
Полная версия:
Диско
Если бы я пела на эстраде – то о любви к ней. И создала бы клип на очень грустную песню: она уходит к мужчине, они стоят рядом и внимательно смотрят друг другу в глаза, а я пою одиноко и неподвижно стою на какой-нибудь горе – будто превращаюсь в плакучее дерево… Представляю две фотографии в диске; одна – моя, допустим, та самая, где рукава закатаны и на запястье огромные синие часы – там я очень сильно похожа на парня. А рядом ее фотография – обязательно в желтой блузке. Ей идет желтый цвет! Она улыбается на фоне каких-то зеленых лугов – так здорово улыбается, что мне могли бы позавидовать! – и косых совсем не заметно…
Я люблю тебя, некий малыш! Мне очень надо… И неважно, как это все называется.
– Энджи… Завтра у Зака консультация в восемь утра, а Валенсия пока без будильника и не проснется… Может быть, мы сходим в душ?..
– Может быть, – улыбается игриво…
Она становится ближе мне – в этой комнате; гораздо ближе, чем та подруга, что сидит со мной за партой – даже если она гладит мои пальцы под столом, даже если мне удается расстегнуть ей в библиотеке хоть одну пуговицу… Может быть, оттого, что здесь я вижу ее плечи под сползающим полотенцем, капли утренней воды на ресницах, последний блеск в засыпающих глазах.
Мне не забыть тот день, когда она в длинном сарафане задумчиво сидела у окна, а я хотела видеть ее лицо – и оставалось только опуститься на колени… В тот момент поняла одну святую вещь: если бы я носила мужское имя, то ни за что не позволила бы ей быть мне просто подружкой или любовницей – она стала бы моим домом.
– Может быть, нам в Голландию поехать? Говорят, там возможны однополые браки…
– Купим свадебные платья…
Я потянулась к ней и вдруг увидела коридор. Пришлось запустить через всю комнату собственным рюкзаком. Дверь захлопнулась, и мы свалились на постель…
Я СОШЛА С УМА. МНЕ НУЖНА ОНА.
4. Когда этот варварский мир удивляет нас своей дикостью, нам, наверное, кажется, что мы благороднее. Но мы лишь ведомые, … как и всегда. И не чувство какое-нибудь тревожит – даже не предчувствие; не надоедливый звук вдалеке – и даже не его отсутствие, но смирение перед внезапной красотой, – а за окнами бушует стихия… Будет ли это твоим раздражением или радостью, решит твой бог, но душа станет ревнивой, как животное – она знает, что это космическая боль, которая ее достанет…
Мир, я хочу объять тебя весь!
Я волк, что рыщет по острым ножам или волчонок, который еще боится… Я вижу красоту, и не надо меня губить! И оттого, что станет холодно, будет лишь весело, – ну разве не представишь ты, будто это никем не согретая его кожа!.. Я придумаю его, я его создам … из снега.
Снег пошел сплошной стеной, раскрашивая воздух в белый цвет. Только что блестели в глаза огни – отражались лампы на полированном столе библиотеки – и вдруг вижу в окно зимнюю громаду: висит изображение, как картина.
Снег падал и тут же таял, словно исчезал в камнях. Дороги отсырели, будто барабанил дождь. Сквозило в лицо, надувало что-то в сердце, а я только расстегивала куртку. В белом тумане появился Зак – как маленькое чудовище. Мне показалось, что он двигается очень медленно, словно пробивается сквозь заросли – и постоянно вертится, играет в снежный вальс. Намокла рубашка, волосы запутанные, заметенные.
– Снег! Снег! – вопил он.
Это была уже серенькая тень на фоне, просто большая снежинка, которая мелькнет рядом – и не поймаешь… Нечто воздушное, расплывающееся, а вопило уже собственное сердце – не голос Зака…
И внезапно налетело что-то сильное, коренастое, живое – завертело, завертело.
– Снег! – раздавалось совсем близко. – Снег!
Перед глазами все поехало. Откуда-то появилась Валенсия в своем сером плаще.
– Стойте! – доносились ее слова. – Не сходите с ума! На улице три градуса! Вы в больницу хотите? Оденьтесь хотя бы! Прекратите вертеться!
– Мы не можем. Мы в круге жизни, – сказала я и ухватилась за голову.
Зак все-таки оставил меня, но бросился к сестре.
– Я варю шоколад! А я шоколад варю!
– Вари хоть отраву! – она хлопала его длинными полами и пыталась бежать.
Потом я увидела Анну, из-за ее спины выглядывал все тот же Зак.
– Отпусти! Отпусти! – кричала Энджи. – Уронишь! Уронишь!
Казалось, что все они сейчас превратятся в снег и растают – запорошенные, забрызганные, неузнаваемые фигуры…
Когда мы вломились, наконец, в дом, у Зака на плите уже гудело.
– Шоколад! – шумел он. – Держись, Кэдбери!
Я представила, как маленький Зак стряпал свое произведение – и вдруг увидел снег, как он бежал вон в порыве радости, как он хотел с кем-то ею поделиться – и нашел нас, как он ломал свои конфетки, а фруктовые начинки, конечно, забывал вытаскивать, – теперь получится шоколадный суп пополам с компотом или молоко обязательно подгорит… Скажите мне, стены дома моего, почему бы нам не жить шикарно и не варить весело? Зачем воспоминания о прошлом, зачем надежды на грядущее, зачем в душе взрослый мужчина с грустными глазами? Я не знаю тебя, я не умею разговаривать с тобой, у меня нет слов выразить свое отношение к тебе – неразумная и маленькая! – даже меньше Зэкери: он знает, как жить в своем мире, а я не знаю, как выжить в своем мирке…
И будто праздник свалился на голову: все чему-то радовались, тут же накрыли на стол, на ночь глядя включили магнитофон. Верно, не у меня одной возникло ощущение, что дом превратился в совершенно невиданное место с причудами – в свету ламп все плывут зимние тени, за окнами, в темноте двигаются светлые блики, отмечаем какую-то неизвестность и малыш Стюарт сегодня за повара – не оттого ли снег пошел?
… Стюарт Литтл – мышонок такой есть…
– Зэкери! Ау! Официант!
Наконец появился Зак и разлил нам очень светлый напиток.
– Ну, – говорю, – так и знала, что ты какао сваришь вместо шоколада.
Он хохотал громче всех и потехи ради неуверенно засовывал кончик языка в свой стакан…
Колебалась в воздухе музыка: не мелодия, а будто шкафы двигают – странное заклинание от Depeche Mode «Personal Jesus». Перед глазами что-то дрогнуло и расплылось пятном. Не знаю отчего, но я вдруг вспомнила синий стаканчик, в котором когда-то очень давно разводила свою детскую акварель. Вода мутнеет не сразу, а будто неохотно соединяется с чем-то чуждым, грязным, что плавает где-нибудь в одном месте лохматым, расползающимся сгустком. Так и слеза зародится в железе, омочит слегка уголки нижнего века и вдруг ворвется морской соленой волной, зальет весь глаз, искажая зрение, наполняя все предметы вокруг беспомощной болью. И хочется тогда взять кисточку и добавить в это неясное изображение хорошую, чистую краску…
Раздражалась впечатлительная творческая душа, будто все в мире было до того глупо и нелепо! Дурацкая палитра! – словно тюбики, заготовки, растворы упали на пол и перемешались, как попало, испортили друг друга. Вот всплывают темные роговицы Зэкери, раз и навсегда карие глаза… Я бы выкрасила их в голубой цвет… на фоне светлых волос. У меня получился бы некий поэтичный блондин со сверкающими очами, в которых нет места секретам, грусти, ужасным предсказаниям. Отдайте черные краски и мрачные тона! Они нужны мне для того, чтобы создать лицо одного человека – еще более темным, жгучим – и это не потому, что оно позорное клеймо на моей совести, грех на душе или дурное воспоминание в сердце, – это рана, зверски выжженная на всей моей жизни…
Где-то далеко в мире раздался посторонний звук. Будто что-то упало или сломалось, – в любом случае, не стало чего-то. Механизм закончил свою игру. Зэкери запутался в стуле и никак не мог вылезть, чтобы сменить кассету. Внезапно я увидела их всех, визуально расплывающихся в искусственном свете дурацкой люстры. Три руки протянулись и пожали мою. Каждый знал все – настолько, насколько смог понять. Я почувствовала, как снова потекли слезы… А еще я почувствовала, что у меня болит внутри глаз.
5. Сняла свой топ, откинула одеяло и стала лежать так. Надо было подумать. Было прохладно. Снег не прекращался. Перевернулась на постели Анна и тихо застонала.
– Энджи! Что?
– Все болит и болит, – прошептала она…
Падает снег, седой от темноты. Я вдруг представила, что на улице, под каким-нибудь деревом стоит лохматая старушка, почти сказочная, и пощелкивает пальцами в такт каждой падающей снежинке: «Так, так, так… Больше, больше…». А на кухне домовой, устав прятать ножи, устроился на окне и машет, и машет ей. А завтра утром Зак взгромоздится на ту же раму. Они даже похожи: оба маленькие, косматые, смешливые забавники – и смешные… Один – дедушка, другой – красный молодец… У Зака в комнате стоит большая фарфоровая игрушка в виде толстого человечка с кружкой, похожего на героев Рабле пирующего фольклора. Вероятно, в этом образе шотландского кредо гнездится днем не очень-то сытый студенческий домовой.
Потом вдруг полетели осенние листья. Желтые, желтые, а я мету их со двора. Где-то там, далеко, ведет дорожка по ступенькам в школьный класс с зелеными партами.
… У него были гладкие русые волосы и серые глаза. Серые и жестокие, как военная сталь; блестящие, как желтые волчьи зрачки перед костром. Такой он был загадочный и недоступный, что я создала из него поэтический образ собственной любви – колючих стрел и солнца, блестящего, как жар на щите. Постоянно каждая ассоциация возвращается к языческим истокам, постоянно душа стремится к прошедшему взрыву своей звездности, – как будто прошлое обретает настоящую жизнь именно тогда, когда становится прошлым. И мой Ноэль получил прозвище Аполлон. Я потом сама запуталась и уже не знала, какое имя настоящее: Аполлон или Ноэль? Помню ли, как я его любила? Возможно, что уже и не помню. В памяти осталась лишь электричка и мелькающие мокрые холмы по пути на Кузбасс. Я случайно подняла глаза и увидела прямо перед собой, на соседней скамейке, взрослого парня с русыми волосами и светлыми глазами. Он был так похож на будущего Ноэля, которого я никогда не узнаю. Это было то – во всей своей красе! – что я теряла с болью собственника и чувством неизменной ревности, то, во имя чего я облагораживалась и строила лучшие надежды, то, что не отвечало взаимностью, но могло бы ответить и, может быть, ответило бы позже взрослым голосом и взрослым сердцем; это было именно то – любимое, но брошенное мною… ради другого!
– Я не люблю тебя, – прошептала я.
И слезы внезапной этой утраты расплывались по глазам, измоченным дождем еще не последнего циклона. Бог не дал человеку два сердца, и не удастся прожить в услужении двум мечтам – однонаправленным, но из-за этого еще более противоположным. Так и остались черты того лица в субъективном восприятии чертами самой последней невозможности, которая только возможна. Я вижу иногда Аполлонов в толпе, но они кажутся такими необычными, неземными, несуществующими, холодными, мерцающими сплошной поэтической красотой, воспевать которую отказались все мои произведения…
Совсем по-другому зажглась новая звезда. Другим был он и мир вокруг него – другое выражение глаз и их цвет, и сердце… И другим делалось мое собственное сердце. Все, что началось потом – была новая, принципиально новая жизнь, яркая, как озорные огоньки в его глазах, пестрая, как его родина, шумная, как национальная музыка, … красивая, добрая и гордая. Все, чем я живу – это игрушечная жизнь, потому что слишком прекрасная. Все представляется мне легко и просто – там, где он, нет и не может быть проблем – ТАМ, есть смысл делать все, что в голову взбредет – ТАМ, вместо солнца бог ездит по небу на колеснице – ТАМ. Он – все, в чем мне везло и в чем не везло, чего мне не хватало; он – тот, с кем пожизненно делила удачу, и оттого все неудачи умножались ровно на два… После него дождь кругом – теплый летний ливень… Ты промываешь мою душу, как кристалл…
Словно слова горячей молитвы отзвучали в ушах… Течет из глаз лекарство от перенапряжения. Летит снег в лицо да застывает на оконном стекле. Свет вдоль по улице – от белесой тучи. Блестят, наверное, собственные зрачки, но мне не видно. Пригрела я голову в новой стране, но совершенно не знаю, как же такое случилось – словно перенесли меня через пространство. Помню только, что провалилась на экзаменах в Оксфорде, но было мне это ужасно все равно. Жизнь как хоровод, а я в середине – не зная, кто я и где я…
Где-то, на краю земли, стоит игрушечный домик – там мы с ним и живем. Но мне кажется, что я не знаю эту девушку – красивую с распущенными волосами, в модных топах; она сильная и гордая – в каждой ее черточке эти качества! – она получила целый мир, знает все, что было и будет, она уже почти-почти научилась колдовать и она бессмертна… А он? Кто видел его кроме нее – кто видел его настоящего? Никто даже не знает, что он – это квинтэссенция всего истинного, будто открылось слепым глазам новое созвездие. А может быть, меня здесь и нет? Может быть, это прежнее страдание страдает, запертое наконец на веки вечные? А настоящая я там, с ним – счастливая-пресчастливая?…
… Мне часто холодно и одиноко, и кажется, сам ужас поселился в моей комнате. Я теряю смысл, оттого что живу в реальности. О, но ведь ты был-был моим! Хоть один миг! Летом, утром я открывала первый свой журнал и смотрела на тебя. И тогда я еще тебя не знала… Казалось, ты принадлежишь только мне, потому что твое изображение лежит у меня в ящике. И я смотрела на твое лицо и взгляда не могла отвести – спрашивала в пустоту, кто же ты такой! И вдруг будто узнала, по одним глазам, по одной-единственной фотографии, а потом, сама не понимая, вдруг захотела, чтоб ты меня поцеловал. Уже целый год я помню, как тогда разгорелось мое сердце и впервые появилось какое-то чувство, трепетнее которого не было на свете. Слезы текли по щекам и сохли, как и сейчас. А я не понимала, что уже люблю тебя… Целое лето провели мы вместе, и я стала сходить с ума… Потом я поняла, что ты – достояние толпы. Механически покупала журнал за журналом, и чем больше становилась кипа, тем меньше ты был моим…
Так зачем я тебя люблю?
Я могу ночью бежать на улицу и до потери голоса кричать в пустоту – и ты не придешь ко мне. Не придешь, будто это совсем невозможно, будто ты умер давно, а я не могу допроситься призрака. Я любила тебя за одни глаза, а потом словно отняли… А мне бы еще хоть раз свободы от твоей звездности и чистого поцелуя!
Так зачем же я люблю тебя?
И как мне любить тебя, всеми любимого, которого я не видела ни разу в жизни? Но как тебя забыть? Как отдать другой? Почему – отдать? Я не могу без человека, у которого обычное имя Мигель, обычная фамилия Мартинес, обычные черные глаза, обычная испанская внешность… Я не хотела, просто совпало… Мне дерет плоть, когда я думаю о тебе, мне дерет душу, когда я смотрю на тебя, во мне уже рождается твой ребенок. Да ты и сам воспитал меня, как ребенка, ты сваял из меня женщину… свою женщину! Я вдруг перестала принадлежать родителям, как раньше, я могу бросить все и иногда просто хочу так и сделать! Ты дал мне новую жизнь и именно ты (и никто другой) убедил меня в том, что я могу родить новую жизнь!
Я стала другой, стала взрослой вдруг. Закрываю глаза и вмиг уношусь на полвека вперед и иногда просто ужасно! – будто с каким-то грузом возвращаюсь назад. О, я бы наверное уже давно не была девственницей, я бы прожила жизнь в одном сне… Уже пять раз умирала и все время сваливаюсь откуда-то в ту же реальность, в тот же возраст… Что такое мужчина, кто бы знал! Мужчина – это слишком многое, чтобы сказать, будто он не нужен… Это даже не мамин мужчина, это мой мужчина… Мой! Это значит, я стала плохой девочкой. Я могу быть твоей фанаткой и даже имею на это право – никто мне не запрещал. И женой твоей мне тоже никто не запрещал быть! Но я почему-то тебе никто. И нет ответа. И все пусто. И ты, может, сейчас так же одинок, как я, но даже после смерти не узнаешь, что я отдавала тебе сердце, а вместо тебя забирали его пустота и полное ничто…
Так зачем я люблю, кто скажет?!
… Даже зима здесь будто игрушечная – теплая, ласковая, приятно покалывающая холодком от окна. Я словно выше всего, что происходит, выше всех ощущений – кроме одного… Неужели я в самом деле начала завоевывать мир? Может быть, все так оттого, что он теперь ближе? Но ведь какой это стресс!
Не со мной мое сердце, далеко дом, я – словно странник, лишь на секунду замерший среди океана; один только миг покоя, когда буря делает новый разворот – и снова мчимся, гордые в своей безысходности, все человеческое растеряли, мораль и чувство меры, одно лишь страдание возвращает к реальности. А была зима и снег, и холод, и метель – и полный отстой. И я возвращалась из лицея, как с вечной каторги, и не хотелось учиться, и жить временами – тоже… Но все-таки ходила и училась, все сдавала и носила в себе это горячее, больнючее сердце… И ты бы знал, сколько раз мне хотелось найти тебя в метели. Появился бы вдруг, как знакомый, и я бы просто прижалась к тебе, не говоря ни слова…
Очень много писем осталось у меня с прошлогодней зимы. Я адресовала их Мигелю, а отдавала Анне. Теперь они вдруг находятся – в самых разных тетрадях. Древние рукописи, ужасная боль чьей-то сентиментальности. Это была та девчонка шестнадцати лет, которая теперь – я… именно я. Эй, я уже в Англии! Что бы ты тогда на это сказала?!
«Слушаю песни… и пока я их слушаю, спускается темнота, так незаметно – в комнате полумрак, а небо за окном все еще голубое. Но это минут на пять!..
Ты знаешь, что-то случилось со мной! Нет, я не сумасшедшая, я почти не плачу… Подхожу к окну и вижу луну, которая еще на себя не похожа – смахивает на какую-то планету. Она повернута ко мне боком, с одной стороны – темная, а с другой освещена солнцем… Нет, она не светится, просто видно, что на ней солнечное пятно. А самого солнца я не вижу: сейчас оно не со мной, оно сейчас с тобой. Но ты не видишь луны, потому что она скрыта в лучах. Так что мы все-таки разделены, наши взгляды не могут пересечься на одном предмете. Но я увидела кусочек твоего мира – это светлое пятно луны, которое сейчас находится над твоей головой. Ты стал мне будто ближе – не знаю, что же такое произошло, но ты мне ближе. Отхожу вглубь комнаты – как же быстро темнеет.
Люблю темноту теперь – видно красную лампочку от магнитофона, она светится, я на нее смотрю. За окном зажглось много разноцветных огней, они расплываются, мне режет глаза, но я смотрю на них. Только сейчас почему-то поняла, что всегда любила эти огни. Однажды, лет пять тому назад, ехала в машине с мамой и папой вечером по городу, кругом были огни – и у меня возникло чувство, что я в кого-то влюблена.
Вчера из автобуса опять увидела луну с темной и светлой стороной. Я сидела, теребила собачку на рюкзаке, она висит на кольце – и вот это кольцо наделось мне на палец… Нет, я не плачу – не из-за чего, ведь правда? Я знаю, что должна получить золотую медаль! Может быть, это ты? Пока ты жив, ты мой, что бы ни случилось! Я знала, что иду к пропасти, но все еще иду – как к судьбе…
А еще говорила маме в четырнадцать лет: Почему детство прошло? Да какое там! Я сейчас такая маленькая перед своей любовью, такая жалкая! Смотрю на себя – вся нескладная, как гадкий утенок, и плачу о человеке, который мне не принадлежит… Нет, Мигель, я такая ничтожная перед тобой, если бы ты знал, сколько боли ты мне приносишь – и это любовь, злая, злая…
… Сегодня смотрела мыльную оперу, и там показывали дискотеку… Даже сердце заныло от ожидания. Как классно, что ты любишь танцевать – я тоже люблю… Правда, с недавних пор! И это ничто – не уметь танцевать! Все приходит само, когда очень охота. Bailamos, bailamos… Ни разу в жизни не танцевала…»
… Я так боялась, что ты женишься. О бог, однажды разрыдалась посреди улицы… Да, я не знаю, как буду жить без тебя – теперь это сложно. А твоя жена? – ведь она будет обыкновенной девушкой: почему мне нельзя ею быть? О, никакой личной жизни ведь нет… Иногда так хочется, чтобы у меня был парень… Я ведь просто мечтаю о человеке, с которым можно было бы не расставаться, говорить, о чем угодно, не стесняться, не бояться и в любой момент стянуть рубаху и делать то, что не получится больше ни с кем… Мигель, меня никто не любит как девушку! Но это еще полбеды – я боюсь, что никто так и не будет меня любить, будто я лишняя в этом мире. И ты, может быть, даже не посмотришь в мою сторону. Ах, мужчина… И старше, и выше, и молодой, и независимый… Я без тебя полное ничтожество!
Милый мой, проснуться утром с тобой, видеть твою первую улыбку. Господи, как хочется видеть эту улыбку твою – улыбку, причиной которой буду я! Знать, что в мире я приношу все-таки кому-то безоблачное счастье… – это есть счастье! А ты в моей постели, дыхание твое совсем рядом, и уж не дрожит беспокойная ниточка над океаном… О, будь со мной!.. Вижу обрывки Лондона, Майами, Мадрида, твоего дома, вижу большое зеркало… Помнишь, ты однажды держал меня за руку… Прикосновение твое было лучше всего на свете, как солнечный луч по замерзшим пальцам… Помнишь, ты однажды спал, и я увидела, что лежу naked рядом с тобой; помню, что прижималась к тебе и прижималась, и вела ладонью… Я бы, наверное, задохнулась от твоего тепла или от своего счастья, если бы не проснулась! А еще ты просил моей руки у отца. А я убежала в другую часть дома и кричала, как шаман… Я часто кричу во сне, ругаюсь с кем-то за тебя, а ты то настоящий, то – портрет…
Что еще сказать? Мы внешне похожи – настолько, насколько могут походить друг на друга два черномазых человека. Но я не привыкла об этом думать – с самого начала приняла как должное…
Я читала одну книжку – «Дочь Монтесумы» Райдера Хаггарда… Не знаю, что случилось, но когда он поцеловал ее, почувствовав ее любовь, мне так вдруг захотелось, чтобы мы снялись в таком фильме: я была бы Отоми, а ты – Томасом… Я читала каждую сцену из их совместной жизни и все представляла, как бы это сыграть. А потом в конце книги Отоми сказала некоторые слова, которые вдруг озарили меня мыслью, что я, как эта дикая индианка, всего лишь драматическая героиня с героической жизнью, в которой находиться лазейка для собственного убийства. Она сказала: «Я счастлива, потому что ты поцеловал меня на жертвенном камне и потому что я родила тебе сыновей».
… Тихо в английской комнате. Никто ничего не говорил, только в голове шума много. Ни одной звезды в небе не видно – некому даже молиться. Смотрю в глаза вечности, которую не понимаю.
– Мама, он не любит меня…
6. Утром я проснулась оттого, что Зэкери игрался где-то совсем близко.
– Вылезай из моей постели…
– Вставай… Вставай… – нудил он на какую-то мелодию.
– Боже, – молвила я и открыла глаза.
Ну так и есть! Сидит на постели и тянет одеяло. Мне это, собственно, без разницы. Он все время торчит у меня в кровати. До того обжились, что при нем и хожу как попало.
– Я тебя на шкаф посажу… на божничку…
– А Анна в душевой причесывает волосы. И Лэсси с ней. А меня опять выгнали, выгнали… Как будто надо им догола раздеться, чтобы волосы чесать. Я, может быть, тоже хотел причесаться…
– Ты уже поздравил сестру с днем рождения?
– Я не успел. Выскочила Анна и отняла ее у меня.
– Бедняжечка! Ну, Валенсию я тебе отвоюю…
Зак сидел передо мной в своих светлых джинсах и катоновой толстой рубашке, на рукаве целых три желтых зверушки – все эти аппликации предназначались, наверное, его домашним малышам, а он увез их и расклеил на свою одежду, где-то – безвкусно, но теперь сама кричащая мода – новый вкус. Я от него заражаюсь всякой мишурой – тоже хочу чего-то эксцентричного, но еще не решила, что именно мне из себя представить.
Когда появился Мигель, я стала заглядываться на модные топы – не знаю, почему так получилось. Какая-то художественная ассоциация, но все равно странная. Я боюсь самой себе признаться,… но вдруг это мечта о богатстве? Только этого не хватало! Зачем мне деньги? – куда веселее расписывать на задней обложке лекционной тетради последние гроши…
… Ребенок нахохлился, подтянул к носу джинсовые коленки; красные носки растопырились в разные стороны и стали похожи на гусиные лапы.
– Это будет твой выходной костюм на сегодня?
– Да, я оделся, только не умылся…
– По-моему, тебе лучше не укладывать волосы. В моде дикие конские прически…
– Ты это прочитала в журнале для девушек!
– Не для девушек, а про длинные волосы. Если бы ты не хотел лохматиться – давно бы подстригся.
– Я и не собирался причесываться.
– Ты же сам говорил…
– Я сказал «может быть»… А на самом деле мне нужно было зеркало… Оно мне и сейчас нужно! У меня дома был зеркальный шкаф. А теперь мне ничего не разрешают…
Тогда я сняла с тумбочки фотографию Энджи в деревянной рамке и нашла под ней пластмассовую прозрачную шкатулку размером с книгу. На плоской крышке красовался рисунок моего родного города.
– Вот, – сказала я Заку, как маленькому, – там мои драгоценности, можешь посмотреть.
В шкатулке лежал кулон – близнецы с неизвестным сиреневым камнем, который я постоянно носила; еще один кулон – этот был золотой, но зато без цепочки; красный браслет – пластмассовый, не мой, хотела выбросить, но вдруг вернулась мода (если я к нему привыкну, можно будет носить); золотая цепочка на руку – претонкая и незаметная! – и куча старых заколок (даже зажимы с колокольчиками, на которых держалась отрастающая челка, когда мне было лет пять). В моих сокровищах чувствовалось полное безразличие к ним. Я машинально бросила на подушку сиреневый кулон.