Нас ломала война… Из переписки с друзьями

Одни, как мои соседки, очень слабы, другие надеются голод пережить. С ними каши не сваришь! Буду опять искать попутчиков у соседей.

Вскоре мне показалось, что я нашла подходящих людей.

Это были два друга: врач Николай Голубев и фельдшер Александр Поляница.

Мы подробно обсудили мой план, и они почти согласились с ним. Однако время шло, а Николай и Саша никак не могли решиться. Тогда я продолжила поиски, но никого, кто бы внушал доверие, не находила. Однажды ко мне подошел молодой незнакомый пленный и представился:

– Володя Кунин. Здравствуй. Это ты собираешься бежать?

– Кто тебе сказал, Кунин?

– Да все говорят.

– Это кто же – все? Немцы тоже?

– Ну, зачем немцы. У нас своя компания. Николай, Сашка, еще кое-кто.

– Вот трепачи!

– Нет, ты скажи, это правда? Давай обсудим.

Выхода не было. Я подозвала своих новых друзей.

Отругала Николая и Сашу, но, поскольку они, оправдываясь, подтвердили, что Кунин – «свой парень в доску», я начала обсуждать эту тему и с ним.

Через день-другой Володя сказал, что говорить во дворе о таких вещах опасно, и надо бы встретиться в более надежном месте. Например, на женской половине после поверки.

– Ну, хотя бы на лестнице, что ведет на второй этаж.

Там, когда еще светло, никого не бывает.

Александр Поляница, 1939 г.

– А ты откуда знаешь?

– Ребята рассказывали.

– Это которые в гости ходят? – Ну ходят, и что? – Ничего. Дураки эти твои ребята, вот и все. Сдохнут от таких походов скоро с голоду. Кунин пожал плечами. В этот же вечер он появился у нас на лестничной клетке. – Первое, – деловито начал Володя. – Куда бежим? Ты подумала о том, что не успеем мы отойти от лагеря, как нас схватят и по кусочкам развесят на ограде в назидание всем остальным? – Так уж и развесили! Я знаю, как найти партизан, – соврала я, понимая, что и этот колеблется. – Ты кем был до войны, что такой умный?

– Учителем истории в школе.

– Где?

– На Волге, в Горьком[23]. Какое это имеет отношение к делу?

– А такое, что если ты такой образованный и умный, что же ты тут второй год сидишь и ничего лучшего не придумал, как лазить к девкам на свидания?

– Это я-то на свидания?!

– А то нет! Сразу собрался по знакомой дорожке. Пугать меня решил: «опасно разговаривать во дворе», «по кусочкам развесят»… Ну и сиди тут, пока в Германию не отправят! – Видимо, я была не далека от истины.

– Ну, не злись, не кипятись… я же люблю тебя, – он накинулся на меня, прижал к стенке и начал целовать! У меня потемнело в глазах! Я тут же сбила его с ног приемом самбо.

Сил особых прикладывать не пришлось. Стена была мне опорой, а Кунин никак такого афронта не ожидал и грохнулся со ступенек, хорошенько ударившись спиной и головой об пол.

Не сразу поднявшись, он молча смотрел на меня снизу вверх, потом медленно встал и, держась за стену, пошел в коридор. У двери обернулся.

– Я все равно люблю тебя и хочу.

Я задыхалась от злости и обиды. За кого он меня принимает?! И это «свой парень в доску»?! Какая тут может быть любовь, скотина?!

Вот и еще одна возможность побега потеряна! С кем теперь разговаривать? Я была в шоке и дня три старалась не выходить во двор, а выходя – не подходила к проволочной ограде и не смотрела в ту сторону. Наконец, случайно увидела Голубева и Поленицу, которые давно уже делали мне знаки, чтобы я подошла.

– Что случилось, Этери? Ты где? Почему не выходишь?

Болеешь?

– Спросите у вашего Кунина.

– Что случилось? У него, похоже, сотрясение мозга.

– Мозга? Сотрясение совести у этого подлеца. Слышать о нем не хочу. А вы? Все еще собираетесь? – не дожидаясь ответа, я ушла в дом и опять дня два ни с кем из них не разговаривала.

Однако прятаться и бездействовать дальше не могла.

Надо было как-то выходить из положения. Увидев меня, Николай стал рассказывать, что Кунин поправился и очень переживает нашу ссору, раскаивается, готовит все необходимое для побега. Даже достал железные накладки, чтобы разрезать проволоку.

– Какие еще накладки?

– Те полоски, которыми скрепляют рельсы на железных дорогах. В них есть дырки, и он надеется сделать из этих накладок пару ножниц. На заднем дворе всякий хлам валяется, он и подобрал.

– Все равно он подлец, и вы его не защищайте.

– А ты не думаешь, что он в самом деле мог в тебя влюбиться?

– Как вам не стыдно, Коля! Разве влюбленные накидываются на своих девушек по подъездам?! Я знаю, что такое настоящая любовь. В Москве меня ждет парень, которого я люблю.

Мы с ним за три года только один раз поцеловались, прощаясь!

Хотя все то время по-настоящему любили друг друга. А тут?

Никогда, никогда не оправдывайте его и не унижайте понятие «любовь»!

В самом деле, Элиана, как можно было поверить, что этот молодой двадцатисемилетний учитель мог в меня влюбиться?

Во-первых, такая агрессивная выходка говорила совсем не о любви. А во-вторых, ты бы видела тогда меня! Я была тогда без волос, с распухшими, кровоточащими от цинги деснами, в уголках губ все время скапливалась кровь. Из-за гайморита рот не закрывался – носом дышать не могла. Такая худая, что платье на мне болталось, как на вешалке, а безволосая голова на тонкой шее казалась непомерно большой, как котелок. Под глазами синяки доходили до самых опавших щек. Ну во что тут было влюбляться? Я уж не говорю о самом месте для романа! Ну, стыдоба, и все тут!

Однако Кунин не унимался. Снова и снова он поджидал меня у проволоки. Как я ни избегала его, он умудрялся все время торчать у меня перед носом. Из-за этого я не могла ни с кем разговаривать, он тут же возникал и пытался участвовать в беседе. Пришлось отчитать его при Коле Голубеве. Он слушал молча. Под конец я решительно заявила:

– Не смей ко мне подходить. Никогда. Не хочу тебя видеть, понял? Коля, объясни ему в конце концов! – и ушла в дом.

С этого дня Кунин исчез. Я его не видела во дворе даже издалека. По словам Николая, он лежал на нарах и перестал готовиться к побегу.

– Без нее я никуда не пойду, – сказал он Голубеву.

– Придется уходить без него, – пришел к выводу Коля. – Только надо подождать немного. Все-таки уход через проволоку – это какая-то нереальная затея. Ты посмотри, сколько проволок пришлось бы разрезать… Мы ищем другой вариант. Не будем торопиться.

«Не будем торопиться» для меня означало «не пойдем вообще». Что делать?! Я заметалась. Больше не на кого было надеяться, не с кем было говорить. Я перезнакомилась на их половине со всеми.

Как быть? От безысходности решила прикинуться овечкой.

– Позови, пожалуйста, Володю, – сказала как-то я Полянице, который не очень вникал в наши с Володей отношения.

Он был сосредоточен на «другом варианте» и целиком погрузился, на мой взгляд, в бессмысленные поиски.

Володя, видимо, не поверил своим ушам. Он подошел к «колючке», за которой я ждала, вместе с Сашей Поляницей.

– У меня к тебе трудный разговор, Володя, – грустно сказала я. – Деликатный. Поляница тут же отошел.

– Ты должен меня понять. Я не привыкла к таким отношениям, на которые ты меня толкал…

– Я больше не буду, – торопливо перебил меня Володя. – Я много думал. Давай помиримся, и все будет, как ты захочешь. Я тебя понял и никогда не напомню тебе о моих чувствах, только прости меня.

– Ты тоже прости меня за грубость. Давай разберемся в наших отношениях.

Мы встречались у проволоки всего два дня. И Кунин поверил! Поверил мне, когда я врала ему, что он меня глубоко тронул своими переживаниями. Что я сама к нему не равнодушна, но из-за девичьей робости не могла вести себя иначе, что я бы реагировала по-другому, если бы… «но не под немцами же! Не на костях же товарищей! Когда будем на воле, другое дело. Тогда – да». Потом я все время говорила о партизанах, о том, что знаю, где их можно найти.

Окрыленный Кунин развил бурную деятельность. Скрепил, наконец, ножницы, раздобыл где-то веревки для сигнализации о приближении часовых во время работы. Напоследок подобрал еще двоих надежных ребят, поскольку Голубев и Поляница окончательно передумали бежать с нами, уверяя, что почти нашли другой, более подходящий, вариант. Мы им слабо верили и готовились разрезать проволоку сами.

Наконец, назначили ночь для ухода. Кунин преобразился.

Зеленые глаза у него горели кошачьим блеском, кудри стояли дыбом, когда он сказал мне полушепотом:

– Ждем тебя в клубе, как только стемнеет.

«Клубом» у нас называли большую комнату размером около сорока квадратных метров, если не больше, на первом этаже нашего блока, рядом с женским отделением. От женщин дверь туда была забита, но в определенные дни в клуб пускали и нас – со двора, через калитку в проволочной ограде.

Дело в том, что в славутском лагере немцы организовали «художественную самодеятельность». Нашли среди пленных людей, способных играть на разных музыкальных инструментах, и, как в насмешку, время от времени устраивали умиравшим от голода людям концерты, на которых присутствовали и некоторые из наших тюремщиков. Летом концерты проходили под открытым небом, а зимой – в клубе. Кое-кто из пленных, имевшие голос и силы, также пели.

Участникам полагалась двойная порция баланды. В оркестре играл и Виктор Кручинин.

Однажды полицаи разыскали среди пленных оперного певца и указали на него немцам. Пленный ни за что не соглашался петь. Тогда немец пригрозил его выпороть. Певец покорился.

Но на концерте в клубе после одного-двух романсов под гитару он попросил некоторых музыкантов проаккомпанировать ему арию Игоря из оперы «Князь Игорь». Немного тихонько прорепетировали без слов, и он запел. Запел во весь свой прекрасный баритон:

О дайте, дайте мне свободу, Я свой позор сумею искупить…

И далее:

Я Русь от недруга спасу!

Он пел со слезами на глазах. Он протягивал руки к слушателям. От его голоса и слов мороз пробирал по коже. И пленные во время пения встали со скамеек. В глубоком волнении слушали стоя. Аплодисментов не было. Все стояли и молча смотрели на певца. Он закончил и, не двигаясь, тоже смотрел на нас.

В тишине удивленные немцы спросили переводчика:

«Что случилось? О чем он пел?» Переводчик объяснил. От их голосов пленные очнулись и стали садиться. Певца тут же вывели. Всем велели разойтись по своим местам. В тот же день его расстреляли. Мы так и не узнали его имени. С тех пор я никогда не ходила на оперу «Князь Игорь». И сейчас не могу слышать арию Игоря. Думаю, ты понимаешь меня, Элиана.

Вот из этого-то клуба было решено выходить к ограде.

Женская половина была в конце лагеря, на углу – «гриб» часового. Поэтому выбрали клуб, подальше от угла ограды. Ночью в этой пустой комнате, обычно запертой на ключ, можно было удобно, без свидетелей, расплести проволочную сетку на окне и незаметно спуститься на песок. Самое неприятное – ползти по песку к внешней ограде: песок в этих местах почти белый. Тут, в лагере, трава на дворе тоже была вся съедена, и часовой легко мог увидеть наши темные фигуры на светлом песке. Другое дело – у самой проволоки. Там, в недоступном для голодных пленных месте, росла, как в Житомире, густая травка. Ночью она казалась черной. Прижавшись к ней, мы сливались с черным пятном у ног часового, который, как правило, смотрел на белый песок вокруг домов, а не на почти черную в ночи траву возле себя под проволокой.

Я стояла в темноте коридора и ждала, когда из люка перестанут вылезать «гости». Их было не так много, и я беспрепятственно спустилась к трубам. Наощупь ползла по ним, шероховатым и холодным, до тех пор, пока не услыхала над головой:

– Стой. Подними руку, я помогу.

Через минуту оказалась в темном клубе. Окно было готово к выходу, и мы, один за другим, спустились во двор. После темноты в клубе тут казалось светло. Стали подползать к ограде, как вдруг увидели вдалеке за оградой огоньки и услыхали лай собак, а затем и неясные голоса.

– Назад… – прошептал Кунин.

Мы поползли изо всех обратно и успели взобраться в открытое окно как раз в тот момент, когда огоньки фонариков оказались на уровне того места, где мы недавно лежали. Послышалась неразборчивая русская речь.

– Что это?

– Смена часовых. Лагерь охраняют казаки.

– Как, и они?!

– У них старые счеты с советской властью, – обернулся ко мне заплетавший проволоку на окне Володя. – Будет время, расскажу, как в гражданскую, по приказу Троцкого, почти всех казаков, не отступивших с белыми, уничтожали целыми селами. Людей до последнего младенца расстреливали, а села сжигали дотла.

– Кто?

– Спецотряды Красной армии во главе с комиссарами.

– За что?

– За то же, за что сейчас немцы расстреливают. За верность присяге, Родине. Казаки присягали царю и клятву свою держали.

Я похолодела. Красная армия? Моя родная Красная армия?!

Не может быть! Хотя Кунин историк, должен знать. Троцкий, троцкисты, они, конечно, все могли. Недаром все эти процессы против троцкистов… Спрашивать Кунина, да еще в присутствии двух незнакомых товарищей, не решилась. А они все трое продолжали стоять у окна и заделывать проволочную сетку.

– Ты возвращайся к себе. Там у вас не ошибешься, – говорил Володя. – Трубы там кончаются. А мы проверим интервалы смены часовых. А то опять нарвемся. Попробуем завтра.

Один из новых товарищей, его звали Степан, помог мне спуститься в люк. Несмотря на неудачу и перижитое волнение, я тут же крепко уснула на своем топчане. На следующую ночь мы опять проделали тот же путь к ограде – и снова неудача! На этот раз немцы, правда, без собак, проверяли посты. Мы едва успели вернуться и разойтись. На третью ночь мы собрались в «клубе», но не стали вылезать во двор. На небе вовсю светила луна! Белый песок почти сверкал под ее лучами. Третий раз я вернулась на свой топчан подавленная и озабоченная. Не сразу заметила, что Клавдия Никитична не спит. Она сидела на своем месте. В темноте шепотом позвала меня:

– Этери.

– Что случилось? – так же шепотом спросила я, – вам плохо? Чем помочь?

Она пересела ко мне на топчан.

– Очень надо поговорить. Утром перед поверкой не уходи сразу во двор.

– Хорошо, хорошо Клавдия Никитична. Только вы меня разбудите пораньше, а то просплю.

Она пересела на свое место, а я, как всегда, уснула.

Утром я проснулась оттого, что Клавдия Никитична, сидя на моем топчане, гладила меня по плечу. В комнате никого не было.

– Уже поверка? – испуганно спросила я, забыв наш ночной разговор.

– Нет-нет. Все вышли, но еще есть время. Послушай, Этери, что я тебе скажу. Только не обижайся. Я вдвое старше тебя и хочу сказать тебе, как мать… Зачем ты эти ночи ходишь на мужскую половину? Ты себя так погубишь. Ты не похожа на наших тут. Ты умница, у тебя есть характер. Я давно наблюдаю за тобой, и сердце разрывается. Ты выбрала страшный путь.

Война когда-нибудь кончится, не всю же жизнь она будет продолжаться. Подумай о себе. Что с тобой будет потом? Мужчины приходят сюда, но ни одна из женщин не унижается до того, чтобы ходить к ним! Доченька моя, остановись! Не ходи больше! Если тебе так сильно не хватает баланды, давай я тебе буду отливать половину своей. Мне и половины хватит. Я все равно болею и скоро умру. Послушай меня, не ходи туда больше.

Она смотрела на меня с тревогой и жалостью. В глазах у нее стояли слезы. Предложение отдавать мне половину ее баланды, половину голодного пайка, меня окончательно сразило!

Я не выдержала. Обняла ее. Мы молчали и плакали вместе. Раздался гонг на поверку.

– Все не так, милая Клавдия Никитична, все не так. После поверки поговорим.

Я торопливо бросилась во двор, где строились остальные женщины. Несколько женщин по болезни не были в строю. В том числе и Клавдии Никитичны. Я была взволнована, растрогана, смущена. Чем я заслужила такую доброту, такую заботу?!

Весь день мы с ней ждали, когда нас оставят вдвоем. Наконец, перед вечерней поверкой, все опять вышли во двор, и я рассказала Клавдии Никитичне, зачем я в эти дни лазила по трубам. Она была в восторге.

– Благослови тебя Боже, моя девочка! Я не ошиблась, ты не такая, как все! Какое счастье! Я благословляю тебя! Она целовала меня то в лоб, то в голову, гладила мне щеки.

– Иди, будь спокойной и уверенной. У тебя получится! Бог сохранит тебя. Сердце меня не обмануло, девочка моя. Ты мне открыла свою тайну.

Я тоже доверю тебе свою, чтобы ты ни минуты не сомневалась в том, что я тебя не предам. Ты должна уходить спокойной.

– Что с вами, Клавдия Никитична? Что это вам в голову пришло? Если бы я в вас сомневалась, я бы…

– Слушай меня и не перебивай. – Она оглянулась на дверь и тихо сказала мне прямо в ухо:

Клара Израилевна Пещанская, бывшая военнопленная медсестра, 1940 г.

– Я еврейка. Зовут меня Клара Израилевна.

Меня спас украинский язык и непонятная внешность. Акцента тоже, как видишь, нет. Я себя выдала за украинку. Сама я из Киева, медсестра.

Я онемела. Как же ей удалось спастись? Что же она тут пережила! Какие облавы и зверства, бедная, бедная Клара Израилевна! Мы молча обнялись. Я оставила ей адрес мамы. Мало ли, что там у нас с Куниным получится на проволоке. Так, на всякий случай.

Тамара Лисициан, 1944 г.

Глава 7

Побег

«И тут я… воспитанная под лозунгом "Бога нет!", вдруг, захлебываясь слезами и дождевыми струями… не переставая работать ножницами, почти вслепую шептала: "Господи! Если ты есть, помоги! Помоги не только мне, нам помоги! Спаси нас, спаси, если можно… помоги, помоги, пожалуйста…"»

И у нас получилось! В эту же ночь.

Было пасмурно. Мы, все четверо, благополучно подползли к проволоке. Я и Степан с концами двух веревок расползлись вдоль ограды в разные стороны. Другие концы веревок были привязаны: мой конец – к ноге Кости, а конец веревки Степана к ноге Володи. Костя и Володя вдвоем, лежа рядом на спине, начали разрезать проволоку ограды. Мы со Степаном внимательно следили за часовым. Когда он шел от Степана к работающим Володе и Косте, Степан дважды дергал за веревку, подавая сигнал об опасности. Те бросали работу и поворачивались лицом в траву, чтобы слиться с ней. Когда часовой доходил до меня, я дергала за веревку один раз, и Володя с Костей принимались за работу. Как только часовой начинал возвращаться обратно, я дергала за веревку дважды, и работа прекращалась до того момента, когда Степан одним рывком сообщал, что часовой снова на его стороне. К счастью, часовой ходил вдоль ограды не часто.

Вечером набежали тучи. Ночь была душной, изредка гремел вдалеке гром. Прорезав ход в первом ряду ограды, условным тройным рывком Володя и Костя вызвали нас со Степаном на смену. Мы поменялись местами. Я и Степан, привязав к щиколоткам веревки, принялись за работу. Сердце у меня выскакивало из груди при каждом щелчке разрезанной проволоки! Эти щелчки казались выстрелами! Такие громкие щелчки, думала я, легко мог услышать часовой! Только мы приспособились и начали довольно быстро щелкать ножницами, как первые крупные капли дождя стали падать нам на лицо. Мы ведь лежали спиной на земле и резали проволоку над собой лицом к небу. Еще немного, и пойдет дождь. Гром катался по небу уже над нами. И тут я, никогда не входившая в церковь, воспитанная под лозунгом «Бога нет!», почему-то вдруг всем сердцем, всеми моими костями и жилами взмолилась, взмолилась, отчаянно захлебываясь слезами и дождевыми струями, бившими в лицо. Не переставая работать ножницами, почти вслепую шептала: «Господи! Если ты есть, помоги! Помоги не только мне, нам помоги! Спаси нас, спаси, если можно…

помоги, помоги, пожалуйста…» Эти мысли прервали рывки веревки – Володя требовал смену. Дождь уже лил стеной. Лежа лицом кверху, невозможно было дышать. Заливало рот, нос, глаза, уши. Настоящий тропический ливень! Я такой ливень видела только у нас на Кавказе, в Батуми, у Черного моря! Мы расползались по потокам воды, под шум дождя, колотившего листья и ветки, окружавших лагерь, высоких деревьев. Часовой замер под своим «грибком». Прошло еще какое-то время, и мелкие частые рывки веревки позвали нас: «На выход!».

Я вползла в узкий проход между разрезанными и загнутыми проволоками по воде, по мокрой траве, под шум дождя, и сразу же зацепилась косынкой за проволоку. Сзади полз, тяжело дыша, Степан. Костя и Володя уже выползли. Их не было видно. Подергав косынку, я поняла, что она крепко держится, и я теряю главные секунды нашей со Степаном жизни. Бросив конец косынки, я поползла вперед. Вот, вытянув руки, я ладонями оперлась о твердую протоптанную тропинку часового.

Не прекращая вытягивать тело из проволочной норы, посмотрела вправо. Сквозь дымку ливня увидела под «грибком» фигуру часового. Еще несколько «шагов» локтями, и я почувствовала на лице колючие, мокрые ветки молодой посадки елочек.

Нырнула в них.

Как договорились, после того, как я проползла под елочками примерно метров сто и, слыша за собой дыхание и легкий треск веток (ох, уж этот медведь Степан, не может потише!), поняла, что настал момент поворачивать. Дождалась Степана, и мы свернули вправо, огибая черный в ночи, огромный, как нам казалось, 10-й корпус славутского лагеря «Шталаг 301».

Вскоре мы встали на ноги и быстро пошли к темному лесу. Слева от нас не очень далеко мелькали между деревьями освещенные окна домов. Несмотря на поздний час, звучала музыка, что-то вроде фокстрота. Должно быть, патефон. В стороне слева увидели водонапорную башню. Ее было видно днем и из лагеря. Кустарник, посадки, высокие деревья кончились.

Тут нас ждали Володя и Костя. Перед нами открылась большая поляна, впереди за ней – тот самый лес и болота, о которых полицаи говорили «глухомань». Дождь внезапно прекратился.

Мы шли по мокрой траве, иногда оглядываясь на отстающие от нас черные в ночи длинные блоки ненавистного концлагеря.

Случайно взглянув на небо, мы были поражены. Ни единой тучки! Луна уже зашла за лес, и над нами переливались крупные и мелкие звезды на темно-синем небе, от которого я, за одиннадцать месяцев плена, совсем отвыкла. Пахло полынью и еще какими-то травами. Мокрое насквозь платье цеплялось за ноги. Шинели мы оставили в лагере, чтоб не мешали вылезать из ограды. Было и радостно, и страшно.

«А чего, собственно, бояться, – подумала я, – лес рядом, по такой мокрой траве ни одна собака нас не учует». Ни с чем не сравнимое чувство свободы, эйфория счастья наполняли меня с каждым шагом все больше и больше.

Мы вошли в лес. Совсем скоро споткнулись о рельсы железной дороги. Перешли через нее и попали в чащу деревьев, кустов, бурелома. Под ногами хлюпала вода, нами всерьез занялись комары.

Лес. Мы шли довольно долго, пока не выбились из сил.

Занялся рассвет. Нашли на болоте островок, как нам показалось, надежный, и в изнеможении повалились спать. Проспали почти весь день. Проснулись от нестерпимого голода. Вокруг не было ничего съестного. Одна земляника, зато какая крупная! Целые поля земляники. Ляжешь на землю, а под травой и зелеными листьями красным-красно! Попадались сыроежки, но ели и траву, горьковатый зверобой, мяту…

А я следила за солнцем. Позже – за звездами. Надо было идти на северо-восток. Я была уверена, что там были партизанские районы. О том, что я не знаю, где находятся партизаны, и куда нам следует двигаться, мои спутники пока не подозревали. Я вела их на северо-восток по звездам и солнцу.

Мы шли уже трое суток. Днем спали, вечером и ночью шли. Спать решили подальше друг от друга. Поодиночке, чтобы в случае погони не оказаться всем вместе в ловушке.

С каждым днем дорога нам давалась все трудней. Исцарапанные кустами, искусанные комарами и вшами, в болотной тине и грязи, мы медленно брели по лесу. Часто останавливались.

Лежа на земле, собирали и ели землянику, которая в тех местах спела целыми полянами. По всей вероятности, она-то нас и спасла.

Так посчитала Юлия Ипполитовна Солнцева, когда через много лет узнала о нашем побеге.

Лет через тридцать после войны, разговаривая на «Мосфильме» со старой, умной Юлией Ипполитовной Солнцевой, одной из ведущих режиссеров студии, я с удивлением узнала тайну ее бодрости и красоты. Она меня любила и часто приглашала к себе, как она выражалась, «покалякать». Я была преисполнена почтением и восхищением ее мужем, кинорежиссером-романтиком Александром Петровичем Довженко. Вместе с тем мне очень нравился живой ум, несгибаемый, предприимчивый характер Юлии Ипполитовны, которой после смерти Довженко удалось осуществить его замыслы и сценарии в известных всей стране фильмах.