Традиции & Авангард. №4 (15) 2022 г.

– А я вам пока референс могу предоставить!

– Что предоставить? – удивилась следователь.

– Референс. Такая штука… – Лена улыбнулась сквозь маску. – Когда сценарист пишет сериал про полицию, он указывает, на что это похоже: на «Улицы разбитых фонарей» или на «Тайны следствия». Чтобы режиссёр ориентировался, что именно он снимает.

Следователь смотрела с подозрением, и Лена сочла за лучшее оставить в стороне знания, почерпнутые на бесплатных сценарных курсах в интернете, и вернуться к блондинке.

– То есть я могу вам дать фото похожей дамочки. Я когда эту кралю на моём Лосике увидела, то подумала, что она очень похожа на снимок одной тётки. Только моя худее и моложе лет на десять. И глаза у неё не так, а вот так! – Лена показала. – И чёлки нет. По сети ходит смешная картинка, не видели?

И девушка показала следовательнице заранее скачанный портрет со смешной подписью «Белокурая бестия».

– Это что? – у той задёргалось лицо. – Белокурая бестия?!

И девушки захохотали.

В кабинет вбежал парень и плюхнулся на стул.

– Успел? – спросила следователь.

– Угу!

– Мы тут велосипед ищем.

– А, это вы вчера звонили? – обрадовался парень. – Видите, как я проникся вашим делом!

– Спасибо! – ответила Лена. – Вы очень добрый человек!

Следователь взяла ручку и придвинула к себе чистый лист бумаги.

– Как вы сказали – рефе… – что? Я загуглю, как пишется.

– Референс, – Лене уже было неловко за своё умничанье. – Всё через «е».

– А встретили где?

– Перекрёсток… Там, где коты, ворующие сосиски, знаете? Скульптура.

– О, так и укажем! – она стала диктовать себе текст. – Возле памятника котам, ворующим сосиски… встретила девушку, похожую на предоставленное фото…

– …На предоставленное фото белокурой бестии, – подсказала Лена.

Через пять минут, когда следователь собиралась провожать потерпевшую на выход, её позвали на праздничный чай в честь дня рождения шефа. Весь отдел запирал двери и с личными кружками шествовал по коридору.

– Вы там, внизу, скажите, что мы все пошли кушать торт! – посоветовала следователь. – Вас, наверное, выпустят…

– Наверное, – согласилась Лена и отважно направилась к выходу.

Дежурный назвал девушку по фамилии и вычеркнул из журнала посещений. Информацию о торте он проигнорировал.

По пути к дому, всё на том же перекрёстке с котами, Лене встретилась девчушка на трёхколёсном велосипеде.

– Здравствуйте! – на удивление чисто и вежливо выговорила она. – Вон тамь! Стрелка! И зачёркнуто! Низя! Поворот! Низя!

Бабушка, стоявшая рядом с подопечной, засмеялась:

– Всех останавливает, объясняет. Знак там, что разворот запрещён.

– Низя! – снова воскликнула девчушка и для убедительности замахала руками. – Поняла?

Лена засмеялась и пошла домой.

В понедельник к трём часам Лена поехала составлять фоторобот прекрасной леди на краденом велосипеде.

Щебетунья-следователь спешила на какое-то дело, провела Лену через проходную, показала на нужную дверь, велела ждать хозяев в коридорчике и упорхнула. Ни стульев, ни скамеек в коридорчике не наблюдалось, поэтому пришлось стоять. Лена читала книгу Дюма «Графиня де Монсоро». Эпизод, где де Бюсси клянётся прекрасной Диане отныне и навсегда быть её верным рыцарем, посвятить ей жизнь и всё такое. Сердце девушки замирало, и душа просила любви и подвигов.

Мимо промчался опер Александр, которого Лена узнала, несмотря на медицинскую маску. Он девушку тоже узнал, но не остановился.

«Ну-ну!» – подумала Лена, провожая тоскливым взглядом его фигуру, как у античного бога.

Наконец хозяин кабинета появился, предложил для начала просмотреть картотеку, а когда искомой блондинки там не обнаружилось, отправил Лену обратно в коридор, ждать машину, которая отвезла бы её к криминалистам, на другой конец города.

Лена снова прислонилась к коридорной стене и погрузилась в бурлящую жизнь средневекового Парижа. Часы шли. Бюсси мчался в Меридорский замок, Шико спаивал брата Горанфло в трактире «Рог изобилия», а опер Александр остановился напротив и спросил:

– Это же вы? Лена?

Та подняла голову и заулыбалась.

– Вы здесь почему стоите?

– Машину жду. На фоторобот ехать.

– Поедемте со мной, – предложил Александр, – я довезу.

«С вами хоть на край света!» – подумала Лена, а вслух – кивнула.

Машину вёл другой сотрудник, а Александр повернулся к девушке с переднего сиденья и спросил:

– Вы почему мне не позвонили?

Лена растерялась:

– Так дело передали от одного следователя другому, а вы в пятницу не отвечали, я и подумала, что не надо вам надоедать.

– Ну что вы, – как-то даже расстроенно ответил Александр. – Я же обещал помочь!

Александр улыбался за дурацкой медицинской маской, и сердце Лены возликовало, в душе расцвели фиалки вперемежку с пионами, а глаза засияли так, что могли затмить солнечный свет.

– Вы если ещё раз свой велосипед увидите, немедленно мне звоните, в любое время: днём или ночью. Я приеду.

Надо ли описывать, что в это время творилось в душе бедной девушки, не избалованной подобными словами, да и вовсе лишённой в последние годы проявлений малейшего сочувствия со стороны окружающих мужчин?

Лена умилилась так, что сама была готова посвятить ему жизнь и всё такое.

Но времени на посвящение не оставалось, машина приехала, и тот сотрудник, что сидел за рулём, повёл девушку к уже знакомому дядьке, составляющему фотороботы. Александр из машины не вышел, и Лена уходила прочь, ругая себя на чём свет стоит за то, что не догадалась хотя бы помахать рукой на прощание.

Дядька-фоторобщик смотрел на Лену с прищуром.

– Рада вас видеть! – проникновенно сообщила она.

– Хм! – ответил он.

Вместе они состряпали страшилу, достаточно похожую на давешнюю злобную блондинку. Её Лена хотя бы разглядела и запомнила, а потому справились быстрее и веселее, чем с наркоманом Ванькой.

– В каком состоянии находились на момент встречи? – как в прошлый раз, спросил дядька.

– В самом благодушном, – как в прошлый раз, заверила Лена.

– Что, – он, как в прошлый раз, округлил глаза, – под этим делом, что ли? Выпивши?!

– Что ж вы во второй раз так плоско шутите? – Лена покачала головой.

Дядька смутился:

– А в прошлый раз тоже уже шутил?

Лена сочувственно кивнула.

– Ну ладно, – он вздохнул, и девушке стало стыдно.

– Ничего себе, какой ужас! – воскликнула барышня-криминалист, проходившая мимо и случайно взглянувшая на экран.

– Да! – жалостно воскликнула Лена. – И на моём велосипедике!

А потом она шла по улице и, как в жаркий день мороженое во рту, катала в памяти слова: «Я же обещал помочь… Звоните, я приеду!» – и на лице выступала такая глупейшая счастливая улыбка, что встречные прохожие начинали улыбаться.

Велосипед Лосик так и канул в безвестность. И мент Александр больше не появился в жизни Лены. А Ваньку-попрошайку осенью нашли на теплотрассе.

– Неживой он уже был, – сообщила шепелявая Тамара, остановив Лену у входа в храм. – То ли замёрз, то ли отравился чем-то. А тебе, можно сказать, повезло: Ванька твои грехи с собой забрал вместе с велосипедом.

«Прощай, Лосик! – думала Лена. – Ты был прекрасным верным конём. Мне будет тебя не хватать».

Она вздохнула, потом нашарила в кармане мелочь и высыпала её в стаканчик Тамары.

Сергей Гарсия

Сергей Гарсия родился в 1980 году в Ташкенте. Учился в Красноярске и Москве. Журналист, поэт, прозаик. Публиковался в печатной прессе и электронных СМИ Норильска и Таймырского автономного округа, в корпоративных изданиях «Норильского Никеля», журнале «Крещатик» и других изданиях. Живет в Норильске.

Рассвет, иллюзия вокзала…

Мир беспокоен

Вместе мы смотрим «Крепкий орешек»,Не понимаю, чего там смешного?Мир беспокоен, велик и небрежен,Чему ты смеёшься в экране смартфона?Ты говоришь – мы устали, как дети,Мало мы жили и много хотели,Нам хорошо было только в постелиИ получили почти, что хотели…И будто бы скука виновна напрасная,Впрочем, все это – не суть, не основа,Зима на дворе, и погода прекрасная,Встретиться бы, поболтать…– Приедешь снова?– Вот уж не знаю.– Через день – выходные…Как надоело это бессилие…Да.– Тут, знаешь, звонили твои родители.И снова меня о чём-то просили…Ты дала им мой номер? Притом без спроса?Нет, я не расстроен, но пока – не время.Я же не маг, чтоб показывать фокусы.А им надо, чтоб я решил твои проблемы.Вот дай им ответ, и притом без задержки.Ох уж эти твои горе-родители…Кстати, мы смотрим «Крепкий орешек»,Я-то – в Норильске, а она – в Питере.Скажу: Новый год был прекрасен и светел,Мы наслаждались, а души – таяли.– Как там твой муж? Он тебя встретил?А то ведь мы рогов ему понаставили!Ты говорила – заперт в больнице он?Там лестницы штурмует,То верх, то вниз, словно в колодец?– Ну, короче, твой муж – почти Наполеон…Правильно?Хоть он наркоман, а не полководец…Откуда он деньги берёт? Не знаете?Ну, с этим вопросом остерегайся цепляться.Ну вы ко мне наконец приезжаете?Ну что снова не так? И чего опасаться?Ну ты даёшь! Ты б его пожалела…Впрочем, эмоции и… всё такое.Мне эта жизнь осточертела,Мне стыдно за прожитое и пережито́е.Мы будем, как прежде, парой изгоевВ двух городах – ну у нас и терпение!«Крепкий орешек» – фильм про героев,Но мы убиваем пространство и время.– На Таймыре – зима.– Нет, зима отступает.В Питере – солнышкоИ потеплело…«Крепкий орешек»… Есть продолжение?– Тебе закачать?– Да, давно не смотрела…

Прекрасной принцессе по имени Кира

Боже мой, боже мой, ради богаради самого быстрого снаотдохни от стихов хоть немногои зимой надышись докрасна.Освещенная внутренним блескома не ровным мерцанием свечпусть смеется над этом гротескомюной дамы прекрасная речь.Ну а ты, друг, ложись и не парьсяты, как видно, устал от трудане туда ты однажды собралсяне туда, не туда, не туда.Пусть судьба за тебя все решаетвечность помнит прекрасный примери пусть птичкой прекрасной порхаеттвоя юная муза, Мольер.

«Все письма прошлого хранятся только там…»

Все письма прошлого хранятся только тамСредь сообщений проституток в TelegramНо иногда я опускаю рукиКогда-то всех любил, ну а теперь – никак.Зачем мне брать вас на поруки?Меж нами нет друзей. Один пустяк!Зато вы все, покинув свои норы,Кричите, будто все вы – кредиторы,А я должник, кому-то не платил.Но я ведь ни о чем вас не просил.Я не ко всем душевно расположен.Из многих выборов я сделал лишь одинЯ много лет не раб, а господин,Я сам решу, кому и сколько должен.Я даже день свой перепутал с ночью,Чтоб вас всех не видать воочию.Но в голове от прошлого – бедламЖелал я светом в памяти остаться равнодушных,Но равнодушным – место только там:Средь писем проституток в TelegramИ на другой планете,Где получше.

Парафиновый генерал

В детстве родные гадалиИ обещали узнатьСтану ли я солдатом, –Родину защищать.Гадали на парафине,В полной воды тарелке…Но получилось, что сынаСтал литературным клерком.Ну что опять за награда?Все кинулись рассуждать.Нам генералов не надоНадо, чтоб умел торговать.Надо в семье проворнойВовсе не принца раститьЧтоб он работал в «торге», –Пользу в семью приносить!Ох, погадали б на картах!Они мне успех предрекали.Но родственницы в пёстрых халатахКарты не уважали.…А дальше – больше.Статьи-повести-сказки,Стажёрство в столичной прессеЯ у картишек просил подсказки,когда не находил себе места.Неудачи в любви.Всех забвениюпредавал я милых-неверныхГлупая жизнь, недоверие.А кому доверять, наверное?Норильск, корпоративная прессаГород в процессе тленияНорильск умирает от стрессаВсемирного потепления.Прошла приватизация «Никеля»С расправами прям на местеМеня, норильского жителяГлушат трубой в подъезде.Оказывается, я был неугоденДружил себе с неформаламиВ темном Норильском городеИх оказалось немало.Впрочем, и это закончилосьМне уже сорок лет.Испорченное здоровьеИ даже работы нет.Но жить в одиночестве просто.Я помню, хоть был очень малВ воде, в глубокой тарелке, –Парафиновый генерал.Он не был вполне настоящимНо эта игрушка – я.Гадала себе после пьянкиВ пёстрых халатах родня.

Вокзал на двоих

Рассвет, иллюзия вокзала.Такой вот, на двоих, вокзал…Я вдруг сказал:– Ты проиграла!Сказала ты:– Ты проиграл!И утра свет стучит в окошкоНорильским снегом по стеклу.Я – как собака, ты – как кошка,И не понять нам, что к чемуКружатся мысли, льются слезыОдна есть на двоих печальНо нет ответов, есть вопросы:И почему тебе не жаль?Ведь я и правда вдруг исчезнуИ не судьба меня вернутьИ ты стоишь над этой безднойИ впереди далёкий путь?Решай и пробуй, всё исходно.Начни с нуля, чтоб всё забыть.Живи, как Господу угодноТебе помочь купе открыть?С таким огромным грузом горяНедолго в жизни потонуть…Но вот вокзал, а степь – не мореИ лучше всё забыть… Забудь.И только небо может слушатьМолитвы, стоны, птичий крик…А ты права, так будет лучшеЧто не вокруг, а напрямик.Вот, небо смотрит безутешноТаких, как ты, найдётся ратьТаких, как я, не рать, конечноНо тоже впору убивать.И я скажу тебе на ушко:– Забудь, что в жизни так темно.Ведь мы не спим.Твоя подушкаОсталась дома всё равно.Забудь мечты, прими как реальность,Иллюзию нельзя сберечьМы не венчались, мы встречалисьПока хватало этих встреч.И, может, это след неврозовСползает тенью по стеклу?Сто иллюзорных тепловозовУшли сим утром в полумглу.Рассвет, иллюзия вокзалаТакой вот, на двоих, вокзал…Я вдруг сказал:– Ты проиграла!Сказала ты:– Ты проиграл!

Александр Рязанцев

Александр Рязанцев родился в 1998 году в Москве. Учился в РАНХиГС при Президенте РФ и НИУ «Высшая школа экономики», в настоящее время учится в аспирантуре. Первая литературная публикация (рассказ «Корона в огне») состоялась в апреле 2020 года в газете «Литературная Россия». В дальнейшем стал работать в «ЛР» в должности обозревателя. С 2020 по 2022 год на страницах еженедельника было опубликовано еще четыре художественных произведения и больше сотни литературно-критических материалов. Также печатается в «Учительской газете», «Литературной газете», «Независимой газете – Ex Libris», журнале «Урал». Живет в Москве.

Хлеб, вино и одиночество

1

Когда он за десять минут услышал слово «боль» в четырнадцатый раз, то не выдержал.

– Ну и долго мы ещё будем это слушать? – критик, небритый неряха в дорогих очках, со слабой надеждой взглянул на приветливую поэтессу, совмещавшую служение искусству с работой в торговой фирме.

– Должны ещё… м-м-м… четверо выступить. – Она сверилась с наручными часами. – Думаю, ещё полчасика. Я выступаю третьей.

– Нда-а-а, – критик хлопнул ладонью по столу, – не так я себе представлял вечер пятницы.

– Ты мог сюда и не приходить, – мягко упрекнула его поэтесса.

Критик недоуменно уставился на неё.

– Не понял? Как мог не прийти?

Поэтесса почувствовала привычный щипок тепла в душе, но усилием воли заставила себя не показать критику, что ей приятно. Легонько постучала безымянным пальцем правой руки по столу. Представила, как красиво бы на нём смотрелось кольцо с небольшим изумрудиком. Ждала, когда критик сделает такой красноречивый подарок, но он что-то не торопился.

– Ну тебе же не нравится, – поэтесса слегка провела пальцами по своим русым волосам и поправила шляпку на голове.

Критик отложил в сторону смартфон. Машинально тоже провёл рукой по волосам, с вызовом посмотрел сначала на стену, затем на поэтессу.

– Да, мне не нравится. Я не люблю плохие стихи. Не люблю плохой ритм, рифмоплётство, штампы. Но твои стихи, – он слегка запнулся, – оч-чень люблю…

Щипок тепла стал ещё приятнее.

– Тогда чего ворчишь?

Критик досадливо крякнул.

– А как тут не ворчать, когда вокруг одни графоманы?!

– Даже я?

Критик покраснел.

– Ну не говори глупости! Ты профессиональный поэт, а не графоман. В отличие от этих ребят, – он показал в сторону долговязого поэта в кожанке, парня лет сорока, читавшего немного детские стихи про любовь и яд:

Запомни, сердце у поэтаБезумно бьётся, душу освящая,Но это же и яд, убивший многих,Течёт во мне он, с дыханьем вровень.О, ненаглядная, я умираю!

– Ё-ё-ё-маё, – критик схватился за голову, выдохнул и взглянул на поэтессу. Та развела руками, с улыбкой покачала головой, всем своим видом как бы говоря: «Ну что тут скажешь?»

– Вот о чём я и толкую, – критик придвинулся к ней поближе и приобнял.

Поэтесса никак ему не ответила.

Долговязый поэт в кожанке выдержал паузу, потом приложил слегка трясущуюся руку к сердцу и поклонился. Зрители, в основном очень молодые люди, даже оторвались от смартфонов, чтобы похлопать. Аплодисменты были слаженные, достаточно продолжительные, что наводило на подозрения в лучшем случае об отсутствии у зрителей вкуса, в среднем – о том, что поэт в кожанке подкупил нескольких заводил, чтобы те хлопали в нужный момент, в худшем – и о том и о другом.

– А ведь они слушают. Хоть и в экраны смотрят, – заметила поэтесса.

Критик состроил кислую мину, будто отправил в рот ягоду клюквы.

– Да им всё равно, что слушать, поэзию или матерные частушки, – он убрал руку с её плеча и выпрямился. – Им важнее где-то потусоваться, почувствовать себя приобщёнными к искусству – неважно, какого оно уровня, важен сам факт, что ты слышишь рифмованные строки. Всем хочется, чтобы выступающий был молод, бодр и свеж, остальное приложится. А есть ли у него имя, репутация, опыт, хороший материал – да без разницы. Зато мы культурные, зато мы поэзию слушаем!

Долговязый поэт в кожанке ещё раз поклонился и спустился со сцены, уступив место хмурому усатому парню с внешностью артиста. Тот откашлялся и начал читать:

Я возьму бутылку текилыИ пойду с ней на крышу, что там, в небесах,Приложусь к бутылке нехило,Чтоб забыть блеск твоих чёрных глаз.

Поэтесса не очень любила такие «народные» вечера, ведь если ты хороший поэт, то хочется, чтобы тебя и окружали хорошие поэты. Уверенные в себе люди, которых перед выступлением терзает лёгкий, пружинящий страх, или неуверенные, которые дают этому страху по морде и заставляют себя выступать, часто уделывая по всем фронтам опытных, расслабленных московских рифмоплётов.

Взять хоть Митю Беспалого – он служил с поэтессой в одной фирме. Плотный, лысый, в синем дырявом свитере, он боялся смотреть ей в глаза, когда здоровался, а в столовой отделывался неловкими фразами вроде: «Ну-у-у хорош сегодня харчо, а?» Спросив, Митя довольно кивал на её привычный ответ, проглатывал компот из красной смородины и спешно уходил. На летучках всегда молчал, а когда начальник его спрашивал, пучил глаза, но говорил на удивление спокойно, преодолевая природную робость. На сцене же Митя преображался: выходил с прямой спиной, улыбался, уверенно брал микрофон в руки, переминался с ноги на ногу, выбирая удобную точку опоры для своего крупного тела, молчал секунды три-четыре и читал так, что даже отбитые интроверты, не отлипающие от TikTok, начинали его слушать. Митя кайфовал как от самого чтения стихов на публике, так и от литературного похмелья, длившегося несколько дней, в том числе и на работе.

Однажды на летучке на вопрос начальства о поставках диодных лазеров на склад в Мытищах Митя искренне ответил четверостишием про то, как ему напевы жизни претят, а песни сердца – словно храп. Посмотрев на удивлённые лица сослуживцев и осознав сказанное, Митя побледнел. После, в столовой, очкастый бухгалтер за стаканом чая посоветовал ему в следующий раз не бледнеть, а краснеть: так раскаяние выглядит убедительней. Начальник, постаревший военный разведчик, был человеком справедливым и расценил нарушение Митей субординации как добрую шутку. Хотя его волчья улыбка и прищуренный взгляд словно говорили: «Митенька, так ведь ты не шутишь».

А ещё поэтесса понимала, что на фоне слабых стихотворцев она изначально оказывается в выигрышном положении. Критик это тоже знал, но, в отличие от поэтессы, не жаловал как многих новичков, так и профессионалов, находя графоманские нотки в каждом втором стихотворении, которое ему попадалось. Он уже больше десяти лет работал в редакции одной крупной московской газеты, отвечал за рубрики, связанные с культурой. Приглашал своих коллег по цеху написать материал за небольшой гонорар, по мере сил и возможностей помогал молодым талантам, сам много писал. Много места в своей колонке уделял поэзии – рецензии его были хлёсткие, разгромные, хотя критик не забывал и похвалить автора, но только по делу. Чаще всего его оценки были справедливы, особенно когда нечитаемые и понятные пяти-шести людям, мутные, как болотная тина, верлибры и наивные, неуклюжие вирши про лютики и колокольчики получали всероссийские, традиционно не очень щедрые, премии.

– Так графоманы – это твой хлеб, – поэтесса ткнула критика пальцем в бок.

Критик вопреки обыкновению никак не отреагировал. Как сидел, сгорбившись, словно горгулья, так и продолжал сидеть. Поэтессе хотелось, чтобы он её за этот палец взял, провёл по нему рукой и поцеловал. Давно этого хотела. Но критик то ли не понимал, то ли не хотел понимать.

– Нет, не мой. Это наш с тобой хлеб. – Охнув, он поднялся на ноги и нагнулся над перилами, чтобы рассмотреть толпу. Критик любил сидеть сверху, на втором этаже, чтобы его никто не видел. В таком положении было два плюса: меньше шансов встретить знакомых и больше шансов подлить красного вина в бокал из бутылки, тайком пронесённой в сумке с книгами.

Критик смотрел вниз, в полумрак. Он увидел высокого калмыка, судорожно перечитывавшего написанные от руки четверостишия. Потом взглянул на женственного греховодника, который, мило ухмыляясь, изучал золотую цепочку в ложбинке меж грудей своей спутницы, чуть не засунув нос ей в декольте. Неожиданно удивил косматый увалень в итальянском костюме, пивший холодное тёмное пиво из стакана и кивавший почти на каждое слово, произнесённое со сцены. Заинтересовала одинокая блондинка с правильными чертами лица, смотревшая то на сцену, то в смартфон и точно ожидавшая, что напротив неё сядет кто-то умный, интересный и спросит: «Что ты здесь забыла?».

– Нда-а-а, хлеб здесь хоро-о-ош, – протянул критик. – Все сорта есть: и булки, и батоны, и кирпичи. Даже колобок есть – вон, смотри, лысый, сидит там.

Он указал пальцем в сторону толстого мужичка, задумчиво жевавшего гамбургер.

Поэтесса громко отодвинула стул, встала, подошла к критику и, как тому показалось, захотела к нему прижаться, но усилием воли заставила себя сдержаться и не сделать этого.

– Что ты привязался к человеку? – голос поэтессы прозвучал как-то холодно, и критик решил, что это связано с её предстоящим выступлением: когда поэтесса нервничала, то начинала спорить и капризничать.

– Да это не совсем человек, а поэт, – он кивнул в его сторону. – Он же стихи читал, помнишь?

Поэтесса обиделась, но промолчала. Она помнила. Колобок, тот самый полный мужичок, читал бодро, уверенно. Стихи у него были такие же: бодрые, уверенные – выступающий очень старался. Она слушала и смотрела на критика, который с каждой минутой хмурился всё сильнее и уже на третьем стихотворении вынес приговор: «Слушать эти вирши про каких-то там “детей грязных хилых войн” не-воз-мож-но!» Поэтесса очень часто с критиком соглашалась и в лучшие времена, когда они сидели и слушали плохие стихи, реагировали примерно одинаково, делали похожие замечания, смотрели друг на друга, улыбались, чувствуя близость – не только как между мужчиной и женщиной, но и как между ценителем и создателем, – но в последние недели всё стало каким-то будничным, приевшимся, а потому неискренним. Оба старались этого не показывать, но с каждым разом попытки были всё наивнее и глупее.

Так, ей очень понравились стихи Колобка:

Любовь нам часто только снится,Она полна благих надежд.И мне порой, когда не спится,Чуть слышен хруст её одежд.Я чуял тьму и видел блескЛуча над тысячью гробов.Теперь же слышу только плескВоды, гробницы дураков.

Поэтессе очень захотелось, чтобы критик прочитал ей такие искренние стихи. Но тот сидел сгорбившись, ворчал и пил вино, а слова лились со сцены, но их произносили другие люди. Хотя критик мог бы написать хорошие стихи – поэтесса это не просто чувствовала, а знала. Но и ничего ему об этом не говорила – ждала, сама не зная, почему.

– Хоро-о-ош хлеб, ничего не скажешь, – мечтательно повторил критик, рассматривая посетителей. – Раз так, то нужно вино, чтобы в него хлеб макать. – Критик повернулся к поэтессе. – Колобка сожрём первым. Ты какое будешь?

– Белое. – Поэтесса немного помолчала. – Не понимаю, почему я должна об этом говорить? Ты же прекрасно знаешь, какое вино я люблю.