скачать книгу бесплатно
Необходимо было решить ещё один немаловажный вопрос. Как назвать вновь образованный коллектив? Ведь как корабль назовёшь, он так и поплывёт. Посыпались многочисленные предложения, но все они тут же отвергались, пока у Туза не вырвалось:
– Ниагара!
И хотя, услышав это название, все сразу встрепенулись, настолько это было образно, ёмко и звучно, Витька попросил Туза обосновать.
– Ну, во-первых, красиво! Во-вторых мощно! За десятки километров слышен рёв этого водопада! Стоит только произнести Ниагара и никому ничего уже не нужно объяснять. Вот к этому мы и должны стремиться.
– Убедил. По-моему, очень хорошее название. Возражений нет? Принято единогласно!
– Бац-бац и в точку, – многозначительно изрёк Бац и улыбнулся своей открытой улыбкой.
– У Буднецкого-старшего есть инструментальная вещь, тоже, между прочим, называется «Ниагара», – вмешался Гришка Дантист. – Они свои выступления всегда с неё начинают. Можно позаимствовать. Я у его брата Серёги попрошу, он мне покажет. А лучше договорюсь с ним о встрече и Лорда с собой захвачу, может, что-нибудь у него и позаимствует.
– Этому бы Лорду да в морду! – схохмил Витька и довольно захихикал. Но, видя, что его шутки не оценили, одобрительно кивнул Гришке, давая понять, что принимает предложенный им план.
– Давай, договаривайся. Я тоже с вами пойду, – поддержал Бац.
* * *
Туз с головой окунулся в процесс изготовления аппаратуры и преобразование простых акустических гитар в электрические. За несколько дней Вовкина гитара, а Туз начал именно с неё, превратилась в эксклюзивный, многофункциональный инструмент.
Внутрь он напихал электросхем, на верхней деке над грифом прикрепил два аккуратненьких тумблера. Один для включения питания, другой для переключения на электровибратор, что создавало эффект игры на мандолине. Достаточно было один раз дёрнуть струну, а в ответ раздавалась продолжительная трель.
Деку с лицевой стороны он покрасил красным лаком. Под резонаторным отверстием, ниже грифа, прикрепил фигурную, выпиленную лобзиком из плекса пластину чёрного цвета, вывел через неё регуляторы звука и тембра, на которые одел обычные белые крышки от тюбиков с зубной пастой. На грифе приладил декоративные вставочки из белого плекса.
Под струны поставил два, им же изготовленные, звукоснимателя. Справа на обечайке вывел штекерное гнездо, через которое экранированным проводом, пропущенным внутри кембрика, инструмент подключался к усилителю. Получилась не гитара, а картинка на загляденье.
Таким же образом преобразилась и Витькина гитара. Только её Туз выкрасил в чёрный цвет, а пластина под розеткой была уже белого цвета. И окантовочки по границам обечайки с деками беленькие сделал.
– Ну, ты мастер! – похвалил Витька – Ни дать, ни взять – фирма «Vox».
Бацу же на гитару он поставил только один звукосниматель под четыре оставленные басовые струны. Чтобы между ними было равномерное расстояние, пришлось выпилить из плекса и заменить верхний порожек.
Как выяснилось, звукосниматели Туз делал из наушников, которые без зазрения совести извлекались им из трубок в городских телефонных будках. Одна трубка – один наушник. На один звукосниматель требовалось три наушника, внутри которых, под крышкой, находилась катушка, состоящая из двух обвитых намоткой магнитов, расстояние между которыми как раз соответствовало промежутку между струнами. Сами же катушки, после извлечения из наушников, помещались им в коробочки из прочного пластика.
Такие коробочки за копейки можно было купить в обычных хозяйственных магазинах. Они предназначались для монтирования кнопочных электрозвонков, устанавливаемых при входе в любую квартиру. В такую коробочку как раз помещались три электромагнитные катушки, а всё свободное пространство между ними, для жёсткости, Туз заливал парафином.
Городские телефонные службы, обнаружив пропажу наушников в телефонных трубках, поначалу доукомплектовывали их новыми, но со временем, когда вокально-инструментальные ансамбли стали появляться, как грибы в лесу, конструкцию трубок изменили, усмотрев в этом прямую зависимость. Они стали полностью литыми, без отвинчивающихся крышек.
Но, как выяснилось в дальнейшем – это тоже не помогло. Если прежде Туз элементарно извлекал из трубки только наушник, то теперь его последователи стали тупо срезать их, чтобы затем уже раскурочить в домашних условиях. А всё потому, что в магазинах был жуткий дефицит электрогитар, а тем более комплектующих, из которых умельцы могли бы делать то же самое, но на законных основаниях.
Когда проблема приобрела уже масштабы эпидемии, подключилась милиция. По квартирам пошли участковые. Туз поведал друзьям, что его отец, который был, ни много ни мало, начальником Хмельницкого уголовного розыска, возмущался тем фактом, что находятся вандалы, которые приводят в негодность телефоны-автоматы, срезая трубки.
В дальнейшем, во избежание этого вандализма, кабель, соединяющий трубку с аппаратом, стали защищать витой металлической пружиной.
Колонки, внутри которых устанавливались динамики, дружно мастерили из толстой многослойной фанеры, позаимствованной в школьной мастерской, по договорённости с трудовиком. Монтировали там же, а сверху декорировали тёмно-синей тканью, купленной за копейки всё в том же ЦУМ (е). Динамики, кстати, купили в том же универмаге. На лицевую сторону колонок наклеили вырезанные из пенопласта буквы, из которых составили название группы. Одно латиницей, другое кириллицей. И название музыкального направления, которого они придерживались и исповедовали: «Биг бит». Белые надписи на тёмно-синем фоне выглядели очень красиво и эффектно.
Теперь они называли себя битниками, а тех, кто не воспринимал это течение или недостаточно разбирался в нём – гамбитами. Такое определение в шутку предложил Туз, но все с ним единодушно согласились.
Тем временем Туз, не забывая и о себе, комплектовал ударную установку. Всеми правдами и неправдами он раздобыл обычный пионерский барабан и пару литавровых тарелок. Необходимые кронштейны-подставки сварили на заводе старшие товарищи.
Репетировали обычно у Нащокиных, реже у Туза. У него был старший брат Владимир, которого почему-то прозвали Зямой. Он учился в десятом классе и вскоре стал своим в доску парнем и душой компании. Он, как и Отец, увлекался культуризмом, а также вольной борьбой. Состоял в секции при спортобществе Авангард. Эта увлечённость их и сблизила. Зяма стал осуществлять силовую поддержку группы.
Учителя
1966 год
Тем временем в школе всё шло своим чередом. Вовка отдавал предпочтение гуманитарным предметам. В приоритете у него, по-прежнему, была история. И вскоре, как ему казалось, он даже стал любимчиком исторички Людмилы Гавриловны.
Она, в отличие от прежнего преподавателя, стихами не увлекалась, но постоянно задавала делать рефераты по пройденным темам. Вовкины рефераты отличались более расширенным диапазоном данных, выходивших за рамки школьной программы. В них присутствовали и сделанные им же иллюстрации, и короткие стихотворные отступления собственного сочинения. Чувствовалось, что он подходил к ним не формально.
Преподавательница украинского языка и литературы сразу определила по произношению, что Вовка прибыл из Западной Украины. Хотя географически Хмельницкий, вроде бы, тоже был ближе к западу, тем не менее хмельничане считали, что Западная Украина заканчивается Тернополем и на них не распространяется.
Вообще с языками у него особых проблем не было. Если по гуманитарным предметам он, даже не выучив урок, мог что-нибудь наболтать на положительную отметку, то с точными науками он как-то не дружил. Да и то лишь потому, что учёбе уделял не так много времени, как следовало бы. До двоек, правда, не доходило, за редким исключением, а три балла можно было заработать без проблем. Вот к сдаче экзаменов он всегда подходил ответственно. Занимался, учил и получал только положительные отметки.
Учителя, в основном, были хорошие, но не без исключения. Таким исключением была как раз преподавательница алгебры Майя Гавриловна. Внешне она была даже очень симпатична. Блондинка, с модной стрижкой, лет тридцати с небольшим, с хорошей фигурой, в очках, которые ей очень шли. И одевалась очень стильно, со вкусом. Но всё же веяло от неё холодом и неприступностью. Во взгляде, под стекляшками очков, полное безразличие, рот изогнут в презрительной полуулыбке. Её и прозвали соответственно – Кобра. Она и в класс входила, как на Голгофу, словно для отбывания тяжелейшей повинности. В голосе ощущалась, плохо скрываемая, раздражительность и весь вид её говорил о том, что они все уже виноваты в том, что она вынуждена тут перед ними распинаться.
Может быть, это было и не так вовсе, но по-другому почему-то не воспринималось. К примеру, если доводилось ей протирать доску, исписанную мелом, так одно то, как она брала двумя пальцами тряпку, с такой брезгливостью, словно это был какой-то слизняк или лягушка, уже о чём-то говорило. Если же она кого-то невзлюбила, то начинала его со всей очевидностью гнобить, или просто игнорировать, не давая возможности исправить отрицательную отметку, тем самым показывая ученику его полную зависимость от неё.
Вовке она чем-то напоминала приснопамятную Марию Ивановну из Ужгородского интерната. Иногда класс в полном составе объявлял ей бойкот. Это выражалось в том, что все, как один, стараясь заглушить её голос, с закрытым ртом и невозмутимым выражением лица начинали мычать носом. Монотонно, на одной ноте и непрерывно. Чувствовалось, что это выводило её из себя неимоверно. Хотя, внешне это никак не проявлялось.
Когда Вовка впервые стал свидетелем подобной выходки, он и сам был немало шокирован этим. Она же спокойно села на стул, нога на ногу. Достала из портфеля, который у неё всегда лежал на столе, какую-то книгу и с невозмутимым видом стала читать, время от времени демонстративно позёвывая. Видя, что мычание на неё не действует, гудение прекращали. И она, отложив книгу в сторону, как ни в чём не бывало, продолжала урок дальше.
Всё это было, мягко говоря, непривычно, если не сказать дико, для Вовки, воспитанного с понятием непреложной истины, что взрослый, тем более учитель, всегда прав и слушать его нужно безоговорочно. И поначалу его даже не покидало ощущение собственной вины и ответственности за то, что вытворял класс по отношению к ней. Но в дальнейшем чувства товарищества и солидарности взяли всё же верх над его внутренними терзаниями.
Уже на следующем уроке она стала вызывать одного за одним предполагаемых зачинщиков неудавшегося бойкота к доске. И несмотря на то, что те основательно готовились к уроку и, худо-бедно, могли ответить по текущей теме, она всё же изыскивала возможность засыпать их дополнительными вопросами и ставить двойки.
В связи с тем, что понедельники были полностью отданы черчению, все предметы, которые были им вытеснены на другие дни, стали спаренными. У Кобры тоже были спаренные уроки. И вот в очередной раз она, вопреки ожиданиям некоторых одноклассников, получивших в прошлый раз двойки, не только не давала им возможности исправить свои отметки, а в продолжение своих экзекуций щедро одаривала ими и других. Недовольство этим нарастало и ширилось, тем более что четверть подходила к концу и никому не хотелось получить в итоге отрицательную отметку. Но на втором уроке она планировала читать уже новый материал, о чём сама же и предупредила, когда прозвенел звонок. А класс снова готовился к бойкоту.
На перемене Вовка с Графом, на правах дежурных, под предлогом проветривания помещения, выгнали всех из класса. После чего Граф с Генкой Самигулиным, по прозвищу Гуля, зачем-то отправились к нему домой. Он жил в небольшом частном домике, с маленьким огородиком, примыкающим вплотную к школьной территории. А Вовка тем временем что-то колдовал с входной дверью. Вернувшись, буквально через пять минут, Граф сразу метнулся к учительскому столу, на котором, по обыкновению, лежал портфель Кобры. Открыв его, он засунул туда большую лягушку, которую прятал за пазухой и с хитрым видом подмигнул Вовке:
– У меня всё на мази, как у тебя?
– У меня тоже! – Вовка утвердительно кивнул и поднял вверх большой палец.
Они закрыли окна и открыли дверь. В класс стали возвращаться одноклассники. Прозвенел звонок и вошла Кобра. Она сходу объявила новую тему и, отвернувшись к доске, стала аккуратно и неспешно выводить мелом на доске её название.
И тут за спиной у неё послышался, одиночный сперва, негромкий гул, который тут же стал подхватываться остальными, всё усиливаясь и разрастаясь, пока не превратился в общее монотонное мычание. Кобра, поняв, что класс снова бойкотирует её, молча присела к столу.
– Ну, что же! Продолжим в перерыв.
Некоторое время она ещё обводила класс абсолютно невозмутимым взглядом, переводя его с одного лица на другое, пытаясь поймать в ответ хоть один встречный взгляд, но на неё никто не смотрел открыто. Потом лениво, не торопясь, она потянулась к своему портфелю и, щёлкнув замком, чуть приоткрыла его и сунула туда руку.
Продолжая мычать, все исподтишка наблюдали за её действиями. Вдруг, выражение лица её изменилось. С брезгливой гримасой она приоткрыла портфель пошире и испуганно отдёрнула руку. Вслед за этим оттуда выскочила здоровенная лягушка и, сделав ещё один прыжок в её сторону, замерла у края стола. Кобра резко подскочила со стула, опрокинув его, и бросилась к двери.
– Ну всё! Хватит! Я к директору!
Вцепившись в ручку, она, пытаясь открыть дверь, резко дёрнула её на себя. Но ручка легко и без усилий отделилась, а дверь при этом осталась запертой. За спиной захихикали. Это ещё больше вывело её из себя, и она истерично закричала:
– Откройте, немедленно! Идиоты! – и замахнулась на класс рукой, с зажатой в кулачке ручкой, но затем, опомнившись, отшвырнула её в угол.
Один из ребят, сидящих ближе к выходу, подскочил и открыл дверь с помощью перочинного ножа, который имелся в кармане любого мальчишки.
Едва она выбежала в коридор, Вовка с Графом прикрутили ручку на место и подняли опрокинутый стул. Потом Граф взял осторожно лягушку, которая каким-то чудом продолжала сидеть, удерживаясь на краю стола, выпучив глаза и раздувая шею. Приоткрыв окно, он отпустил её в свободный полёт. Благо для неё – это был первый этаж, а под окном – цветочная клумба.
Через несколько минут в класс твёрдой поступью вошла директрисса Мария Григорьевна. Закрыв за собой дверь, она, как бы ненароком, подёргала ручку, но та прочно сидела на своём месте. Той же тяжёлой поступью, а женщина она была дородная и представительная, прошла к окну, заложив, по обыкновению, руки за спину.
Класс затих в ожидании разноса. Все сидели, сложив перед собой, как положено, руки и уткнувшись глазами в парту, не осмеливаясь встретиться с ней взглядом. Она молча прошлась по проходу между партами. Потом, выйдя опять к доске, начала говорить, продолжая стоять, чётко чеканя каждое слово.
– Я не знаю, что тут у вас произошло, но вы очень обидели своего преподавателя. Учитель приходит на урок, чтобы дать вам новые знания, научить вас думать и понимать эту сложную и невероятно интересную науку. Без которой ни один из вас не сможет обойтись в дальнейшей жизни. Перед ней стоит непростая задача донести до каждого из вас самую суть её. И вместо того, чтобы благодарно внимать и усваивать то, что она вам даёт, вы устраиваете ей бойкоты и срываете урок.
Вот вы сейчас живёте на всём готовом. Обуты, одеты, накормлены. У вас только одна обязанность: учиться, учиться и учиться, как завещал наш великий вождь Владимир Ильич Ленин. Он сделал всё, чтобы у вас была такая возможность. Так учитесь и будьте благодарны старшему поколению, которое прошло через тяжелейшие испытания и лишения, ради светлого будущего. Вашего будущего, прежде всего. Чтобы у вас была возможность выучиться и быть полезными своему обществу и стране.
Выговаривая всё это, она не стояла на месте, а перемещалась вдоль доски от окна к двери. Подойдя в очередной раз к окну, она задержалась и, замолчав, уставилась в него, о чём-то задумавшись. Пауза несколько затянулась. В классе повисла звонкая тишина. Затем, словно очнувшись, она продолжила.
– Вот меня, молодую учительницу, девчонку ещё, партия направила в село, доверив учить крестьянских детей грамоте. У этих детей была такая тяга к знаниям, что они разутые, плохо одетые, голодные убегали в школу, часто против воли родителей. Кулаки угрожали мне расправой и поджигали избу, и даже в окно стреляли, запугивали, чтобы я уехала, сбежала, бросила всё. Даже, было, вывезли ночью на санях в степь, в мороз, и грозились убить, если вернусь. Но я не могла не вернуться. Ведь мои ученики верили мне и надеялись на меня. Мне просто нельзя было обмануть их надежды. Я, конечно, вернулась, хотя и страшно было, не скрою. Много чего довелось вынести мне и моим ученикам, но я ничуть не жалею об этом. Я знаю, что все мои ученики стали очень достойными людьми.
Так что, делайте выводы и думайте каждый своей головой, прежде, чем срывать уроки. В противном случае, чем вы лучше тех кулаков? Я вас пока не буду никак наказывать. Надеюсь на вашу сознательность. Но если впредь повторится что-либо подобное, выгоню с треском. Не обессудьте!
Ещё один представитель педагогического коллектива или халдеев, как называли своих учителей герои нового фильма «Республика ШКИД», только что вышедшего на экраны страны, заслуживает того, чтобы сказать о нём несколько больше, чем о других. Хотя, справедливости ради, любой из них достоин того, чтобы о нём написали отдельную книгу.
Этого уникального человека звали Илья Моисеевич и был он преподавателем черчения.
Внешне он выглядел очень комично. Маленького росточка, с невероятно толстыми линзами очков в тяжёлой оправе, которые чудом держались на самом кончике носа, в связи с чем он, для того, чтобы что-то разглядеть через них, вынужден был без конца поправлять их пальцем и далеко назад откидывать голову, отчего его и без того большие карие глаза становились просто огромными. При этом длинные и густые брови, словно крылья, удивлённо взмывали вверх.
Первое, что сразу бросалось в глаза, это костюм, бывший на нём. Он был, как минимум, на два размера больше требуемого. Брюки были настолько длинны, что крупными складками накрывали его обувь, а при ходьбе всё время норовили попасть под пятки. И он был вынужден периодически подтягивать их чуть ли не под мышки. Так же и рукава пиджака его доходили до самых кончиков пальцев. Поэтому он, прежде чем взять что-либо в руки, вытягивал их высоко над головой, а затем, опуская, несколько прижимал локти к туловищу, чтобы придержать рукава.
Илья Моисеевич не просто и занудно произносил перед школярами свой напыщенный монолог, видно было что он просто, невероятно как, обожал выступать перед публикой. При этом он совершенно не мог стоять спокойно. Он весь был в движении, словно на шарнирах. При этом постоянно раскачивался с пятки на носок, эксцентрично жестикулируя руками. Но настоящим удовольствием было наблюдать за его живой мимикой. Чувствовалось, что он и сам от себя получает нескончаемое удовольствие. О себе он говорил исключительно в третьем лице и только в хвастливо хвалебных тонах.
– Илья Моисеевич знает, что говорит. Илья Моисеевич инженер-конструктор от Бога. Не ценят Илью Моисеевича, а он настоящий гений и большой учёный. Ему бы читать лекции студентам в известных университетах не то, что страны – мира, а он вынужден прозябать тут и выступать перед неблагодарными школярами. Вся страна учится по моим учебникам, – при этом он доставал из своего бездонного портфеля, одну за одной, внушительных размеров книги и демонстрировал всем свою фамилию на обложках.
– Только я могу научить вас правильно и грамотно чертить. Вы все, благодаря мне, к окончанию школы станете настоящими инженерами-конструкторами. При поступлении в технические ВУЗ (ы), вас будут принимать вне конкурса, как только узнают, что вы были учениками самого Ильи Моисеевича. Считайте, что вам в жизни невероятно повезло.
Первое время ученики, слушая его, потешались неимоверно как. Настолько это было не просто нелепо, а неимоверно комично. Он напоминал им Чарли Чаплина и Карандаша одновременно. А со временем школяры изучили все его слабости и всегда этим успешно пользовались.
Для того, чтобы изменить тему урока или просто повеселиться, его достаточно было чуть подзадорить, лишь слегка напоминая о его необычайной значимости. И он тут же заводился с пол оборота и начинал в который раз перечислять все свои заслуги и достоинства. А едва запал его начинал гаснуть, кто-нибудь подкидывал ему очередную затравку и всё начиналось сначала.
– А вот Эльвира Сергеевна говорит, что черчению уделяется слишком уж большое внимание, – подбрасывал кто-то.
– А это кто? – настораживался он.
– Это наша классная.
– Да? И что же она преподаёт?
– Биологию.
– Что-о-о? – с презрительным удивлением вопрошал он и брови снова крыльями взмывали вверх. – Жабы, что ли? Тьфу-у-у!
Класс взрывался дружным хохотом, а он, видя, что определение его пришлось ко двору, самодовольно потирал руки и феерично раскачиваясь с каблука на носок, победоносно озирал аудиторию.
А ученики, сами того не сознавая, порой обходились с ним довольно жестоко. Как-то в класс во время урока заглянула Эльвира Сергеевна, чтобы сделать какое-то объявление, а он, увлечённый процессом, этого не заметил. Он рассказывал что-то важное о необходимости черчения во всех сферах человеческой деятельности, и Эльвира Сергеевна терпеливо ожидала момента, когда можно будет заявить о себе и цели своего прихода.
– А вот Эльвира Сергеевна говорит…, – неожиданно перебил его кто-то из оболтусов.
– Что-о-о? – словно споткнувшись, Илья Моисеевич вынужден был прерваться, чтобы выразить всё своё негативное отношение к услышанному. – Опять жабы? Головастики? Эльвира Сергеевна? Нашли мне авторитет! Лягушки! Тьфу!!!
– Ну, знаете ли!!! – возмутилась Эльвира Сергеевна и выскочила из класса.
Илья Моисеевич, обескураженный произошедшим, растерянно взирал то на дверь, то на класс, не зная, что предпринять.
Помимо всего прочего, Илья Моисеевич был страшный матерщинник. Бывало, разбирая чертежи своих учеников и обнаружив там какие-то неточности или помарки, он не сдерживался в выражениях и, чтобы обозначить своё истинное отношение к данному факту, и в то же время пытаясь обезопасить себя от нежелательных последствий, не отрываясь от чертежа, обращался к аудитории:
– Девочки е-е-есть?
В ответ на что дружный мальчишеский хор кричал:
– Не-е-ет!
И тогда Илья Моисеевич с чистой совестью начинал смачно выдавать перлы ненормативной лексики, которой он владел в совершенстве. Когда же выяснялось, что его обманули, тут же пытался неловко оправдываться:
– Меня подставили, ведь я же спрашивал, ну вы же слышали? – брови его снова взлетали на лоб. Но в ответ звучало дружное:
– Не-е-ет!
Впоследствии, чтобы избежать подобных неприятностей, он поделил класс на две группы, отделив мальчиков от девочек, и уже со спокойной совестью продолжал упражняться в собственном красноречии. Но, на всякий случай, всё же подстраховывался, спрашивая класс о присутствии девочек.
Илья Моисеевич жил неподалёку от школы, на улице Фрунзе, аккурат напротив городской тюрьмы, огороженной от внешнего мира высокой белокаменной стеной. Его ученики, зная об этом, не могли не использовать этот факт, чтобы не поприкалываться над ним. Особенно преуспел в этом Граф, обладающий даром искусно имитировать любой голос. Выглядело это примерно так.
– Алло, это Илья Моисеевич? – говорил он голосом, хорошо известным адресату, например, директрисы.
– Ну да, это я!? – не то восклицал, не то спрашивал тот, словно сам был не уверен в этом. – Я Вас внимательно слушаю, Мария Григорьевна!
– Илья Моисеевич! Вы всё ещё живёте дома или, таки, уже напротив?
Тут только до него доходило, что его просто разыгрывают, но природная интеллигентность и воспитание не давали ему возможности положить трубку раньше «директора» и он терпеливо ожидал, когда это сделает звонивший.
В другой раз «голос директрисы» в трубке срочно вызывал его в школу. А на улице зима и уже одиннадцать часов вечера. А стайка бездельников у телеграфа, потехи ради, вытянувшая пожилого уже человека из дома и, скорее всего, из постели, ждёт, когда он просеменит мимо них по противоположной стороне улицы. А те, убедившись, что их уловка удалась и, утратив тут же всякий интерес к последнему, начнут потихоньку расходиться по домам.
Но всё же, справедливости ради, надо отметить, что школяры относились к нему очень хорошо. Зла на него никто не держал, да и не за что было. Наоборот, он был одним из любимых, если не самым любимым преподавателем. Уроки черчения посещали с большим удовольствием, особенно после раздела класса на две группы, в результате чего каждый второй понедельник стал выходным.
И всё же, что удивительно, при всей своей колоритности, Илья Моисеевич не заработал себе никакого прозвища. Даже просто упоминая его в разговоре, все называли его по имени отчеству.
Был ещё один очень прелюбопытнейший персонаж из преподавательского сообщества – учитель труда Павел Максимович, по прозвищу Таракан.
С первого взгляда трудно было понять, почему его так прозвали, разве что за рыжие, слегка вьющиеся, волосы на уже лысеющей голове. Но уже через некоторое непродолжительное время после знакомства и общения с ним становилось абсолютно понятно, что это более, чем подходящее прозвище, которое ему можно было придумать.
Кто и когда придумывал эти прозвища было неизвестно. Да никто, по большому счёту, об этом не задумывался. Прозвища, как и сами преподаватели, передавались, если можно так выразиться, по наследству, от старших младшим.
