скачать книгу бесплатно
– Григорий, ты знаешь… – Ганна замолчала, не отваживаясь продолжить.
– Знаю, – утомленно буркнул он в ответ.
– Что именно?
– Что Семен Пивторак месяц назад убрался отсюда в Московию. И что всю семью забрал с собой.
Григорий перевел взгляд на камин: присыпанные жаром, там пылали исписанные обидными словами листы. Вот и замечательно…
– Откуда тебе известно?..
Однако Ганна уже приблизилась вплотную к сыну и увидела через его плечо дотлевающее письмо.
– Вон откуда, – Григорий брезгливо поморщился, ткнул кочергой перед собой – в камине вспыхнуло облачко пепла.
Вот и все, что осталось от обидного послания.
Вот и все…
Конечно – кроме кровоточащей раны в душе!
– Что там было, в письме том? – только и спросила мать.
– Это уж мое дело, матушка.
– Григорий, как ты…
– Да, мама – мое дело, и более ничье, – стоял на своем юноша.
– Но я имею право знать…
– Лучше вам этого не знать, матушка моя дорогая, поверьте уж мне.
Как вдруг… От столь отвратительной догадки кочерга едва не выпала из мигом ослабевших пальцев. Григорий крепко стиснул зубы и процедил:
– Неужели этот негодяй и вам осмелился наговорить то же, что и мне понаписывал?! Если только это правда!..
Григорий крепко сжал кочергу, словно то была казацкая сабля. Но Ганна лишь горделиво воздела подбородок, загадочно улыбнулась и сказала:
– Я, сынок, все ж таки жена светлейшего казацкого гетмана, поэтому не позволю всякой разной сволочи обижать ни себя, ни свою семью! И тебе не советую позволять такого. Да, не все, ой, далеко не все будут любить тебя, станут ценить твои добродетели – но если кто-то даже изречет нечто обидное и ты не в силах будешь ответить…
– Что же тогда?
– Советую тебе, сыночек, переступить через злые слова и просто делать свое дело. Со временем люди увидят, кто был подлым притворщиком, а кто – поборником чести. Мой муж и твой благородный отец – казацкий гетман, ты – старший гетманыч. Мы должны быть выше любых оскорблений, сынок, запомни это. Хорошо запомни…
– А вот я… – юноша потупился и молвил: – Да, мама, похоже, я таки позволил себя обидеть…
– Да, сынок, – позволил. И не тогда, когда читал то письмо… хоть я и не знаю наверняка, какие именно слова написал в отчаянии Семен Пивторак. Ты поддался ему, когда впитал душой весь обман, теперь обернувшийся пеплом. Это будет тебе уроком, сыночек. Ты выиграл сегодня словесную баталию у самого короля Карла… и все-таки ты, Григорий, еще почти ребенок! Ничего страшного, тебе этот промах можно извинить.
Она прислонилась к спине Григория, попробовала по-матерински нежно обнять его за плечи. На один-единственный миг юноше захотело принять эту ласку, ощутить себя маленьким и беззащитным… И все же он сразу вспомнил, что вернулся в семью в качестве старшего (после отсутствующего отца) мужчины, а потому, пошевелив плечом, легко сбросил материнские руки и сказал:
– Вы, мама, можете простить мне все что угодно – поскольку я есть плоть от плоти вашей. Но я не могу простить сам себя!
– Григорий!..
– Но это ничего, это ерунда. В следующий раз обещаю хорошенько помнить ваши слова… и не пускать обиду в душу свою. Более того – попробую ни за что не допустить такой ситуации, как вот сейчас.
Ганна немного помолчала, а потом тихо сказала:
– Ты взрослеешь, сынок. Взрослеешь.
– Благодарю вас, мама. Только…
– Что, сыночек?
Григорий помолчал немного, колеблясь, но все ж таки спросил:
– Скажите мне одно-единственное: почему так бывает в жизни, что все шло, казалось бы, очень хорошо… Что вот спешишь к людям с прекрасной радостной вестью… Как вдруг оказывается, что тебя давно уже прокляли и нести радость некому?!
– Что, разве совсем никому не нужна была твоя весть?
– Но ведь Семен Пивторак навсегда увез Софийку отсюда…
– А мы? – улыбнулась Ганна.
– Но ведь сердце мое разбито, матушка!
– Ой, Григорий, Григорий! Пусть в тринадцатилетнем возрасте ты не молился за общину, зато успел саблей помахать, как надлежит настоящему взрослому казаку – поскольку каждый народ имеет свои, лишь ему присущие традиции[8 - Намек на происхождение Григория по материнской линии: с наступлением тринадцатилетия еврейские мальчики проходят бар-мицву (инициацию). Во время обряда раввин впервые приглашает юношу публично прочитать в синагоге субботнюю главу Торы, после чего провозглашает благословение: «Мазлтов!» – и с тех пор мальчик считается полноправным взрослым мужчиной. Одновременно Ганна дает сыну понять, что хотя текста сожженного письма не читала, однако имеет определенные подозрения относительно «акцентов», расставленных в нем старым Семеном Пивтораком.]. Теперь тебе уже пятнадцать, ты даже милость в монарших очах снискал… но кое в чем остаешься ребенком даже до сих пор! – вздохнула Ганна. И поскольку сын ничего не ответил, продолжила: – Говорю тебе, упрямцу: переступи через оскорбление и делай свое дело! Делай – и не обращай внимания на других. Так случилось – ну, значит, этого уже не изменить. Значит, так и должно было случиться. У тебя впереди долгая славная жизнь, сыночек, ты еще научишься…
– Вы уверены, мама?
– Уверена. Материнское сердце не врет. Позже поймешь…
Они еще долго молча стояли бок о бок. Стояли и наблюдали, как тлеет жар на том месте, где сгорело обидное письмо Семена Пивторака.
Глава 3. Роза от Жанны
Начало марта 1759 г. от Р. Х.,
Франкфурт-на-Майне, временная квартира одного из командующих французским войском —
графа Григора Орли де Лазиски
За окном не было ничего интересного: так, неширокая городская улочка, заметенная снегом… Пока светло, не следует медлить. Нужно написать письмо сейчас, так как потом придется скрипеть пером при свече и свете камина. Конечно, писать в сумерках романтичнее, но уже не будет светлого дневного расположения духа. Он же хотел, чтобы жена прочитала не «вечернее», но «дневное» письмо…
Интересно, замечал ли кто-либо, что утром, днем и вечером один и тот же человек может написать три абсолютно разных письма – если даже будет писать об одном и том же? Расположение духа, расположение духа – вот в чем дело! Пусть же на бумагу лягут слова, которые соответствуют именно полудню.
Улыбнувшись столь странным мыслям, шевалье Орли провел рукой по чистому листу бумаги, пододвинул поближе чернильницу, обмакнул в нее гусиное перо и вывел красивым ровным почерком сверху имя адресатки. Не спеша перечитал написанное, скосив голову, прибавил к буквам самого дорогого в мире имени пару завитков, удовлетворенно крякнул и продолжил:
Любезная повелительница моего сердца, милая моя, любимая госпожа Олена!
Вот уже целых два месяцы стоим мы на зимних квартирах во Франкфурте, что на реке Майне. Квартируем неплохо: дома теплые, продовольствия вдоволь, население ведет себя довольно сдержанно, без лишней ненависти – в общем, жаловаться просто грех. Бывало на моем веку, кстати, значительно хуже, но ведь Господь Бог милостиво не допустил, чтобы на этот раз мы чувствовали недостаток хотя бы в чем-нибудь. Бог же позволит, надеюсь, вот так и до теплых дней дожить.
Одно лишь мучает – тоскливо, тоскливо на душе от вынужденной бездеятельности! Город я исходил, кажется, вдоль и поперек, изучил каждый дворик, все улицы и переулочки до последнего камешка. Франкфурт описан в письмах к тебе, мое сердечко, уже неоднократно, навряд ли сейчас прибавлю что-то новое. Потому и поймешь, надеюсь, что с намного большим удовольствием я провел бы эту зиму не здесь, в далекой Германии, а около тебя, рыбонька моя нежная…
Здесь шевалье Орли остановился, перечитал написанное, склонив голову на руки, задумался. Впрочем, не следует упускать время, теряя каждую светлую минуту, – иначе «дневное» письмо, чего доброго, перейдет в «вечернее»… Он продолжил:
Именно так, моя волшебная хозяйка! Именно так, а не иначе. Мне не стыдно в который уже раз сознаться перед тобой, что прожил я в этим мире свыше четырех десятилетий, так и не познав настоящей обоюдной любви. Я знал, что подобное чудо случается, ведь всегда имел перед глазами пример достойных моих родителей, светлейшего гетмана Пилипа Орлика и благородной Ганны Орлик, урожденной Герциковны. Знал, видел – но лично для себя потерял всякую надежду на подобное счастье.
И все же даже зная, что так бывает, что настоящая любовь – это никакая не выдумка, встретить ее не мог. На моем жизненном пути случались разные женщины: старые и молодые, искренние и коварные, красивые и не очень, верные и легкомысленные. Я познал как горечь разбитого чувства, так и неожиданную верность данному много лет тому назад обещанию. Какой же мужчина способен хоть как-то понять вас, о прекрасные создания?!
Как вдруг встретил тебя, волшебная госпожа Олена! Тогда мое прошлое умерло навсегда, осталась ты и только ты – прекрасное мое будущее! Мир перевернулся в единый миг, осветился ярким фейерверком из мириадов звезд! До того как мы поженились, была у меня одна заветная мечта: во что бы то ни стало добиться освобождения родной земли, многострадальной Украйны и возвратиться домой – туда, туда, в сказочную землю, где я родился. Но со дня нашей свадьбы мечтаю также о другом: повезти в родную землю тебя, звездочка моя ясная, чтобы разделить радость от жизни в той сказке с тобою. Ведь одинокое, неразделенное наслаждение – зачем оно мне?!
Полететь бы нам в Украйну двумя малыми ласточками, слепить бы гнездышко под крышей, реять бы над лугами зелеными и над садочками вишневыми…
А-а-а, так, так! Пока не забыл…
Сосредоточенно наморщив лоб и закусив нижнюю губу, шевалье Орли написал следующее:
Кстати, сообщи, пожалуйста, как там перезимовали вишневые деревца, высаженные в нашем парке? Ты же знаешь, они самые дорогие для меня среди всех других растений, ведь привезены из самой Украйны. Однако неизвестно, почему вишневые деревца плохо приживаются в здешнем климате, нуждаются в особом уходе? К сожалению, лучше всего это выходило у Панька – если ты только помнишь еще старого. В то время как у Жака что-то получается не то, да и не так! Вот и волнуюсь, все ли обстоит благополучно с вишневыми деревьями? Жаль, очень жаль будет, если все ж таки пропадут они…
Шевалье Орли вновь остановился. Некрасиво как-то выходит: то признается в любви к супруге – а то вдруг о вишневых деревцах в садочке упоминает! Ну, хорошо, перепишет он письмо, непременно перепишет… Может, это следовало бы даже в постскриптум вынести… А сейчас время заканчивать – пока еще светло.
И он приписал:
В который раз уж повторяю тебе, прекрасная моя Олена: жизнь моя разграничилась на жизнь до тебя и жизнь с тобою! Не утомлюсь повторять непрерывно, что рад был бы вообще никуда не уезжать из дворца нашего Орли, дни и ночи проводить вместе с тобой и благодарить Бога за счастье, посланное дипломату и воину на старости лет. Но ведь не могу! Не имею возможности, солнышко мое ясное, презреть святой долг перед его величеством королем Луи XV – а если бы пусть хотя б один раз презрел, ты бы, небось, и не полюбила такого неверного труса. Я же хочу быть достойным тебя во всех отношениях, дорогая моя Олена!
Вот так и пришлось провести эту зиму на берегу реки Майн, в далеком немецком городе Франкфурте. Ну, это ничего, голубушка, ничего: даст Бог, дождемся весны и лета, разобьем прусскую армию – тогда вернусь к тебе с победой! И снова заживем тихой мирной жизнью под небом Франции, надеясь на то, что когда-нибудь переселимся еще в Украйну мою родную, в казацкий город Батурин, который возродится в былом величии, а не в нынешнем обнищании. Пускай же день этот настанет как можно скорее!
Ну, наверное, хватит на сегодня…
Шевалье Орли внимательно перечитал написанное, сделал несколько пометок на полях, потом взял чистый лист бумаги и аккуратно переписал письмо набело. Черновик сложил пополам, потом еще раз пополам, бросил в камин, закопал кочергой в кучу красно-розового жара. Когда черновик перегорел, помешал жар, вернулся за стол. Здесь сложил лист бумаги особым, только ему и Луизе-Елене известным способом, на лицевой стороне письма написал имя адресатки, накапал на тыльную сторону зеленого воска и запечатал собственным перстнем. Выглянул в коридор и позвал:
– Кароль, эй!
Подкручивая на ходу оселедец, коренастый казак примчался через полминуты и вытянулся посреди комнаты.
– Братец, отнеси-ка это в штаб. Отсылать срочно не следует – так, когда будет удобно…
– Для нее? – увидев на письме печать зеленого цвета, запорожец едва заметно улыбнулся. Ведь знал, что для запечатывания личных писем граф использует исключительно зеленый воск.
– Да, Каролик, для нее.
Казак кивнул, взял письмо и направился к двери. На пороге задержался, осмотрелся и молвил словно бы невзначай, просто к слову:
– Мне сейчас в штаб идти, так я хотел кое-что…
м-м-м…
– Что именно ты хочешь сообщить?
– Выходил сегодня за дровами поутру и сейчас, днем. Так скажу вот что: на дворе, кажется, потеплело…
– Конечно же! Ведь март настал, сам понимаешь.
– Потеплело. Снег еще не тает, но уже так… знаете, ваша светлость, – влагой взбух и на ноги так и налипает.
– Ну так вскоре таять начнет, а потом сойдет совсем.
– Так что же, повоюем?
– Разумеется, Кароль, разумеется. Зачем иначе было здесь, в далеком Франкфурте, зимовать?
– Ваша правда, наскучило уже!
– Не волнуйся – вскоре начнется.
– И «синие шведы» тоже будут воевать?
– Да, безусловно.
– А что же сотня наша запорожская?..
– Как же без вас, братец?! – довольно натурально изумился шевалье Орли.
Запорожец энергично тряхнул головой, от чего оселедец снова вылетел из-за уха, радостно воскликнул:
– Э-э-эх, повоюем!!!
И побежал в штаб, грохнув дверью.
А шевалье Орли поставил один из стульев как можно ближе к окну, примостился на нем, продышал в оконном стекле небольшую проталинку и стал смотреть на заснеженную улицу, медленно погружавшуюся в сумеречный мрак.
Неизвестно почему, но вдруг пожилой граф вспомнил небольшую красную розу, подаренную ему почти три десятилетия тому.
И понятное дело – милую девочку, поднесшую дар…
27 января 1730 г. от Р. Х., Париж
Париж, Париж!..
Отзывов об этом удивительном городе Григорий слышал ровно столько, скольких людей расспрашивал о столице Франции.
Но на самом деле все оказалось совершенно не так. Не то чтобы абсолютно во всем лучше или наоборот хуже…
Все было просто совсем не таким!
Конечно, Париж не похож ни на один город, где ему приходилось жить прежде. Даже если не принимать во внимание сказочно-волшебный Батурин, каким он время от времени снился Григорию, напоминавший сплошной цветочный букет Бахчисарай и совсем уж захолустно-провинциальные Бендеры… Если учитывать только лишь готически-суровый величественный Стокгольм, тихий и спокойный Лунден, нарядные немецкие Брунсвик, Гамбург, Ганновер, Дрезден, утонченную, однако вместе с тем кое в чем легкомысленную польскую Варшаву и шумный Краков…
