скачать книгу бесплатно
– Мы устроим чаепитие, – сообщила Эдриенн. – Все еlеgantes пьют чай после обеда. Нам нужно попрактиковаться.
Несмотря на ливень, мы выскочили из дома, чтобы купить чай. Оставшиеся деньги Эдриенн и Габриэль потратили на ленты и лимоны, сок которых, как утверждали, выравнивал цвет лица. Джулия-Берта приобрела консервы из сардин, чтобы покормить совершенно диких кошек, которые рыскали вокруг дома. Свою монетку я решила сохранить.
– Но в Обазине нечего купить, – удивилась Габриэль.
– Это не для Обазина, – возразила я. – Это на потом.
Сестра рассмеялась.
– Потом? Это слишком далеко. Я хочу сладенького сейчас, пока мы не вернулись в монастырь, где нам постоянно твердят, что поедание чего-то менее пресного, чем печенье для причастия, – это чревоугодие. К тому же что тебе дадут несколько сантимов?
Я не обратила внимания на ее слова, наслаждаясь солидной тяжестью монеты, словно держала в кармане кусочек своего будущего.
СЕМЬ
Каждое воскресенье после обеда нас заставляли в сопровождении сестры Ксавье бродить вверх и вниз по холмам Центрального массива «для укрепления здоровья», которое, по словам монахинь, было слабым оттого, что мы с детства жили в бедности. Во время одной из таких зимних прогулок я пыталась представить себе, что сейчас весна, что я нахожусь в Булонском лесу и, подобно еlеgantes из журналов, неторопливо прогуливаюсь под тенью шелкового зонтика с оборками, как вдруг услышала, что Габриэль говорит Элен:
– Наш отец сейчас в Америке. Он сумел разбогатеть и скоро вернется за нами.
Я чуть не споткнулась о выступающий кусок вулканической породы, но вовремя его заметила и удержалась на ногах. Элен фыркнула:
– Если он сколотил состояние, то почему ты с сестрами здесь?
Габриэль вздернула подбородок.
– Чтобы получить образование. Я написала ему письмо с просьбой привезти мне белое платье из шифона. Он обещал сделать это.
– Ты все врешь! – возмутилась Элен.
– Ты просто завидуешь! – парировала моя сестра.
Элен скрестила руки на груди.
– Ты от нас не отличаешься. Такая же никому не нужная сирота. Перестань воображать, что ты чем-то лучше.
– Да, я лучше! По крайне мере лучше тебя!
– На самом деле ты хуже. Мои родители умерли, но твой-то отец все еще жив. И он не хочет тебя видеть. Вероятно, он этого никогда не хотел.
Я едва сдержалась, чтобы изо всех сил не пнуть Элен. Мне ужасно хотелось толкнуть ее с обрыва и слушать, как она кричит, падая в пропасть.
Но вместо этого я протиснулась между ними и полезла в карман, в котором иногда носила сэкономленные монетки, полученные от дедушки.
– Он вернется за нами! – повторила я. – Между прочим, он посылает нам деньги. Вот, смотри! – Сантимы на моей ладони блеснули на солнце, и я быстро убрала руку обратно.
Лицо Элен сделалось пунцовым.
– Видишь, – усмехнулась Габриэль. – Что я говорила!
– Хм, – только и смогла промычать Элен. Она отошла от нас к Пьеретте, и они резко свернули в другую сторону.
Мы с сестрой шли в неловком молчании, ее слова эхом отдавались у меня в голове. Наш отец вернется? Она написала ему?
Это не могло быть правдой. Это не было правдой! У меня не оставалось никаких сомнений на сей счет. И я почувствовала болезненный укол в сердце. Казалось, что после наших поездок в Клермон-Ферран, долгого общения с Эдриенн и чтения мелодрам Габриэль не так часто думает об Альбере и уже перестала надеяться на его возвращение. Благо Джулия-Берта шла далеко впереди, рядом с сестрой Ксавье, и не могла слышать эту перепалку. Она ведь верит каждому слову!
Я одернула шарф на шее, пытаясь отогнать темные мысли, навязчиво кружащие в голове. Мне снились принцы. Габриэль снился Альбер. Он был ее принцем.
– Может быть, он действительно уехал в Америку, – тихо сказала она наконец. – И уже сколотил состояние. Возможно, он прямо сейчас едет за нами.
Я покачала головой. У меня пересохло во рту и в горле.
– Ты слышала разговоры у бабушки.
Порой, не обращая внимания на наше присутствие, соседи или другие члены семьи называли Альбера le grand sеducteur.[13 - Великий соблазнитель (франц.).] Кто-то слышал, будто отец в Кемпере продает женскую обувь. Другой говорил, что он в Нанте торгует женским бельем.
– Он не так уж далеко, – пробормотала я, – и все же предпочитает не иметь с нами ничего общего.
Взгляд, который Габриэль бросила на меня тогда, был взглядом взрослого человека, намного старше, чем моя сестра. Взгляд был твердым и непроницаемым, словно панцирь, защищающий ее саднящую душу.
– Тем больше причин представить его тем, кем он не является, – отчеканила Габриэль.
Деревья трещали и кренились, опавшие листья закручивались вверх в безумном вихре, словно пытались вернуться на свое законное место на ветвях. Проникнув в монастырь, сильный порыв выбил щеколду на старых железных воротах, заставив их раскачиваться взад и вперед с громким металлическим лязгом. Я терпеть не могла ветер, который всегда пробирался внутрь, и от его порывов все скрипело и дрожало.
В тот же день я оказалась в лазарете; воскресная прогулка на холоде только ухудшила мое здоровье. Сначала мне было жарко, внутри все горело, а потом так же внезапно стал бить озноб. Я явственно представила, как шепчутся монахини, по обыкновению крестясь, когда речь шла о мертвых: «Болезненная, совсем как ее мать».
Сестра Бернадетта, исполняющая обязанности сиделки, завернула меня в мокрую простыню, чтобы унять жар, растерла мне грудь бальзамом, дала глоток крепкого вина и в качестве дополнительной меры предосторожности окропила мне лоб святой водой. Она уверила, что я буду жить, но лучше перестраховаться, чем потом жалеть.
Габриэль вызвалась дежурить у моей кровати. Благодаря этому она могла избежать катехизисов, рукоделия и читать вволю. Она крепко прижимала к себе Жития Святых, понизив голос настолько, чтобы сестра Бернадетта не услышала вместо испытаний и невзгод святых испытания и невзгоды «Танцовщицы из монастыря» Декурселя.
Выпитое вино и ровный голос Габриэль подействовали успокоительно, и меня стало клонить ко сну. Я не сразу заметила, как мать-настоятельница и сестра Ксавье вошли в комнату. В этот момент Габриэль добралась до той части, где Иветта, крестьянская девушка, которая поменялась местами с балериной, прибывает в Париж.
Габриэль замолчала и быстро захлопнула книгу. Лица монахинь были серьезны. Неужели я все-таки умру? Поэтому они здесь? Аббатиса уставилась на меня, приподняв одну бровь так, что та почти касалась белой полоски, проходившей чуть ниже линии волос.
Моя сестра вскочила. Ее лицо стало таким бесцветным, что я различила полоски голубых вен на ее лбу, напоминавшие завитки плесени на поверхности сыра.
– Что вы делаете?! – воскликнула она. – Это не ваше!
Я приподнялась на локте и увидела в руках настоятельницы свою бело-голубую жестянку, в которую после прогулки положила монеты. Внутри меня все сжалось. А мне-то казалось, что я надежно спрятала ее в темном углу спальни, под кроватью.
Мать-настоятельница принялась цитировать Матфея:
– Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржавчина разъедают, где…
– …воры проникают и крадут! – продолжила Габриэль, перебивая ее. Она бросилась к монахиням, выставив вперед руки и выпятив челюсть. Она больше не была танцовщицей из монастыря, чьему облику мы обе стремились подражать. Она была крестьянкой, выросшей на улицах Оверни. – Это деньги Антуанетты, – сказала она. – Вы не имеете права их брать.
Я вздрогнула, испугавшись за свои монеты и за Габриэль.
– Что с тобой происходит, Габриэль? – спросила сестра Ксавье. – Ты хорошо знаешь этот стих. А значит, вы с Антуанеттой должны понимать, что сокровище если и есть, то только на небесах, а не здесь, среди мирского.
Мне хотелось кричать, но я была слишком одурманена, голова раскалывалась от лихорадки. Мои монеты! Мои драгоценные монеты! Они были для будущего. Чтобы случилось Нечто Лучшее.
Настоятельница открыла жестянку.
– А вот это что такое? – возмутилась она, вытаскивая мои вырезки с еlеgantes, невестами и женихами, принцами и принцессами. – Вы должны собирать молитвенные карточки с изображениями святых, а не ложных идолов.
Снаружи продолжал завывать ветер, в окнах дребезжали стекла. Сломанные ворота лязгали, как старый, изношенный церковный колокол. Я была словно в тумане: ветер, звуки, презрение на лице настоятельницы – все это эхом отдавалось во мне. Я была слишком слаба, чтобы сопротивляться.
Но Габриэль не сдавалась. Она снова обратилась к монахине и на этот раз заговорила более сдержанно:
– Пожалуйста, матушка. В каждый наш приезд дедушка выдает нам по монете, чтобы мы побаловали себя. Я эгоистично трачу все деньги. Но Антуанетта всегда немного откладывает. Она могла бы покупать конфеты, ленты и безделушки, как я, но она этого не делает. Она экономит, чтобы, когда настанет время покинуть монастырь, у нее были средства, которые помогут ей начать новую жизнь.
Я наблюдала за твердокаменным выражением лица настоятельницы, надеясь, что оно смягчится, но этого не случилось. Она вынула маленькую монетку, подержала ее на ладони, а потом сжала ее старыми скрюченными пальцами.
– Мы должны подавать милостыню бедным и нуждающимся, – сказала она, – следуя примеру нашего Спасителя. Священники собирают пожертвования для католической миссии в Китае, чтобы накормить голодающих детей Шанхая. Эти деньги отправятся туда, и тем самым вы проявите благочестие.
Они развернулись и вышли, нижние юбки под их священными одеяниями шуршали по полу, четки, прикрепленные к поясам, болтались по бокам. Они жестом пригласили Габриэль пойти с ними.
Я беззвучно плакала. Где-то в глубине моего воспаленного мозга мелькнула мысль: по крайней мере монахини не упомянули о том, что мы лгали о нашем отце. Слезы все текли по моим щекам, и скоро моя подушка намокла, а я громко хлюпала носом. Я не была «Женщиной, которая глотает слезы».
Я плакала из-за Габриэль, которая все еще тосковала по Альберу, но скрывала это под личиной гордости и лжи, из-за Джулии-Берты, которая видела призраков в каждом углу, из-за братьев, о которых ничего не знала. И я оплакивала потерю моей бело-голубой жестянки, которая была словно дополнительная камера моего сердца, самая священная из всех.
Я пробыла в лазарете неделю, озноб то проходил, то возвращался с новой силой. Джулия-Берта как-то принесла бульон, согревший меня изнутри, как мягкое одеяло. Спустя некоторое время мне стало лучше, но когда монахини входили в комнату, я надрывно кашляла и стонала. У меня не было желания вставать с постели. Я просто хотела спать.
Когда в конце недели вошла сестра Ксавье, я вздрогнула, попыталась зарыться в постель и исчезнуть. Я ждала, что она хлопнет в ладоши, закричит и вытолкнет меня из постели. Проснись, слава моя! Проснитесь, лира и арфа!
Но на этот раз она говорила не слишком громко. Она не называла меня слабой или неряшливой, не попрекала тем, что я закончу свои дни так же, как моя мать. Вместо этого она сообщила, что убедила настоятельницу не отдавать мои сбережения голодающим детям в Китае.
– Это было мудро с твоей стороны – сберечь деньги, – сказала она. – И не быть столь расточительной, как Габриэль. Я сохраню их, Антуанетта, пока для тебя не наступит время уехать отсюда, тогда они тебе действительно понадобятся. А что касается голодающих детей в Китае – бедных и нуждающихся у нас достаточно и во Франции. Когда четыре года назад ты и твои сестры попали к нам, вы были страшно худые и грязные. Говорили только на патуа. Вы даже не знали Апостольского Символа Веры. А теперь декламируете его наизусть.
Она погладила меня по голове, и я с трудом сглотнула слюну. Я так плохо думала о сестре Ксавье, а она оказалась доброй и постаралась мне помочь.
Мне всегда казалось, что монахиням нужно одно – замучить нас. Но передо мной вдруг предстала картина из прошлого, я увидела себя и своих сестер такими, как мы приехали в Обазин, и то, как мы изменились. Они слепили нас, словно реки, вырезавшие Центральный массив. Они дали нам крышу над головой – другого дома у нас не было. Они подготовили нас к миру за стенами монастыря, и это много значило для нас. Даже у Декурселя принцы не женятся на девушках, которые говорят только на патуа.
ВОСЕМЬ
Мы были уверены, что пришло время покинуть Обазин и начать жить самостоятельно. Джулии-Берте было почти восемнадцать, Габриэль – почти семнадцать, а мне – тринадцать. Вылазки с Эдриенн во внешний мир только усиливали наше нетерпение.
Третий год подряд мы праздновали le quatorzejuillet в Клермон-Ферране. Я перестала копить деньги, которые давал нам дедушка. Несмотря на заверения сестры Ксавье, я боялась, что настоятельница передумает и отправит мои сбережения в Китай. Но то была не единственная причина, просто я нашла им другое применение. Пока Джулия-Берта помогала бабушке на рынке, Габриэль, Эдриенн и я посещали цыганку, которая шастала на окраине. Джулия-Берта, строго соблюдающая правила, считала все это богохульством и грехом. Но я руководствовалась стихом из Иеремии: «Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас». Возможно, Бог выгравировал эти планы на наших ладонях. И это казалось мне хорошим способом для Него уследить за всем. Или, быть может, в расстановке карт цыганки проявлялось нечто божественное.
Суеверие досталось нам от отца, который всегда носил в кармане пшеницу. «Для благополучия», – говорил он. Возвращаясь домой после долгого отсутствия, он устраивал драматическую сцену, поочередно кладя руку на голову каждому из нас: Джулии-Берте, Габриэль, Альфонсу, мне и Люсьену, затем пересчитывал нас: «Один, два, три, четыре, пять. Пять. Мое счастливое число». Теперь я знала, что все это пустые разговоры. Он никогда не считал, что ему повезло с нами. Но когда мы были маленькими, Габриэль вслед за ним объявила цифру пять своим номером, начертив ее палкой на земле. В Обазине она вырезала пятиконечные звезды и полумесяцы, повторяя загадочные мозаики на полу коридора, которые мы всегда считали счастливыми и старались наступить на каждую, когда проходили там. Нам казалось, что они питают нас небесной силой.
На цыганке был пурпурно-золотой платок, из-под которого выбивались густые длинные и непослушные волосы, она ловко тасовала и раскладывала колоду Ленорман с загадочными картинками. В колоде были карты с изображением корабля, облаков, дерева, креста и гроба. Их всевозможные комбинации предполагали разные смыслы, которые могли интерпретировать только цыгане. Облака означали беду. Но облака, нависшие над холмами Центрального массива, как мешки с мукой, были обычным делом. Мы к ним привыкли. Деньги, любовь – вот что нас интересовало.
– Однажды ты будешь очень богата, – предсказала цыганка Габриэль.
– Она так говорит, чтобы я потратила на нее все свои деньги, – пробурчала моя сестра себе под нос.
– У тебя случится большая любовь, – сказала она Эдриенн, когда подошла ее очередь.
Эдриенн подалась вперед.
– Но за кого же я выйду замуж?
Чтобы получить больше ответов, обе девушки отправились к хироманту, тем временем цыганка читала мою судьбу.
Кольца на ее пальцах позвякивали, пока она перемешивала карты. Когда она разложила их, открылся гроб и уложенный поверх крест. Я ждала объяснений, но она молча смотрела на меня, словно пыталась изучить мое лицо; ее глаза, темные и бездонные, сверкали из-под низко надвинутого на лоб платка.
– Но ведь гроб может быть и хорошим знамением, – сказала я с надеждой. – Конец чего-то плохого, например. Или смерть чего-то нежелательного.
Она собрала карты, не проронив ни звука.
– Что это было? Что это значит?
– Иногда лучше не знать. – Я поймала ее предостерегающий взгляд.
Внутри меня словно заморозили. Мое сердце, легкие, даже кровь в венах. Неужели случится что-то ужасное?
– Пожалуйста, скажи мне!
Она внимательно посмотрела на меня.
– Ты уверена?
– Да!
Ее голос зазвучал приглушенно:
– Ранняя смерть.
Больше она ничего не сказала. Просто сняла с мизинца кольцо и протянула мне.
– Возьми это.
Широкое золотое кольцо с круглым желтым камнем, красивое, роскошное – что-то подобно в моем представлении могли носить elеgante. Я никогда не держала в руках ничего столь великолепного.
– В камне заключена сила солнца, – сказала цыганка. – Он приносит тепло и свет в самые темные места.
Она произнесла что-то еще на незнакомом языке, потом ее глаза стали плоскими, как шторы на окне, и она отвернулась.
Ранняя смерть. Кто-то умрет молодым. Кто-то умрет раньше времени. Вдруг меня осенило, и я облегченно вздохнула. Наша мать. Карты были о Жанне.
Я показала кольцо Габриэль и Эдриенн. Сестра осмотрела его, будто была экспертом по драгоценным камням.
– Оно не настоящее, – заявила она.
– С чего ты взяла? – спросила я.
– С того, что его дала тебе цыганка.
