вселенский Lanos.

– Ну что остановились, проходим, – сказал Доня, поводя битой и отодвигая в сторону парня, чтобы видеть его и Вику. Юра и двое стояли рядом, но Петровича среди них не было. Наверное, за углом в переулке или в темноте под деревом, где не видно, чем он занимается в холод, хотя даже и видя, чем он занимается, – ну кто скажет слово, если нет общественного, даже биологического.

Доня вгляделся из-под фонарного луча.

– Во, наши, – сказал Юра из-за плеча парня, смиренно сделавшего шаг в сторону. – Это наш.

Вика снизу испуганно заглянула ему в глаза, пытаясь найти ответ. Но ответа не было. Была бледность, пробивающая сквозь полумрак и сжатые, подрагивающие губы.

– Витёк! – воскликнул он. – Ловкач! Куда пропал?

Разбитое в мозаику лобовое стекло отсвечивало мелкими прожекторами, наложив сеточку на лицо Дони, пробегая по игривой бите. Вмятина на капоте тенью легла на лакированную поверхность.

– Что случилось? – спросил он не своим голосом, и кровь запульсировала в висках. Он заглянул в водительскую дверь – ключ в замке зажигания и мертво повисший брелок защиты.

– Автомайдан, – сказал Юра.

– Мы никакого отношения к автомайдану не имеем, мы ехали домой. Разве вы не видите, что моя жена беременна?

– Заткнись! Прикрытие, – спокойно ответил Доня. Бита нервно дернулась в руке, задрожала конвульсивно. – Небось, привязала подушку к животу – а мы сейчас это проверим.

Времени не оставалось. Но тут затошнило, закружилась голова.

– А что так слабо? – он через силу кивнул на стекло. – Дай-ка.

Он выдернул свою руку из мокрой ладошки Вики, а затем биту из рук Дони. В голове движение остановилось и повеяло ментоловым холодком. С размаха ударил по мозаике. Дробленые фрагменты дождиком зашумели внутрь, оставив канву по периметру вдоль резинового крепления. Парочка отшатнулась.

– А вы садитесь! – повернулся он к ним. Те осторожно втиснулись на пассажирские места.

– И ты садись, сказал он Вике.

Юра начал беспокоиться. Покосился на него.

– Ты что хочешь делать? – спросил и сделал шаг вперед.

– Сожгу к чертям собачьим. Всех. Зажигалка есть?

Полезли в карманы.

Пауза на размышление. Выигранные секунды.

Но ближе оказался Доня, не вникая в произнесенное, а реагируя на действия профессионально. Он тоже сделал движение, закрывая собой Юру. Тогда он ударил. Сильно, в Доню, по телу сбоку, и тут же приготовил короткий замах для Юры. Ничего не возникло в его памяти, ни разбитые головы, ни покалеченные тела, улитками закрученные вокруг себя, покрытые густой вязкой слизью, истекающие ею… Но тот отпрянул от рухнувшего со стоном передовика. Двое прижались к невидимой воздушной стене. И если где-то в темноте и была подмога, то уже не успевала, так как он сидел внутри машины. Одной рукой закрыл дверцу, пока включал зажигание и стартер одним поворотом, нервно снял с ручника и направил автомобиль прямо без разбора, не полагаясь ни на быструю реакцию разбойников, ни стараясь маневром объехать, оставляя сзади себя ошарашенную группу людей, обездвиженного Доню на асфальте рядом с шапкой и запах горелой резины. Машину сильно качнуло, когда заднее колесо переехало через что-то мягкое, и все в машине поняли, через что именно. Вика и парень побледнели, но он не видел, сосредоточившись и мыслями, и взглядом на дороге. Беременной и бледнеть уже было ни к чему – даже на улице ее бледность отсвечивала.

– Куда? – коротко сказал через сто метров, пока улица ещё прямо тянулась в темноту. Все молчали в оцепенении.

– Вика, куда нам?

– Пока прямо, – ответила та, сама вряд ли понимая, что произошло и что они целы. Беременная с мужем молча подл сидели сзади, не зная, как понимать произошедшее.

– А они как же? – спросила Вика.

Он глянул в зеркало.

– Мы выйдем, а вы дальше сами. Как жена?

– Терпимо, – ответила беременная.

Морозный ветер уколами врывался в салон.

– В роддом не надо?

– Обошлось, кажется.

– Не останавливайте никому, особенно гаишникам. Сможешь?

– Постараюсь.

Их остановили. У блок-поста стояла очередь. Автобус свернул к обочине, водитель сначала открыл дверь, и кто-то попытался выйти с раскрытой пачкой и зажигалкой наготове, но тут к ним подбежал с автоматом наперевес.

– Всем вернуться на свои места. – Не сказал, рявкнул жестко, зло. – Водитель, дверь закрой.

На улице, впереди было шумно, кто-то кого-то уговаривал низкой хрипотой, просил, но слов не было слышно, затем смешалось несколько голосов, перешедших в крик, раздался короткий одиночный. Прижимай сильнее к плечу, а то без ключицы останешься, сказал старлей. Но отдача все равно была ощутима, а привыкнуть так и не успел. Хватит, стрельбу сдал. Хватило на два года строевой. Перед присягой обязательный ритуал. На полигоне пыль поднималась с насыпи, куда ушла очередь, мишени то падали, то поднимались под следующую стрельбу. Пять-сорок пять, и мифические легенды о смещенном центре тяжести, из-за которого блуждающее путешествие по телу предполагалось непредсказуемым и фатальным. А комроты предупреждал только о рикошетах и поносе после солдатской столовой, если не помыть руки вовремя перед построением на прием пищи, к которому приступить тоже по команде.

Леня колыхнулся частью тела в проход, но тут же погрузился в кресло, бессмысленно глядя впереди себя, не обращая внимания на шум вокруг. На улице, в стороне от дороги понесли в брезенте, не замечая выпавшей наружу фелони. Земля белым, холодным пухом под фелонью, стелющей узкую дорожку. Мягко скрипнула под солдатскими коркоранами. «Ты иди, договорись о благословении на съемку», – сказал режиссер, артикулируя звуками, продюсер тоже кивнул. Он растерянно задумался, перед часовней, пока фундамент под будущий собор в честь годовалой даты рождества Христова еще только закладывался опалубкой и арматурными шпилями. Вот и получили навеки от Европы – христианство и выпивку. «У тебя вид представительный. Ну посмотри – кто пойдет? Я?» Идти действительно было некому, в чем и состоял казус ситуации. Ну не Киму же, в конце концов, с его лицом, рожденным от золотой лягушки, хотя он и учился вместе с Шукшиным на одном курсе. К православному-то батюшке. Они тысячу раз правы оба. Перепугает маздой. Но и это не помогло, как не помогла и серебряная цепочка с крестиком на шее. Вы откуда взялись!? – возопил гнусаво из зарослей вокруг губ. Телевизионщики! Чур вас! Показываете всякую пропаганду, Филарета Амвросиевского, раскольника и анафемата превозносите – геть! не видать вам благословения, а то ведь еще какую скверну пасквильную наснимаете, православную единую церковь хулите, и фильмы ваши – о расколе, – перебила фелонь низким тенором, почесывая небритость в виде бороды, но совсем не рыжей, как представлялось ему почему-то, но все же бурой и седоватой слегка, – говорила монотонно, размеренно, в тактах въезжая на горку октавы и, набрав духу, передохнув чревом и легкими, перекинув ноги через высоту, ускорялась вниз без смены регистра, выпуская запах постного борща на кислой капусте и телячьих котлет с чесночной приправой, обмакнутых в яблочную аджику на свежих, разрезанных пополам, сочных помидорках, а после запитых чем кто послал, а он лишь недоуменно смотрел на золотистую вышивку такими же детски наивными бирюзовыми глазами, открывая то и дело рот, словно собираясь перебить, восстановить статус кво, внести ясность – как замирал в гипнотическом трансе, кажется убаюканный, пока не начал постепенно выстраивать конструкцию отношений, и уже заглянул несколько раз через плечо в ожидании того, что вот-вот из створок часовенки выкатят под очередной взмах широкого отворота заскорузлыми инокскими дланями с черным налетом времени кульгавую пушченцию на пересохших спицах с гравировкой и личным факсимиле посадского старца, а сзади с зажигалкой перед грудью зажатой длани одной и лукошком раскрашенных пасхальным ажуром меленьких под калибр ствола ядер, нагроможденных горкой, аки у той самой царь-пушки, что в парке у горисполкома, – все это через локоток другой руки, бодренько засеменит тетка Мария, развевая красным подолом об искрящие металлическими набойками на армейских каблуках сапоги; однако пушченцию не катили, не собрались, чтобы после разверзнуться, черные облака под грозовой набат, как и подсохшая бесплодная ветвь не пала на камни под ноги, не зачесалось в левом и правом глазу, и ситуация выглядела нелепо, ибо ему и в голову не пришло оправдываться, всерьез принимая колкости упрямого ребенка и отвечая на них либо в подобном стиле, либо логическими аргументами и фактами, краеведческими помыслами о кусочке Донецкой святой земли, научными и философскими выкладками, которые все равно нивелировались бы в значимости до размытого безликого пятна. А изнутри черного проема тянуло прохладой и запахом, и светлячки размыто тлели в амплитудах пред иконостасом. Хотел, было, позвать на помощь просветленного, дабы воздействовать на воображение джокером из рукава, тем более что хуже и быть уже не могло, растерянность заполнила все ячейки сознания, – однако никого рядом не оказалось, сожаление прошло безлико и без кульминации. Пушченцию, тем временем, отливали на заднем дворе. И пока фелонь менторствовала и метала анафемы, изредка по-человечески побрызгивая дисперсами изо рта после акафисто, не дожидаясь, пока выкатят, он ретировался, кинув прощальный наивно-детский взор на грозную пясть, а после и доложил Киму с сожалением, и сам же после исправил ситуацию, позвонив и по телефону получив благословение на съемку пещерий у схимонаха Горловского архиепископа Алипия.

В автобусе молчали, делали вид, будто не видят, как фелонь струится по земле, – хотя по лицам сползал страх и недоумение, – помелом, захватывая легкий снежок на недавно еще вскопанном, не тронутый частыми ногами, которые и здесь по суху, не намокая. А его ноги начинали мерзнуть в истертых ботинках, не находя места для разминки, где не было разгона крови. Беготня вдоль и поперек, сумбур завьюжил и вихрем захватил все вокруг, какофония бессмысленных звуков дробью колотила в стекла и стенки, пронзала насквозь мощью свирепости.

Па-да-ба – табадабада, табадабада; па-да-ба – табадабада, табадабада, па-да-ба-да-а-а, – растянуто и фальшиво напел он в окно, между сидящими рядом с ним. Слух и голосовые связки явно были не в ладах друг с другом. Лицо его озарилось улыбкой, похожей на те, которые свойственны людям нездорового ума, несущих в себе иную субстанцию бытия, да и бытия ли вообще, а Николай все продолжал вещать эпические баллады неоконструктивизма и Бердяевщины, не касаясь, правда, богокосмичного предшественника, но сталкивая и раздвигая цивилизации, которые планетарно в масштабе разворачивались на глазах за тесным уже столом, усердно копая, сам того не ведая, под сгнившим днищем Гегелева ложа, смахивая со лба капельки пота, но забывая про глубокие залысины, смело отвоевавшие у короткой стрижки плодородную площадь и сомкнувшиеся на макушке, усеянные густыми шариками, поплевывая на мозолистые (с чего бы?) ладони, сгущая и раздвигая брови и углубляя носовые складки, стращая и сокрушая, в то время как Саша всё смотрел в одну точку, и точка эта была налипшая изнутри на стенку бутылки бубочка виноградного зерна, в то время как она двигала зрачками по своим бледно-розовым обезжиренным ладоням с разноцветно накрашенными ногтями на тонких пальцах, универсальных с точки зрения различных манипуляций медицинского и физиологического характера, которого ей было не занимать, и уж скольких она небось исцарапала, сняла не один слой эпидермиса, чтобы дать волю фантазии ума для оправдания, когда дойдет дело и до этого. У меня тост. Давайте выпьем за наших женщин, за тебя, Наташа, за остальных наших, которых нет сейчас рядом. Виват! Стоя! Под звон хрустального стекла! Он заспотыкался на фразах и поднял рюмку, потянулся чокнуться. Да ты и впрямь будешь жить вечно, – сказала она, отстраняясь в страхе. Вот она, благодарность женщины, ну ладно давай о тех детях которых покалечили и сломали в первую ночь наших ваших детях о том что произошло позже и почему что вообще произошло когда быдло превратилось в народ а население осталось быдлом о Бильдерберге где наверное уже прошло собрание акционеров по данному поводу и резолюция скреплена кровавой печатью.

Подумал – сейчас Коля обнажит шашку, и пойдут прахом те малые воспоминания, которыми эти зрелые, морщинистые дядьки и тетки незабвенно подогревают себя, но в том-то и дело, что всё равно возвращаются в свой возраст и ощущения, вступая в конфронтацию с личностью, а возможно, и раздваиваясь в ней, выбирая ту, которая ближе всего к физическому и материальному спокойствию.

А ты хотела рыдать до сорокового дня? Присоединяйся к Тане. Она пробудит в тебе чувственную женщину. Можете даже хлопнуть в ладоши в знак протеста.

Мы с ней слишком разные.

Думаю, да. Хотя я не все знаю.

И зачем ты так о ней? В чем она виновата?

Она лишь как антипод – чувственная и счастливая.

Ты заметил?

Конечно. Несмотря на слезоточивые потоки.

Это плохо?

Это хорошо. Особенно для женщины.

Почему так?

Потому что у мужчины другое счастье, или почти не бывает никогда. У него всё через мясорубку, через битву, иногда смерть. А женщина рисует свое счастье в облаках и ждет его на земле.

Но иногда и находит его.

Иногда. Даже чаще, чем иногда. Потому что у вас оно слишком практичное, хотя и романтическое.

Но ты уж слишком. Потому что сам никогда не любил.

Вот и сказала. Он с любопытством заглянул ей в глаза. Но свет уткнулся через окно в ее затылок, когда она повернулась, и тень вуалью опустилась на ее глаза. Крашеные волосы, а были черные в школе, когда еще не могла краситься. Откуда тебе знать? Впрочем, она права, скорее всего.

Скажи мне, что это такое, и я отвечу. Да что там – отвечу сразу: зачем любить, если все равно кто-то останется страдать.

Это всё-таки был наш одноклассник. Может, давай тогда ещё станцуем?

И она еще хочет сказать, что не с разными знаками отталкиваются? Как бы не так! У тебя такой же, только женский, только без ненависти, потому что и сама не любила никогда, наверное.

Только не это, танцы не мой конек, могу наступить и оттоптать.

Тебе бы всё только топтать, – сказал Саша и хмыкнул.

Ну, тогда поплачь о нем, как о себе, – продолжил.

Что ты сказал?

А то, что плача об умерших, мы плачем о себе, – сказал он сухо. Возможно, так было нужно, и он хотя бы не узнает, что будет со всеми нами и его детьми в том числе вскорости. Как и мы не знаем, что будет со всеми нами. И тогда будем дивиться своей непосредственности и жалеть о многом не сделанном.