Полная версия:
Могучий Русский Динозавр №5 2024 г.
В поведении дочери что-то проглядывалось от характера ненавистного ей отца. Если случалось, что на улице или на базаре Джирас здоровался со знакомой женщиной, Заира набрасывалась на него: «Почему ты здороваешься с ней?!» Задумываясь о детстве Заиры, отрицательно повлиявшем на её психику в те далёкие годы, Джирас осознавал: ненависть маленькой девочки, направленная на отца, с возрастом, постепенно усиливаясь, распространилась на всех мужчин; Джирас же был одним из них. Другого объяснения их отношениям он не находил…
Скандалы в семье учащались. Последний был из-за бронированной двери.
– Зачем она нам? – возразил жене Джирас. – На что воры позарятся?
– Все устанавливают. Почему нам нельзя? Разве мы какие-нибудь бомжи?
– Случайно захлопнешь бронированную дверь, говорят, потом её ни за что не откроешь.
– Другие как-то открывают, значит, и ты откроешь. Или ты не мужчина? – Заира не могла не уколоть мужа.
Джирас привык и уже не всегда чувствовал уколы жены. И нежелание его иметь бронированную дверь было связано не с маленькой зарплатой, ещё и выплачиваемой с опозданиями, и не с обычным: «Я мужчина, я так хочу!»
Он видел: в городе все кому не лень устанавливают бронированные двери, тем самым отдаляясь друг от друга. Растёт недоверие между людьми, каждый пытается укрыться в собственной скорлупе. Как всё это могло ему нравиться?
Да, времена настали лихие. Люди, не сумевшие спасти державу, стремились каждый по отдельности превратить свой дом в крепость. Менялись на глазах: вчера были одни, сегодня стали другие. Джирас же не хотел меняться, хотел хранить верность неписаным традициям горцев, хотел защитить сами обычаи отцов. И он не понимал, как люди, поддаваясь неверию, могут обесценивать себя… А требование жены он всё-таки выполнил – в надежде, что она станет добрее, ласковее, откровеннее…
Была ещё одна причина всё усиливающемуся охлаждению отношений между мужем и женой, и она скрывалась в том самом полевом цветке, который Джирас сегодня привёз домой.
Несколько лет назад Заира увидела этот цветок у Джираса (он, конечно, понял: забежала, чтобы проверить, муж на работе или нет).
– Что это такое? – спросила она, разглядывая длинные тонкие листья, тянущиеся вверх по оконным стёклам.
– Просто растение, – ответил Джирас.
– Не похож на домашний цветок.
– Полевой цветок, – подтвердил Джирас. – Как называется – не знаю…
Он скрыл от жены, что сам придумал название для своего цветка.
– Откуда он у тебя? – спросила Заира, хотя знала, какой последует ответ.
– Чимназ дала. Я же тебе рассказывал…
Лицо Заиры помрачнело. Джирас знал: не потому, что вспомнила о безвременной кончине Чимназ.
– Выкинь его! Принадлежавшее покойникам не держат у себя.
– Это подарок, – возразил Джирас. – Она подарила, когда была ещё живая.
Заира ушла обиженная и дома не заговорила с мужем. «Хорошо, что обошлось без скандала», – успокоился Джирас.
С цветком и Чимназ связана отдельная история. Что-то Заира знала из этой истории, но не всё. Всё знал Джирас и хранил это в глубинах своего сердца, окутав нежностью и уважением. Вот отчего порой казалось, что сердце у него болит: он испытывал вину перед Чимназ. Чем больше охлаждались его отношения с Заирой, тем сильнее давало о себе знать это чувство.
Чимназ сидела в соседнем от Джираса кабинете.
Сегодня Джирас уже не сомневается, что в небольшом коллективе (около тридцати человек, большинство – женщины) только она могла додуматься принести полевой цветок с неизвестным названием и приучить его к домашним, точнее, рабочим условиям. Остальные женщины учреждения, попав под влияние наступившего лихолетья, перестали обращать должное внимание на растения в своих кабинетах; и даже на работу позволяли себе приходить неаккуратно. Директор, в коллективе за глаза прозванный Бенбецом, не имея возможности выплачивать вовремя работникам зарплату, не мог никого упрекнуть и на всё закрывал глаза.
Такое положение дел, казалось, устраивало всех.
В коллективе не стало прежней сплочённости. Товарищи на работе не видели друг друга неделями и месяцами, не знали, кто как живёт и чем занимается, вместе сходились через два-три месяца, в день выплаты хронически задерживаемой зарплаты. На эту зарплату невозможно было выжить: многие подрабатывали на стороне, но и привычную работу не решались бросить. Не оставляла надежда – а вдруг вернутся лучшие времена? Однако женщины перестали обращать внимание на цветы в кабинетах.
О заброшенных цветах позаботилась Чимназ: она собрала их и перенесла в свой кабинет, начала за ними ухаживать. И цветы ожили! Приходя на работу, если день выдавался погожий, Чимназ выносила горшки с цветами на просторную стеклянную веранду. Постороннему человеку, попавшему сюда, могло показаться, что здесь, в конце веранды, открыт цветочный магазин.
Однажды так и случилось.
– Цветы продаются? – спросил некий молодой человек.
– Да, – не растерялась Чимназ, белозубо улыбаясь. – Можете купить!
По звонкому смеху и ясной улыбке женщины молодой человек догадался, что ошибся.
– Берите! – удержала его Чимназ. – Я пошутила. Мы не продаём, мы их дарим.
Молодой человек походил возле цветов. Заглянул и в кабинет.
– Ого! – воскликнул он. – Да тут целый оазис. Какой можно забрать?
– Какой угодно, – Чимназ продолжала улыбаться и совсем расщедрилась. – Берите, сколько хотите.
У молодого человека в одной руке появился горшок с геранью, а в другой – кактус с длинными узкими отростками.
Джираса удивило, что незнакомец вот так просто взял цветы и ушёл. А Чимназ, видя его недоумение, весело прокомментировала:
– Один – жене, другой – тёще, – она засмеялась. – А какой – кому, сам догадайся.
– Нет, – не согласился Джирас. – Один – жене, другой – любовнице. А какой – кому, сама подумай.
– Вы, мужчины, не можете без любовниц, – Чимназ уже не улыбалась.
– Ну, пусть не любовница, – Джирас смягчил свои слова. – Пусть будет просто приятная женщина, которая нравится. Ну, любимая.
– Вот это другое дело… Главное, чтобы любимая…
В глубине глаз Чимназ, которая вновь заулыбалась, Джирас впервые заметил промелькнувшую печаль.
«Как, и у неё?.. Красивая женщина с семьёй и двумя детьми (хотя по её внешнему виду никто бы этого не предположил), умеющая подать себя с безупречным, для своего пола, достоинством, тоже заставляет себя скрывать в глубине глаз печаль?.. Наверное, я давно не заглядывал в глубины женских глаз… Жизнь, понимаешь. Что-то мы видим, но многое не замечаем. Что только не кроется в людских сердцах, особенно женских… А вот Заира не умеет, как Чимназ, скрывать то, что у неё в сердце…» – думал Джирас.
Незадолго до этого произошли и другие важные события.
Бенбец не желал, чтобы их учреждение, как и многие другие, рухнуло. Держался за должность – пусть возглавляемый им коллектив был мал, он дорожил им.
Несколько лет назад он вышел на пенсию, но продолжал работать. Он действительно походил на улитку: лысый, в больших очках с толстыми стёклами; лоб прорезан глубокими морщинами, над каждым глазом крупные с орешек бородавки; в светло-коричневом обвисшем костюме, ноги его плохо слушаются, ходит сгорбясь, выставив голову вперёд, – чем не улитка, у которой разбилась раковина? Но подобное сходство в коллективе подметили потом, прозвищем его наградили раньше, по другому поводу.
Бенбеца в советские времена откуда-то пригласили и поставили во главе учреждения. Чаще всего с языка директора слетало слово «улыбка». Но в его речевом аппарате с этим словом, как и со всеми русскими словами, происходило нечто невообразимое. Каждый раз, собирая в своём большом кабинете коллектив, он повторял, оголяя в улыбке свои золотые зубы: «В чалавеки самый дарагуй вещ – это улипка». Он желал, чтобы все сотрудники исполняли свои обязанности постоянно улыбаясь. За это над ним за глаза подтрунивали, но нельзя сказать, что его не любили.
Как-то после очередного совещания, когда все разошлись по своим кабинетам, Чимназ зашла к Джирасу и сказала:
– Девушки со мной согласны, все помирают со смеху, – она и сама мелодично смеялась. – Интересно, что ты скажешь.
– О чём? – удивился Джирас.
– Наш «улипка» ведь похож на «улитку»…
Джирас недолго соображал и тоже расхохотался.
– Особенно если без очков, – он вытер выступившие на глазах слёзы. – Правда, без раковины…
Как бы то ни было, прозвище не мешало коллективу относиться к своему руководителю с должным уважением. Особенно его ценили в наступившие годы неразберихи. Бенбец не растерялся, сумел удержать учреждение на плаву, сохранить коллектив, хоть и с потерями. Кто только ни пытался отобрать небольшое здание, в котором находилось учреждение! Начиная с министров и высокопоставленных милицейских начальников, кончая ворами и грабителями… Но Бенбец выстоял, словно «улитка» и без раковины была защищена стальным панцирем. На своих плохо гнущихся ногах, неспешными шагами он доходил до кабинетов высшей власти и там сумел доказать необходимость сохранения учреждения, найти покровителей. В конце концов, соперники вынуждены были оставить его в покое.
В коллективе же были уверены, что он и без высоких покровителей добился бы своего, потому что он, Бенбец, был таким: непонятливым в своих действиях, пронырливым, умеющим дёшево купить и дорого продать, к мулу приспособить седло коня, стричь шерсть с яйца, завязать зёрнышко узелком. В трудные годы такой покровитель казался даром, ниспосланным небом, и его нельзя было не ценить.
Бенбец и сам знал себе цену. Ему было известно его прозвище, но он не подавал виду. Он был спокоен: его уже никто не трогал, он сохранил своё учреждение, остался на своей должности, а до всего прочего ему не было никакого дела. Между коллективом и руководителем действовало неписаное соглашение: каждый делает, что хочет, но старается показать, что учреждение работает, требуемое исполняется без промедления. И получает зарплату, когда дают.
Бенбец не препятствовал тому, чтобы его работники подрабатывали на стороне – всё же человек имел доброе сердце.
Ещё директор любил отмечать праздники. Почти в каждый праздник он собирал коллектив вместе, организовывал весёлые застолья с песнями и плясками. Любил быть тамадой и открывал застолье привычными словами: «В чалавеки самый дарагуй вещ – это улипка». Тут же устанавливалась соответствующая атмосфера, вспыхивали шутки и смех, забывались заботы и начиналось… И в плохие времена Бенбец не отказывался от застолий. Джирас получил в подарок от Чимназ полевой цветок после одного из таких праздничных застолий, последнего, в котором она участвовала.
…Новый год отмечали, как и все остальные праздники, в кабинете Бенбеца. В тот раз Чимназ выглядела красивее всех женщин. Когда она появилась в кабинете в отливающем серебром длинном платье, подчёркивающем красивые формы, с распущенными длинными чёрными волосами, – Джирас впервые почувствовал в её красоте нечто божественное. Привыкший обращаться с ней по-товарищески, позволяя себе лишь осторожные комплименты, – в этот раз он потерял дар речи. Он уже сидел, когда Чимназ возникла в дверях. Опять ему показалось, что в глазах её светится печаль, беспокойная, от кого-то или из-за чего-то скрываемая. А ещё, что в этих глазах мгновенно вспыхнул и погас свет, относящийся только к нему.
Он не ошибся.
– Я сяду рядом со своим соседом, – бесцеремонно обратилась Чимназ к сотруднику, сидевшему возле Джираса. – Ты не можешь разлучить соседей по кабинетам, коллега.
– Такой красавице как не уступить? – сотрудник встал и подал ей свой стул.
В тот день Чимназ нельзя было узнать, она пела и танцевала. Вставила в магнитофон кассету, которую принесла сама, – раздалась мелодия, берущая за душу. Чимназ пригласила на медленный танец Бенбеца. Тот даже забыл про обязанности тамады, вновь и вновь включая понравившуюся мелодию, долго не отпускал Чимназ… Бенбец медленно кружился в танце, Чимназ не противилась, каждый раз принимала его приглашение с улыбкой. «Она делает это в отместку кому-то, – думал Джирас. – Кому же, мужу? Разлад в семье?» Бенбец показывал золотые зубы, зажмурившись, склонял лысую голову к груди Чимназ, покачивающейся в танце. Джирасу хотелось встать, подойти к ним, врезать кулаком в очки Бенбецу, который был на голову ниже партнёрши. Но он поступил по-другому.
– Авторитарный режим ушёл в небытие, шеф, – пошутил он, подходя.
Оторвал его от Чимназ и сам стал танцевать с ней. И тени неудовольствия не появилось на лице Бенбеца.
– Я ничуть не против демократии, – поддержал он шутку и пригласил на танец сразу двух женщин.
Задвигался, обняв их за талии, склоняя голову к груди то одной, то другой… Чимназ улыбалась. Когда в кабинете стало тесно от танцующих пар, она спокойно опустила голову на плечо Джирасу, отчего ему показалось, что у него остановилось сердце. Он перестал чувствовать своё тело, словно они были двумя лепестками посреди безлюдного луга, полного цветов. В голове не осталось никаких мыслей… Когда-то им владело драгоценное желание, впоследствии забытое; теперь оно вернулось и может сбыться. И не было никаких ошибок, и та жизнь, где допускались ошибки, была не его жизнью, то был дурной сон. Настоящая его жизнь только начинается, и нет границ его счастью… Но танец завершился.
Застолье продолжалось до вечера, но подошло к концу, и всем показалось, что эти часы пролетели очень быстро. Джирас, как зачарованный, пришёл к себе в кабинет. Не совсем осознавая это, он чего-то ждал… Или он обманывает себя под действием выпитого?
Да, он выпил, и ему только казалось, что Чимназ, как в танце, плавно покачиваясь своим гибким красивым телом, улыбалась, глядя на него…
Но она на самом деле зашла в кабинет к нему. Не дождавшись со стороны Джираса ни слова, ни движения, Чимназ с лёгким упрёком сказала:
– Обними же меня, Джирас! Не бойся…
Только теперь, услышав слова, слетевшие с её красивых пухлых губ, Джирас понял, что всё происходит наяву, и выпитое тут ни при чём. Он растерялся ещё больше.
– Здесь ещё люди, нас увидят… Нехорошо… У нас семьи, Чимназ! – пытался оправдаться он.
В этот момент он ненавидел себя. «Трусливый дурак…»
– Нет, Джирас, у нас не семьи, а бездонные ямы… Мы несчастные люди – и ты, и я…
Она вплотную подошла к Джирасу, обняла его, погладила по голове и в долгом поцелуе прижалась к его губам. Оборвав поцелуй, она уставилась на Джираса своими глазами, полными слёз, и сказала:
– Мы ничего не делаем для своего счастья. И не стараемся хоть что-нибудь делать…
Чимназ ушла. Она долго не появлялась на работе. Джирас слышал, что она лежит в больнице с раком печени. Хотел навестить, но как он мог? После того, что у них было… «Ещё подумает, что я не хотел, потому что знал о её болезни… Она знает о моей семье, наверное, думает, что и я знаю о её проблемах…» Нет, даже признавая свою вину перед ней, он не решился навестить Чимназ.
Однажды она сама неожиданно появилась в его кабинете – высохшая, с поблёкшим лицом. Она ничем не напоминала ту Чимназ, что веселилась на новогоднем празднестве. Разве что глаза, правда, как будто увеличившиеся, оставались прежними. И печаль в этих глазах она уже не хотела или не могла скрывать.
Чимназ держала в руках горшок с цветком. Джирас вскочил:
– Чимназ, ты!..
– Это тебе на память обо мне, – она не дала ему договорить. – Береги. Я ухожу.
– Как уходишь? Увольняешься с работы?
– Как все уходят… – она поставила горшок с цветком на подоконник. – Поливай чаще. Это полевой цветок. Как называется, не знаю. С горы за нашим селом. Будешь ухаживать, привыкнет к домашним условиям. Даже зацветёт. Вот не знаю только, как называется.
– Я придумаю ему название.
Чимназ улыбнулась, больше ничего не говоря, и вышла из кабинета.
Как узнал Джирас, все цветы, которые Чимназ собрала в своём кабинете, она обратно раздала женщинам учреждения. После этого её никто не видел.
Ещё через полтора месяца пришла весть о её кончине. «Я ухожу… – вспомнил Джирас. – Как все уходят…»
В его сердце, казалось, навсегда засело чувство неисправимой вины перед Чимназ. Ему оставалось одно: не забывать о её просьбе. И он не забывал. Каждый день, приходя на работу, поливал цветок. Он хорошо рос, украшая окно. Длинные узкие листья, увядшие осенью, Джирас осторожно срезал ножницами, а весной с нетерпением дожидался новых ростков… Но тот не зацветал.
«Может быть, он и не должен цвести, – думал Джирас. – Может быть, Чимназ просто так сказала, что он цветёт, чтобы я ждал? Чтобы я не забывал её, постоянно нёс в себе вину перед ней?»
И вот опять он вспомнил слова Чимназ: «Будешь ухаживать, привыкнет к домашним условиям. Даже зацветёт…» Подумал: «Наверное, она держала его дома и знает… Но ведь рабочий кабинет – не дом», – неожиданно пришло в голову.
Тогда Джирас и решил отвезти полевой цветок домой, хотя и знал, что Заира разозлится…
…Джирас очнулся от сердитого стука в дверь кулаком.
– Кто там? – он вышел в прихожую.
– Открой! – потребовал сердитый голос Заиры.
– Я и не закрывал. Дверь захлопнулась, – Джирас тщетно попытался открыть её. – Замок заклинило намертво. Позови кого-нибудь из коммунальной службы.
– Я никого не позову! – Заира стукнула в дверь ногой и стала спускаться по лестнице к выходу. Он понял это по стуку каблуков.
* * *На этом можно было поставить точку и завершить рассказ, потому что автор не считает нужным ещё что-либо сообщать об отношениях Джираса и Заиры, о том, как сложилась судьба их семьи.
Разве что читателю интересно будет узнать, как они поступили с захлопнувшейся бронированной дверью.
Джирас снял её и выбросил. Поставил другую.
Более важное событие в его жизни произошло однажды весной, буйно вошедшей в свои права: на полевом цветке выросли длинные, как шнуры, усики, расползшиеся по всему окну, и на них распустились мелкие жёлтые цветочки.
А ещё Джирас, копаясь в разных красочных энциклопедиях по флоре, узнал, что полевой цветок, оставшийся ему от Чимназ, называется просто осотом.
Николай Гиливеря
Верность
Иллюстрация Кладбище Джо
1Её лакированные чёрные туфли в грязи. Дождь сегодня льёт беспощадно. Она стоит без зонта. В голову приходит мысль, что обычно дождь начинает лить во время похорон только в кино. Очень странно наблюдать такое явление в жизни. Хотя, честно сказать, и эта реальность ощущается просто сном. Глаза её красные, она много плакала.
Слёз больше нет. Всё когда-то заканчивается. По правую руку стоит муж. По левую – мама. Больше никто не пришёл на похороны её годовалой доченьки. Совсем малышка. Маленький гробик закрыт. Невозможно смотреть на ангела, когда его грудь не колышется спокойным морем.
Она думает о том, что никто ни в чём не виноват. Сначала она гневила Бога, проклиная всех святых, а потом вдруг решила, что существование таковых находится под очень большим вопросом. Она выкинула все иконы вместе с нераспечатанными вещами дочки.
Хотя вера ею и утрачена, священник всё же присутствует. Он зачитывает непонятные слова на непонятном языке. Скорбящие молчат, каждый думает о чём-то своём.
Наступает тишина. Маленький гробик опускают в приготовленную яму, прямиком во тьму. Три крупных детины. Молодые парни начинают привычно закапывать. Они набрасывают горку с расчётом на то, что земля ещё осядет.
Поминок не будет. Могильщики и священник расходятся без лишних слов. Муж и бабушка идут в сторону машины. Молодая женщина всё стоит и смотрит на надгробную плиту. Её окликает муж: «Оля, пойдём в машину, заболеешь».
Ещё мгновение она колеблется, но потом покорно идёт следом. Дверь за ней захлопывается. Слышно тихое журчание мотора. Пейзаж за окном начинает меняться. Появляются дома и беготня понапрасну суетящихся живых.
Эти дни были долгими и мучительными. Теперь всем нужно хорошенько выспаться.
2Вот я, Оля. Больное отражение смотрит на меня вопросительно. Уже полдень, а я всё не могу заставить себя элементарно почистить зубы и умыться.
Моя грудная клетка вздымается при вдохе. Я ещё так молода, но чувство, что пожила уже непозволительно долго. Нет целей. Всё вот так вот просто случается. Счастье слишком хрупкое, оно держится на невидимых нитях, что неподвластны контролю.
Андрей ушёл на работу. Молодой прораб опять начудил на объекте, а Андрей… Он ведёт себя так… Хотя нет, он пытается вести себя как обычно. Перед уходом улыбается. Я знаю, он делает такое усилие ради меня, но без него и безо всего этого – спокойней.
Я смотрю на отражение и задаю себе вопрос: кто я? Когда я думаю о муже, появляется вопрос: кто мы? Просто люди? Ещё одни авантюристы этой планеты, которым немного не повезло?
Моя доченька… Я совсем не знаю её. Не успела узнать, а чувство, будто вся жизнь просто удалилась. Хлоп, и нет больше её. Нет ничего.
Я хотела бы научить её хорошим словам. Хотела бы научить ходить, бегать, ездить на велосипеде. Хотела бы сказать, как сильно я люблю её, но всё, что у меня есть – горстка вопросов и память.
«Кто мы?» и «кто я?» сплетаются, несмотря на то, что понятия эти говорят совсем о разном. Я – Оля. Мне двадцать один год. Мы – Андрей и моя бледная тень, не желающая мириться с обстоятельствами. Невозможно смириться с таким, но и сделать я ничего не могу. Хоть волком вой, хоть ругайся молитвами, хоть плачь крепкими оскорблениями!..
Мне не забыть её личика, её маленьких пальчиков, её улыбки, когда поутру она видела меня, всю такую растрёпанную и сонную… Я не хочу жить так. Не хочу ещё лет пятьдесят вспоминать и мечтать о том, что могло бы быть, если бы не эта нелепая случайность. Я не хочу, чтобы дочь моя была неотмщённой.
У меня есть вино и таблетки от бессонницы. Колёса Андрея, всё законно, всё по рецепту. Я видела, как в кино можно очень просто [ЦЕНЗУРА] с собой. Я проглочу упаковку и буду запивать кровью Христа, не уследившего за одним из своих ангелов. Банально всё это до крайности, но что поделать?
Мною движет не столько подавленность, сколько желание. Есть два варианта событий. Первый, самый простой: я умру, и больше ничто меня не будет мучить. Второй вариант: если сказка окажется реальностью, я окажусь на «том свете». Я смогу обнять свою дочку, поцеловать на прощание, а затем воткну припасённый нож в грудь виновного, обрекая себя на вечные истязания в аду.
3Ольга просыпается от сильного потока рвоты. За окном стемнело. Она всё извергает из себя желчь вперемешку с вином. Ей очень больно. Желудок, словно ещё немного – и вылезет наружу. По щекам текут слёзы, а в тишине квартиры слышно только её блеяние.
Оля приподнимает взгляд. Ноги мужа прямо под носом. Голова его где-то вдалеке, очень размытое такое очертание, смотрит на Олю, такую жалкую и неопрятную.
Сильные руки больно сжимают подмышки. Её безжизненное тело взмывает вверх, теряя твёрдую опору. Эти руки начинают трясти хрупкую женщину. Глаза Андрея заплаканы. Даже при таком освещении заметна пунцовость. Он трясёт свою жену, вместе с тем начиная орать: «ТЫ ДУРА? ТЫ ДУРА? Я СПРАШИВАЮ, ТЫ ДУРА? ДУРА, ДУРА!»
Руки мужа сбрасывают тело жены на диван. Андрей громко наворачивает круги, с его губ срываются подобия стонов. Ещё через время Оля слышит звонок в дверь. Люди в белом кладут её на носилки, а затем её разум снова проваливается в беспамятный сон.
4– Ты точно этого хочешь?
– Да.
– Мне кажется, ты ещё не готова.
– Уже год прошёл. Моё решение окончательно. Я думала, что ты тоже за.
– Несомненно, я за, но ведь у нас нет проблем со здоровьем. Мы спокойно можем зачать ребёнка сами, своими…
– Я тебе уже всё объяснила, давай не будем мусолить один и тот же вопрос.
– Как скажешь, но я всё равно не понимаю, почему тебе так важно усыновить кого-то.
– Тебе повторить, да?! Ты глупый и старый тормоз. Я смотрю, ты хочешь ещё раз послушать то, что я и так тебе говорила тысячу раз!
– Да, хочу! Будь так благосклонна к своему мужу!
– …Хорошо. Анечка была моей малышкой, единственной… она ею и останется. Я не хочу снова проходить этап материнства, не хочу видеть в кровном ребёнке некую замену… не хочу обрекать ребёнка на свой печальный взгляд, я не хочу жить в прошлом. Пойми же… А в детском доме много брошенных деток, и кому-то из них мы можем подарить дом. Я знаю, что по-настоящему мы не станем ему мамой и папой, но зато сможем стать ребёнку любящими дядей и тётей. Разве так плохо дать брошенному человеку второй шанс, скажи мне?
– Нет… не плохо. Прости, просто мы по-разному смотрим на ситуацию. Приёмный – так приёмный. Ну что, идём? Думаю, нас заждались. Сейчас вроде как раз все резвятся на площадке.
– Да.
Андрей и Оля вышли из машины. На улице стояла солнечная погода. Из приёмной супругов проводили к директрисе. Сначала прямо по коридору. По обе руки детские рисунки. Налево. Снова коридор. Ещё рисунки. На их фоне женщина рассказывала о детях и приюте. На некоторых воспитанниках делала особый акцент.
