скачать книгу бесплатно
– Эх, мил человек, это только на бумаге его отменили, а ведь по жизни этого не сделали ни цари, ни большевики. При царях после отмены крепостного права земля оказалась у помещиков. А это были князья, графы, поместные дворяне, у них после крепостной реформы остались права на землю. Наделы можно было получить только за выкуп. А у кого из крепостных были деньги? Почти ни у кого. Поэтому в прошлом веке после шестьдесят первого года наши деды хоть и получили право на выкуп, но считались временнообязанными, выполняли барщину, разные принудительные работы, платили оброк. Я-то хорошо помню ту несвободу, и сейчас то же самое продолжается.
– Выходит, вы хорошо помните историю графских развалин?
– Конечно, помню. Только тогда это были никакие не развалины, а большой красивый барский дом со многими пристройками (беседками, амбарами, баней, конюшней, псарней), вишнёвым и яблоневым садами. Я там служила.
– Сколько же тогда вам было лет?
– Когда меня отдали в прислуги, мне исполнилось двенадцать. В тот год умер отец, и нас у матери осталось четверо сирот мал мала меньше. Мама тогда сказала: «Не пущу в услужение к графу». Но её уговорили, мол, пока я малолетка, ничего ужасного не случится. Сперва меня определили на кухню выносить помои, мыть посуду, стряпать, а спустя год допустили в покои графа. Его дурная слава до меня уже дошла, я знала, что до девок да молодых баб он большой охотник. Я и сейчас помню его лицо, пухлое, с бакенбардами, глаза похотливые, блудливые, на вид как будто заспанные. Как увидит бабу погрудастее или девку покрепче, так и делается как медведь на пасеке. Входить в его покои было всегда страшно, даже когда он был совершенно трезв. В любую минуту он мог хлопнуть по заднему месту, ущипнуть, сказать нехорошее слово. Что и говорить, граф был не то что бабник, а настоящий развратник. Мы это знали и часто просили вместо себя идти к нему девок постарше и поопытнее, особенно после обеда, когда ему то почту надо было срочно подать, то принести подушки на диван из другой комнаты, то ещё что-нибудь. Не любила прислуга эти послеобеденные походы, после них нередко случались не только неприятности, но и беды. Я помню Глашу, которая утопилась, Веру, которая повесилась. За эти муки мы по-своему мстили графу. Стоишь, бывало, с подносом у двери в главную залу и думаешь, чего бы такого ему устроить, чтобы на душе стало полегче. Чаще всего плевали со злости в глазунью. И когда он брался за вилку, мы выскакивали за дверь с радостью от совершённого, пусть небольшого, но подвига, и довольные, вот, мол, тебе, чёрт старый, наше возмездие за твои беспутные мерзости.
Совсем иными были у нашего графа дочери и сыновья. Один из них окончил университет, выучился на врача и жил в Москве. Другой служил морским офицером в Петербурге. Оба были люди семейные, образованные, культурные. Когда они приезжали, граф переставал самодурствовать и в деревне наступала другая жизнь.
Однажды я пошла в соседнюю деревню к тётке, сестре матери, и мы отправились в лес по ягоды. В тот год земляника уродилась. Едва вернулись, как началась гроза. Такую грозу я видела потом только в тридцатом году. Тогда наши мужики восстали против коллективизации, взялись за вилы, ружья, обрезы и решили идти в райцентр свергать советскую власть. Не знаю, кто подбил их на такой шаг, но смех один, что из этого вышло. Не успели мужики выйти из деревни, как из района приехали красноармейцы. Поставили на пригорки пулемёты и давай строчить в воздух. Мужики решили, что это по ним палят, и разбежались куда глаза глядят. Кто-то на крыше притаился, кто-то в стоге сена укрылся, а сосед наш в кадушку залез. Кадушку водой заливать стало, и сосед чуть не утонул. Его оттуда жена веником выгнала.
Но я сейчас не про ту, а про другую грозу вспомнила. Это было в год коронации царя Николая Второго. Тогда в поместье приехало много гостей. Некоторые отправились на прогулку в тарантасах. А тут случилась гроза. Мы с тётей как раз вернулись из леса. Только вошли в избу, кузовки поставили на стол, как начался сильный гром и ливень. В этот момент у нашей избы остановился экипаж. С облучка выскочил кучер и юрк в избу.
– Примите деток барских, – говорит.
Ну, мы, конечно, помогли. Господа вошли в избу, тётка кланяться принялась, растерялась. А я расторопная была, принесла полотенца, предложила утереться, усадила по лавкам и увидела, что все они, особенно дети, не столько по сторонам глядят, сколько на ягоды.
– Угощайтесь, гости дорогие, – сказала я.
Тётка тоже сообразила, что барчуков надо уважить, полезла в погреб за кринками молока, достала с полок посуду. Дети охотно принялись за ягоды, но к кружкам не притронулись. И тут я поняла, в чём дело. Кружки, которые подала тётка, были в крошках хлеба, не помыты и не протёрты, а барчукам это не по нраву пришлось. На улице они могут грязный камень в рот положить, а тут брезгуют.
– Подождите немного, – сказала я и пошла споласкивать и насухо протирать кружки.
Одна из молодых барынь потом тоже молока попросила и обратилась ко мне:
– Девочка, мне кажется, что я тебя уже где-то видела?
– Так я у вас в прислугах, – сказала я.
– Сообразительная девочка, – ответила барыня.
На следующий день на кухню зашёл приказчик и сказал, что меня переводят в комнаты к барыням. Наш повар даже нож на пол уронил. – Ты смотри, Маша, какая шустрая, – сказал он. – Не успела на кухне как следует послужить, как тебя приметили. Хорошо служи барыням. Глядишь, в люди выведут, возьмут с собой в Москву или в Петербург.
4
Женя продолжал молча слушать и записывать рассказ своей собеседницы. Он не перебивал её вопросами даже тогда, когда она отвлекалась, как в случае с грозой тридцатого года, предварив его грозой более раннего времени, относящейся к лету тысяча восемьсот девяносто шестого года.
Между тем старая женщина продолжала воспоминания:
– Молодые барыни были ко мне добры. Я выполняла всё, что они говорили, прибирала в комнатах, ухаживала за их детьми, гостям прислуживала. Именно в ту весну-лето в усадьбу собралось почти всё семейство старого графа, а в августе приехал молодой двадцатишестилетний барин. Он направлялся к своим родным в Елец. По случаю его приезда сыновья графа устроили музыкальный вечер: играли на фортепьяно, пели романсы, читали стихи. Мне тогда велено было подавать гостям яблоки. В тот год уродилось много антоновки. Её кисловато-сладкий ароматный запах проникал во все уголки усадьбы, и гостям это доставляло явное удовольствие, как и сами яблоки. Я подавала их гостям в больших фарфоровых вазах. В тот вечер наш гость читал стихи. До сих пор помню такие строки:
Горько мне, когда ты, опуская
Тёмные ресницы, замолчишь:
Любишь ты, сама того не зная,
И любовь застенчиво таишь.
Но всегда, везде и неизменно
Близ тебя светла душа моя…
Милый друг! О, будь благословенна
Красота и молодость твоя!
Я впервые в жизни услышала светлые и нежные слова о женщине и была восхищена ими и нашим гостем, который показался мне настолько непохожим на других, что я с интересом стала наблюдать за ним и прислушиваться, что говорил он и что говорят о нём. От нашей горничной я узнала, что наш гость – писатель, и он пишет стихи и рассказы о природе и о любви. Любопытно, что в его присутствии даже старый граф перестал произносить грубости и непристойности. Впрочем, как-то в беседке между ними вышел спор, и граф по привычке сказал:
– Я сужу о женщине по походке. Какова в шагах, такова и в постели.
Молодой гость прервал его и полушутливо-полусерьёзно заметил:
– Это у вас пережитки крепостного права. Вы смотрите на женщин как на лошадей. А теперь во всём мире начинается новый виток цивилизации, который называется эмансипацией.
– Что вы имеете в виду?
– Право женщины на выбор мужчины, на взаимную любовь, и с этим надо считаться даже в родовых дворянских гнёздах.
– А разве вы против наших родовых гнёзд? – возразил граф.
– Нет, я не против родовых гнёзд, – был ответ. – Но я против всего того, что может погубить наши родовые гнёзда, а именно их отсталости, непонимания, что такое любовь мужчины и женщины.
После этих слов у графа густо покраснела шея. До этого я никогда не видела, чтобы чьи-нибудь слова так на него подействовали. Но на этот раз он прервал разговор и удалился в кабинет, где просидел до самого ужина наедине с пистолетами, шашками, нагайками.
Вообще наш гость мало общался с графом, а б?льшую часть времени проводил в кругу молодых господ. Они прогуливались по аллеям, спускались к реке, плавали на лодках, катались на лошадях, играли в крокет. Была тогда такая игра: на специальной площадке деревянными молоточками загоняли шары в проволочные ворота. Но наш гость обычно играл недолго и часто уединялся в беседке, что-то писал. Мне запомнились нечаянно услышанные слова барынь:
– Поразительно, как он держится! А ведь его в прошлом году жена бросила. Ушла к его лучшему другу. Такой удар судьбы не каждый выдержит.
– Невероятно! Да он просто восхитителен! – воскликнула другая барыня.
– Да не просто восхитителен, а настоящий гений, – сказала её старшая сестра.
5
Женя был взволнован услышанным, но решил не задавать вопросов. Между тем его собеседница продолжала:
– Второй раз я увидела нашего гостя спустя много лет. Это было в конце семнадцатого года, в Петербурге, куда я помогла перевезти барыню с внуками. Кстати, ты извини, что я часто забегаю вперёд. Спешу. Не знаю, увижу ли утро. Может быть, это моя последняя ночь. Но ничего не попишешь. У каждого человека бывает своя последняя ночь, и тогда хочется думать о самом главном, о родных, о близких, о других добрых людях… Кстати, я забыла сказать, что именно эта барыня взяла меня к себе, и я стала нянькой вначале её детей, а затем и внуков. В деревню мы возвращались только в дачный сезон, поэтому не застали много случившихся там событий и бед. Например, я не видела похорон моей матери, а затем и похорон старого графа, который умер перед японской войной и не застал революцию пятого года, а поэтому не узнал о том, что в Москве за участие в декабрьских событиях был арестован его сын, врач, который потом погиб в Гражданскую войну, где был на стороне красных. Но я опять забегаю вперёд. Впрочем, это и неудивительно, ведь одним из самых памятных стал семнадцатый год. Тогда мне уже исполнилось тридцать четыре. Я осталась старой девой, никто не отважился брать замуж, у меня ведь не было ни кола ни двора.
Февральскую революцию я застала в Питере, а вот Октябрьскую увидела в самом её разгаре. Я тогда как раз барыню с дочерьми и внуками сопровождала из деревни. Поезда уже ходили плохо. Добираться пришлось с пересадками. Из Москвы ехали через Ржев. Ночью в вагон ворвались вооружённые солдаты и стали выгонять пассажиров на улицу. Разумеется, все стали возмущаться такому произволу. А наша барыня заявила солдатам: «Что вы себе позволяете?! Я – жена контр-адмирала и пожалуюсь военному министру!» На что один из солдат закричал: «Бей буржуев! А барыню – под колёса!» Не знаю, откуда у меня только сила взялась. Я вцепилась в этого солдата двумя руками и закричала на весь вагон: «Уйдите, окаянные!» В этот момент в вагон вошёл какой-то начальник в кожаной куртке и кожаной фуражке с маузером в руке.
Строго спросил: «Что здесь происходит?» «Да вот, женщину хотят под колёса бросить», – сказала я. Увидев мой простой бабий наряд, этот командир приказал оставить барыню в покое, но сообщил на весь вагон: «Граждане! Только что пришло сообщение. В Питере победила революция! Поэтому прошу всех выйти – мы поедем на помощь восставшим в Москве!»
У Жени внезапно перестала писать ручка, видимо, кончились чернила. Пытаясь привести её в порядок, он несколько раз встряхнул её и нечаянно выронил на пол. Звук упавшего предмета был негромким, но собеседница уловила его и спросила:
– У тебя что-то случилось, Женя?
– Да вот, ручку уронил, – сказал он, успев достать к этому времени карандаш, который по обыкновению всегда имел при себе как запасной вариант. Чтобы не прерывать исповедь собеседницы, Женя спросил: – Мария Ивановна, вы видели революцию в Питере?
– Да. Мы добрались туда с великими мучениями. Ожидали, что город будет разбит боями, а увидели его совершенно невредимым. Как и прежде, бегали извозчики и ходили трамваи. Работали магазины и рынки. Не слышно было выстрелов. Это, оказывается, в Москве случились тогда побоища и поубивали тысячи людей с той и с другой стороны, а в Питере кровь покуда не лилась. Правда, красного цвета было много. На флагах, которые висели на улицах, и на петлицах марширующих красноармейцев, а также солдат и матросов.
Вспоминая те дни, скажу, что нам несказанно повезло, что мы не задержались в Москве и приехали именно в Питер. Барыня тогда очень беспокоилась за судьбу мужа, который находился в Кронштадте и, как выяснилось потом, вместе со своими кораблями встал на сторону революции. Но среди приходивших к нам в те дни старых знакомых было очень много тех, кто революцию не принял. Среди них был и тот, о котором я начала свой рассказ. Помню, он пришёл к нам по какому-то неотложному делу, кажется, просить адреса уехавших из России ещё в феврале-марте знакомых. Барыня тогда весьма ласково встретила его, велела накрыть в гостиной стол и рассказывала, с какими муками добиралась из усадьбы в столицу. Упомянула и то, как я набросилась на взбунтовавшихся солдат во Ржеве со словами «окаянные». «Окаянные – это точно сказано. Это все наши сегодняшние дни», – заметил наш гость.
С тех пор больше я не видела его никогда. Говорили, что он уехал из Питера вначале в Одессу, а потом за границу.
6
Женя продолжал почти стенографировать рассказ собеседницы и узнал, что в девятнадцатом году она вернулась в родную деревню ввиду того, что в Питере стало жить невмоготу: почти всех уравняли в жилплощади, прислугу отменили.
– Я вернулась, когда спалили усадьбу графа, – говорила Женина собеседница. – Уже тогда остались одни развалины. Стала работать в сельсовете уборщицей, истопницей, сторожем. В двадцать четвёртом, вскоре после смерти Ленина, вышла замуж за инвалида Гражданской войны, но спустя два года он был убит кулаками, оставив меня вдовой с поздно родившимся сыном, которому тогда шёл второй годик. В тридцатых я была председателем местного колхоза. В войну, когда мужиков позабирали на фронт, как и все наши бабы, пахала на себе колхозную землю. В общем поработать пришлось как тягловой кобылице. Удивляюсь, как смогла пережить многих подруг. Но теперь, видимо, приходит и мой черёд. И вот я не знаю: зря или не зря прожита моя жизнь. Может, она окаянная какая-то, а может, так и должно было быть. Что ты, Женя, скажешь об этом?
Женя вздрогнул, услышав этот вопрос. Что, собственно говоря, он, годящийся во внуки этой женщине, может сказать ей?
В этот момент послышался шум мотора, и вскоре в дом вошёл сын хозяйки и вместе с ним старичок с саквояжем, оказавшийся доктором районной больницы.
Спустя полчаса уже по дороге к станции доктор сказал Жене:
– Плоха бабушка. Медицина ей уже не помощница. А вот сын её, Иван, – молодец. Заботится о матери, как говорится, до последнего патрона.
– Как, вы сказали, зовут её сына? Иван? – спросил Женя.
– Да. Иван, – повторил доктор. – А почему это вас удивило?
Жене не хотелось пересказывать только что услышанную историю, и поэтому он ответил, как думал:
– Бунина тоже звали Иваном.
Анна Лео
«Безутешные» родственники
Так же всячески должно избегать осуждения других. Не осуждением, а молчанием сохраняется мир душевный.
Наставление святых отцов прп. Серафима Саровского и св. Феофана-затворника
Удивительно, но в специальном помещении при морге, где проходило отпевание и прощание для тех, кого родственники не могли или не хотели забирать домой, собралось мало народу, хотя покойный Николай Иванович Синицын был на редкость общительным человеком. Его сын Игорь Николаевич пришёл проститься с отцом один. Жена отдыхала в далёких краях, и он посчитал, что сообщать ей о печальном событии, а тем более прерывать отпуск, не имело смысла, тем более, что и родственных чувств ни она, ни покойный друг к другу не испытывали.
Николай Иванович болел давно и поэтому к смерти готовился основательно. Врачи предлагали ему сделать операцию, но три причины не позволили больному согласиться.
Во-первых, он боялся наркоза, во-вторых, операция касалась особо важного органа – сердца, а третьей и самой весомой причиной, которая перевесила две остальные, оказались деньги.
Марья Васильевна, новая жена отца, выслушав в очередной раз доводы сына Николая Ивановича о необходимости операции, вздохнула:
– Игорь, но что поделать, сколько Бог отмерил, столько и проживём. А то может так статься, что мы деньги собирали-собирали, заплатим врачам, а окажется всё впустую. Они же никогда ничего не гарантируют.
Человек, выросший в деревне, мыслит основательно.
Сын, которого Николай Иванович вновь обрёл спустя тридцать лет после развода с его матерью, не считал себя вправе настаивать на чём-либо.
Отец последний год суетился, всё переживал, что ничего не может оставить сыну. Каждый разговор с женой на тему о наследстве заканчивался приступами боли у него и угрозами развода с её стороны. И, обладая характером слабым и беспомощным, он советовал сыну после его смерти обратиться в суд для раздела имущества. Писать завещание он почему-то упорно не хотел – боялся гнева Марьи Васильевны. А там, в могиле, смеялся он, ему уже ничего не будет страшно.
– Ты же знаешь, у Юли-то сынок больным уродился, да и мать у бедняжки недавно умерла, вот тётя Маша по-женски и печётся о племяннице. Денег на лечение-то много требуется, а ты у меня – орёл. Сам всего добьёшься, – вытирал отец слёзы в разговоре с сыном.
Ближе к старости Николай Иванович стал очень сентиментален – плакал по любому поводу.
Орёл так орёл. Наследство – дело скользкое.
Теперь тело отца везли на старом военном грузовике, а малочисленные родственники: сын, брат отца Леонид Иванович, приехавший из Винницы вместе с супругой Татьяной, Марья Васильевна, Юлия с мужем и ещё несколько человек, которых Игорь Николаевич видел впервые, – разместились в автобусе, который, дребезжа старыми рессорами, добросовестно подпрыгивал на малейшей выбоине и наполнял салон выхлопными газами.
Стоял тёплый солнечный день. Окна автобуса, не закрывавшиеся по техническим причинам, позволяли дышать пылью дороги и свежескошенной по её откосам травой.
Никто не разговаривал, только сзади слышался тихий шёпот Марьи Васильевны и Юлии.
– Военкомат предлагал организовать похороны, ну, чтоб с воинскими почестями, салютом, солдат прислать, но я решила взять деньгами. Николаша всегда против транжирства был.
Потом она стала подсчитывать, сколько теперь получит за мужа пенсии и получит ли, так как он, увы, не дотянул несколько дней до полного её начисления.
Игорь Николаевич перестал прислушиваться к разговору женщин и стал смотреть в окно. Автобус ехал по кольцевой дороге. Уже давно остались позади башенные краны, вечные спутники новостроек, когда автобус свернул на просёлочную дорогу с недавно залитым асфальтом.
– А куда это мы едем? – обратился к Игорю дядя Лёня, худенький мужчина с испуганными карими глазами на осунувшемся от дальней дороги и горя лице.
Тот пожал плечами.
– Не знаю. Марья Васильевна всё организовывала.
Леонид Иванович фыркнул и с неопределённой интонацией протянул:
– Поня-ятно…
Прошло полчаса, когда, натужно фыркнув, автобус остановился. Кладбище, по-видимому, было открыто недавно: могилы, в основном свежие, заваленные венками и цветами, стояли без надгробий, и только вдалеке около забора виднелись кое-где установленные памятники.
Все собрались около гроба, и началось прощание. Марья Васильевна вздрогнула и, запричитав, начала гладить руки супруга.
Внимание Игоря Николаевича привлекла другая похоронная процессия, где вдалеке, кроме двух рабочих, опускавших небольшой гроб в могилу, стоял мужчина среднего возраста, без конца отирающий платком голову.
«Ни цветов, ни музыки, почти как у нас», – промелькнуло в голове Игоря Николаевича.
– Социальные похороны, – шепнул ему на ухо муж Юлии. – Зарыли, и славу богу.
Один из гробовщиков кашлянул, и Марья Васильевна, моментально успокоившись, отошла к племяннице.
По крышке гроба застучали первые комья земли.
– Понятно, – громко сказал Леонид.
– Что тебе, рохля, понятно? – спросила его супруга, женщина грубоватая – сказывался многолетний стаж работника торговли на овощной базе, а её рост (она была выше мужа и крупнее – как говорится, здоровая) давал Татьяне непререкаемое лидерство в семье.
– Понятно, что всё экономите. Похоронили как собаку, без почестей и музыки, так ещё и завезли в тьмутаракань, чтобы на могилку не ездить. Всё вам тяжело, всё болеете, а сами кого угодно переживёте. – Как тебе не стыдно, Леонид? – с упрёком сказала вдова. – Николай сам не хотел пышности.
– Больно ты знаешь, что он хотел! Все вы змеюки, – дядя Лёня заплакал. Он очень любил брата.
– Машенька, не обращай внимания на этого идиота, – Татьяна со злостью дёрнула мужа за рукав пиджака.
В кафе, где были заказаны поминки, ждали ещё несколько человек: две женщины и пятеро мужчин. Это были знакомые и друзья отца, которые приехали из его родной деревни. Они сокрушались, что поздно получили телеграмму. Охламон почтальон доставил её вечером, когда автобусы уже не ходили и попасть на кладбище проститься с Николаем не представлялось никакой возможности.
