Пространство Готлиба

Со стороны это действие могло показаться непристойным, но оно было столь кратким, что никто, кроме меня, не обратил на него внимания. Затем павлин собрал свой хвост в пучок и зашагал прочь от смертоносного бамбука. Он шагал в сторону императорского балкона и смотрел на меня бирюзовыми глазами. Возле самого подъезда птица повернулась на девяносто градусов и, наклонив голову почти до земли, побежала с площади вон. Отталкиваясь от булыжника мощными ногами, она в несколько шагов достигла народного кольца и, перепрыгнув его легко, исчезла в жарких песках.

Лекарь Кошкин для проформы осмотрел тело убиенной и, забравшись пальцами под глазное яблоко, констатировал смерть легким кивком головы в сторону императорского балкона.

От созерцания казни астролог и звездочет Муслим лишился на всю последующую неделю способности радовать своих жен восставшей плотью и был удручен очень.

В момент снятия материнского тела с бамбуковых палок кто-то закричал из толпы:

– И ублюдка ее бросить с шеста!

– Правильно! – поддержали многие.

– Не потерпим Эль Калемовского отродья! На куски его разорвать!

Сначала я не понял, что эти крики относятся ко мне, но встретившись с отцовским взглядом, наполненным печалью, я вдруг осознал, что нахожусь совсем рядом с коротким полетом и что лишь чудо способно спасти меня от адского путешествия.

А к балкону неслось враждебное:

– Смерть Аджип Сандалу!

– Вспороть выродку брюхо!!!

Я растерялся от такого напора и смотрел на отца недоуменно. Лицо же родителя выражало борьбу противоположных решений и пугало неизвестностью. Император подергивал бакенбардой и морщился от криков оголтелой толпы.

– Смерть Аджип Сандалу! Смерть!!!

– Иди в свою комнату, – приказал отец, и я, не заставляя повторять его дважды, скрылся в прохладных недрах дворца.

На следующий день он призвал меня в свой кабинет и, усадив напротив, сказал:

– Завтра, ранним утром, ты уедешь.

– Куда? – спросил я.

– Ты поедешь в Европу.

– Что я буду там делать?

– Ты будешь жить в Париже простым смертным, имея лишь средства на скромное существование в течение нескольких лет.

– Я поеду один?

– Нет.

Отец хлопнул в ладоши, и в кабинет вошла девушка лет семнадцати. Она была абсолютно черной, с большой кудрявой головой.

– Ты поедешь с ней. Это твоя новая нянька.

– Она негритянка? – с удивлением спросил я.

– Папуаска, – уточнил отец. – Я купил ее, когда тебя не было на свете. Она жила и воспитывалась в Европе, а потому с ней ты не пропадешь.

– Как ее звать?

– Настузя, – ответила девушка и, улыбнувшись, слегка поклонилась.

– Насколь долго я уезжаю?

Отец поднялся из кресла и отошел к окну. Он посмотрел на вечернее небо и сказал:

– Ты уезжаешь навсегда.

На следующий день я и девушка Настузя сели на груженную нехитрыми пожитками арбу и, увлекаемые старым верблюдом, тронулись в путь.

Я оглянулся на исчезающую за барханами Россию и, густо вдыхая носом жаркий воздух пустыни, старался не заплакать. Мне было горько от того, что я потерял своих мать и отца, а также родину, к которой привык и которую, наверное, любил. Но цивилизованная Европа манила меня своими яркими фонарями, а оттого я сдерживал всхлипы, посасывая для мужественности сахарные конфетки.

Черная девушка Настузя поглядывала на меня и все время улыбалась белозубой с коричневыми деснами улыбкой. Меня это злило, я не ругался в ответ, но и не угощал свою новую няньку конфетами.

– Тебе сколько лет? – спросила Настузя, когда мы остановились на ночлег на постоялом дворе.

– Десять, – ответил я. – Скоро будет одиннадцать. А что?

– Ничего, – ответила девушка, почесывая розовыми ноготками голову. – Как здесь мало воды.

– Пустыня.

– Пройдет совсем немного времени, и тебе нянька будет не нужна.

– Ты мне и сейчас не нужна! – с вызовом заявил я, укладываясь на полосатый матрац, набитый соломой.

Девушка опять широко заулыбалась и легла рядом, обняв меня потеплее.

– Давай спать. Завтра сядем на пароход и через неделю будем в Европе…

Европа поразила меня своей огромностью, а больше всего холодом. Наш приезд совпал с зимними заморозками, и, проезжая через Голландию, я увидел странных людей, скользящих на ножах по каналам, покрытым стеклянной пленкой.

– Что это? – вскрикивал я от изумления.

– Это конькобежцы, – объясняла папуаска. – Когда наступает зима и вода превращается в лед, все голландцы становятся на коньки и целую неделю катятся по стране.

– Ага, понимаю, – отвечал я, хотя на самом деле ничего не понял.

Амстердам мы проезжали вечером, и Настузя сказала, что ночевать в городе не будем, поедем в пригород, там дешевле.

Разглядывая столицу конькобежцев, я вдруг увидел за витринами одного из домов, за прозрачностью их стекол, почти голых женщин. Они стояли, наряженные в цветное белье, и скучающе глазели на дорогу.

Я, видевший обнаженным лишь материнское тело, да и то рыжее, удивился такому откровенному многоцветию голландок и почему-то очень занервничал, кидая взгляды то на женщин, то на Настузю.

Домов с выставленными в витринах голыми женщинами оказалось в Амстердаме достаточное множество для того, чтобы я удивился совершенно и поинтересовался у своей чернокожей няньки, что происходит в этой странной стране, где мужчины катаются на ножах по воде, а женщины вечерами раздеваются и стоят в окнах бесстыжими?

– Это проститутки, – пояснила Настузя. – Они торгуют своим телом, когда мужчины катаются на коньках.

– Они хотят стать рабынями, как ты?

Девушка загрустила и задумалась. Вероятно, ей самой было неловко обсуждать эту тему, а потому Настузя раздумывала, как мне объяснить все попроще.

– У них нет денег, и они продают свое тело на время, – наконец сказала папуаска. – Есть мужчины, которые согласны заплатить несколько монет, чтобы… как бы тебе это объяснить… Чтобы не скучать, когда их жены уезжают куда-нибудь.

– Когда у нас кончатся деньги, ты тоже встанешь на витрину? – спросил я и увидел, нет, скорее почувствовал, как зарделись щеки Настузи, как она засмущалась, представив шоколадку своего тела выставленной в витрине. Скорей всего моя нянька тогда сама трудно представляла себе, что следует за покупкой тела; она была наслышана теорией, а в остальном оставалась скромной семнадцатилетней девушкой.

– Когда у нас кончатся деньги, я пойду работать.

Я кивнул головой в знак того, что понял…

В Париже мы наняли крохотную квартирку под самым чердаком, и я, привыкший к дворцовым просторам родительского дома, вначале стеснялся маленькой ванной, которую приходилось делить еще и с Настузей, причем сначала мылся я, а затем в ту же воду садилась и нянька, объясняя, что вода в Париже дороже денег. Но прошло короткое время, и я, как все подростки, увлеченные сегодняшней жизнью, вскоре позабыл и о родном доме, и об удобствах, полагающихся в моей стране особе императорского происхождения.

Настузя определила меня в школу, и я, проявляя серьезные способности, за один год догнал своих сверстников в европейских науках. В том же, что касается факультативных знаний, я поражал педагогов фундаментальными сведениями из области астрологии, а также знанием привычек пресмыкающихся российской пустыни.

Как-то я спросил Настузю, где она родилась.

– Меня родили в Новой Гвинее.

– Там все такие черные, как ты?

– Да, – ответила девушка. – Многие еще чернее, чем я.

– Не может быть!

– Может. Мой отец был вождем одного из папуасских племен. У него в уши были вставлены гирьки, и мочки растянулись до самых бедер. Путешествуя по Новой Гвинее, твой отец купил меня, за аршин кашихонской сетки и отправил жить в Париж, наградив фамилией своей тетки. Хочешь знать мое полное имя?

– Почему нет…

– Меня зовут Настузя Коккорека Маклай Чухова.

– А у меня имя нерусское, – пожаловался я, – а я сын Русского Императора. Не знаешь почему?

Настузя пожала плечами.

– И я не знаю…

Через четыре года нашей французской жизни моя чернокожая нянька влюбилась в огромного негра по имени Бимбо и два раза в неделю отпрашивалась у меня по своим делам, объясняя, что всем девушкам ее возраста нужно иногда по вечерам выходить под ночное небо.

– Иначе девушки начинают очень быстро стариться! – пояснила Настузя.

Конечно же я следил за ней и украдкой разглядывал, как в свете газового фонаря африканец давит в объятиях мою няньку, всасывая своим мясным ртом ее кондитерские губки. Настузя корябала негру спину руками и шептала жарко, когда ухажер трогал лапищей ее живот:

– Мой дорогой Бимбо! Мой могучий Бимбо!

Негр рычал от удовольствия и укладывал няньку в темную зелень. То, что они делали под покровом акации, походило на драку двух не равных по силе зверей, в которой и не обязательно побеждает сильнейший. Взвизгивающая Настузя оседлывала негра и, заложив руки за откинувшуюся голову, скакала на черном жеребце ипподромным жокеем. В свою очередь разогнавшийся Бимбо, видевший перед собою близкий финиш, таращил на наездницу глаза с красным подбоем и скрипел сахарными зубами, белой костью светящимися в ночи.

– А-а-а-а! – кричали любовники слаженно, и срывались с деревьев спящие птицы. – А-а-а!

После этого безумного крика обычно все заканчивалось, и выбравшаяся из кустов пара, обнявшись, неторопливо шла в какое-нибудь дешевое кафе, где Бимбо угощал Настузю паштетом из гусиной печенки…

– Ты больше не будешь ходить на улицу по вечерам! – сказал я в один из вечеров, когда нянька моя пришла особенно поздно, лучась счастьем, как будто сто франков нашла. – Никогда!

Настузя осеклась. Улыбка сползла с ее лица, а глаза удивленно смотрели, как я обгладываю куриную ногу, оставшуюся от вчерашнего обеда.

– Почему? – спросила девушка.

– Потому что ты ходишь на свидания, – ответил я.

– А разве это плохо?

– Совсем нет.

– Тогда в чем дело? – не понимала Настузя.

– Дело в том, что ты моя, – пояснил я и ловко бросил косточку через всю кухню, так что она попала в мусорное ведро. – Ты принадлежишь мне, и я не хочу, чтобы ты ходила обниматься с этим жирным негром. Его, кажется, Бимбо зовут?

– Да.

– Так вот, забудь про него и получше приглядывай за мною. А то мне приходится есть холодную курятину, а это вредно для желудка!

Вторая косточка не попала в ведро, а ошметки мяса разлетелись по всей кухне.

– Поняла?

– Да.

Ночью я пришел к ней в комнату и забрался под одеяло. Она обняла меня, как ребенка, и, нежась ее горячим боком, засыпая, я объяснил:

– Когда ты к нему ходишь, я плохо себя чувствую. Мне кажется, что когда-нибудь ты не вернешься и сбежишь с этим Бимбо, бросив меня одного. А я к тебе очень привык и очень люблю тебя!

Настузя растрогалась от моих слов и принялась меня целовать, покрывая лицо мокрыми пятнышками.

– Конечно же, я не брошу тебя! – в умилении шептала нянька. – Я не буду с ним встречаться!

Она обслюнявила мои глаза и нос, а один из стремительных поцелуев, не разбирающих дороги, пришелся в самые губы. Что-то произошло с моим телом, неожиданно придав ему твердости, и я, застеснявшись, попытался увернуться от Настузиных ласк, но в неловкости задел ее бедро. Девушка перестала зацеловывать меня и с удивлением уставилась на мои ноги, закрытые одеялом.

– Ты уже совсем взрослый! – хлопнула она в ладоши. – А я и не заметила! Ну-ка брысь в свою кровать!

– Не пойду! – отказался я, стесняющийся самого себя и одновременно гордящийся.

– Кому сказала – брысь!

– А ты не командуй тут! Забыла, кто чей хозяин!

– Давай-давай, хозяин! – резвилась Настузя. – Пока что я содержу тебя, а не ты меня! Вот когда ты будешь платить мне жалованье, тогда и станешь моим хозяином.

– Мы живем на деньги моего отца, Русского Императора! – возмутился я бунтом. – И ты будешь подчиняться мне!

– Денежки твоего отца кончились еще два года назад!

– Как кончились?

– А вот так! – Настузя уселась в кровати. – Ты что, думаешь, он дал нам мешок денег?.. А на что ты одеваешься, а на что учишься в школе, а на что мы снимаем эту квартиру? Думал ли ты когда-нибудь об этом?!.

– А на что мы живем? – спросил я, потрясенный сказанным.

– Мы живем на деньги, которые дает мне Бимбо, – ответила нянька. – Но это не имеет значения. Я его, как обещала, брошу!

– А на что мы тогда будем жить?

– Я пойду работать.

– Куда?

– Не знаю, – честно призналась девушка.

– Тогда встречайся с Бимбо, пока не найдешь работу.

Она засмеялась так громко, что сосед сверху застучал по трубе и с потолка в кровать посыпалась штукатурка.

– Чего смеешься?! – почему-то злился я. Твердость оставила мое тело, и я уставился на лучезарную Настузю избалованным воспитанником. – Чего скалишь зубы, спрашиваю?

Отсмеявшись, девушка потрепала меня за волосы и сказала, что разберется в ситуации сама, и, даст Бог, мы не останемся голодными.

– А теперь иди в свою кровать!..

Настузя, как и обещала, перестала встречаться с Бимбо. Еще полгода брошенный любовник приходил вечерами под наши окна и, воздев к четвертому. этажу мощные руки, жалобно плакал, моля подругу спуститься к нему. В такие минуты нянька запиралась в своей комнате и, как я думал, тоже плакала.

Но время лечит, и негр исчез в истории, растворившись в воспоминаниях Настузи солнечным всплеском, лишь изредка напоминающим о себе в сновидениях.

Девушке удалось устроиться в одно из модельных агентств помощником дизайнера по проектированию купальных костюмов; нам было чем заплатить за квартиру и еще оставалось достаточно для того, чтобы я лакомился свежими устрицами в баре "Рамазан".

Как я их любил! Как наслаждался их скользкой плотью с выжатым на нее лимоном с зеленой цедрой! В такие гастрономические моменты, поглощая устрицы дюжинами, отыскивая в них крохотные жемчужины, я был счастлив…

Теперь у нас по всей квартире висели лифчики и трусы – заготовки купальных костюмов для парижских модниц, с ленцой ожидающих лета. Настузя непрерывно что-то кроила и, прострочив вырезанную геометрию оверлоком, примеряла бикини на себя.

Выполняя домашнее задание, решая геометрические задачки, я краем глаза наблюдал за работой девушки. Она то и дело оголяла свою черную попку, чтобы тотчас примерить на нее новую модель. Повзрослевший, я более не напрягался на наготу няньки, привыкнув за пять лет к ней как к родственнице, и лишь давал советы дилетанта:

– Слишком много ткани оставила! Подрежь еще!

– А ты не подглядывай! – отвечала Настузя и закрывала дверь, которая, впрочем, тут же открывалась, омерзительно скрипя.

– Отрежь еще! – требовал я. – Ведь ты хочешь, чтобы твои купальники выглядели сексуальными.

– Сексуальность не в том, что открыто, – возражала девушка, – а в том, что открыто не до конца!

Я вынужден был согласиться с этим утверждением, так как, посещая с приятелями дешевый стриптиз "Ко-ко", где подвизалась одна-единственная стриптизерка, я оставался равнодушным к зрелищу до тех пор, пока как-то случайно не увидел ту же танцовщицу в гримерной, переодевающуюся в свое обычное белье. Неожиданно для себя я взволновался ее прикрытостью, а она, заметив меня, улыбнулась в ответ жирно накрашенными губами и оттянула краешек трусов, отчего возбуждение испарилось тут же, и меня чуть не вырвало в угол.

А через год, закончив школу, приготовляясь к поступлению в университет на отделение инженеров-строителей, я возвращался как-то днем с занятий и познакомился с новой консьержкой Бертран, приехавшей в Париж из-под Льежа и сейчас сидящей на солнышке в старом кресле возле нашего подъезда. Это была здоровая молодая девушка с абсолютно белыми волосами, собранными в пучок, и розовой кожей. Она улыбалась во весь рот, дружелюбно встречая каждого жильца протянутой для пожатия ладошкой.

– Вас как зовут? – спросила она, тряся мою руку.

– Аджип, – ответил я, и девушка почему-то засмеялась.

– Чему ты смеешься? – поинтересовался я.

– Имя у вас необычное. Да и вообще я хохотушка. Над всем хохочу, уж природа такая! – И, отпустив мою руку, она опять засмеялась, заливисто и негромко.

– Ты новенькая?

– Ага. Ха-ха-ха!

– Из деревни?

– Ага. Ха-ха!

– На заработки?

– Ага. Ха!

– Тебе сколько лет?

– Двадцать, – ответила она, перестав хохотать на мгновение.

– А вам?

– Шестнадцать.

Она опять засмеялась, на сей раз тыкая в меня пальцем.

– Что сейчас смешного?

– Вы выглядите старше.

– Да?

– На шестнадцать с половиной! – пошутила она. – Ха-ха-ха! Вы не очень сильный с виду. Занимаетесь ли вы каким-нибудь спортом?

– Я стреляю из лука по воскресеньям.

– Ха-ха-ха! Вот уж смешной спорт!

Я пожал плечами и хотел было уже идти своей дорогой, как неожиданно девушка дернула меня за рукав и сказала без смеха:

– Меня зовут Бертран. Если вам что-нибудь понадобится этакое… – Она подмигнула хитрым глазом. – То я готова… конечно, за отдельную плату!..

Я отдернул рукав и, ничего не ответив, шагнул в подъезд.

– Ха-а-а-а-а! – услышал я вслед.

Весь вечер, сидя за учебниками, я то и дело слышал ее хохот из-за окна, и сразу же мне вспоминались ее слова – "я готова за отдельную плату!". От этого воспоминания меня почему-то бросало в жар, и я никак не мог сосредоточиться на чтении.

Шлюшка! – повторял я про себя. – Деревенская шлюшка! И чего смеется!..

Ночью мне приснилось ее лицо – с белыми ресницами, курносым носом и редкими веснушками по розовой коже. Лицо было хитрым и соблазнительным. Я проснулся и прошептал в ночь странные слова:

– Я бы с удовольствием потрепал ее за зад!

На следующий день Бертран не работала, смененная старым солдатом Жаком, а я весь день просидел на занятиях горячий, как печеная картошка, ничего не соображая и удивляясь такому своему состоянию.

– Не заболел ли ты? – заволновалась Настузя, когда я вечером, поковыряв для вида вилкой в тарелке, отодвинул ее от себя с нетронутым говяжьим сердцем и закрылся в своей комнате. – Нет ли у тебя температуры?

– Все в порядке, – ответил я из-за двери.

Всю ночь я не мог заснуть, фантазируя себе Бертран и мучимый вопросом, что могло меня, императорского сына, привлечь в этой простецкой деревенской девчонке с хитрыми и глупыми глазами. Ответа я не находил, зато тело обдавало потом и во рту становилось сухо…

Я проснулся от ее хохота ранним солнечным утром.

– Доброе утро, мадам Десак! – смеялась девушка внизу. – Как дела, месье Фриак?

Ее голос бубенчиком закатывался ко мне в ухо и щекотал весенней пылью ноздри. Я чихнул и тем самым встревожил Настузю совершенно. Нянька уже была одета и, опаздывая в контору, забежала ко мне лишь на минуту. Отставив тубус с чертежами, она нашла мое лицо красным, а тело жарким и настрого велела оставаться дома.

– Погода весенняя, – предупредила она. – Самая коварная!

Я согласно кивнул и через несколько лестничных пролетов, преодоленных Настузей, услышал веселое:

– Доброе утро, мадмуазель Маклай! Ха-ха-ха!

– Шлюшка! – прошипел я, вскочил с кровати и, наскоро покончив со своим туалетом, через двадцать минут был уже внизу, держа под мышкой папку с учебниками.

Я прошел мимо девушки, рассеянно не замечая, и обернулся лишь на смешливое приветствие.

– Доброе утро, месье Аджип! – поздоровалась она.

– Ах, это ты! Здравствуй!

– Как вам спалось?

– Превосходно.

Она опять засмеялась и, сощурив лукаво глаза, сказала:

– У молодых людей в вашем возрасте такие беспокойные ночи!..

– Что ты имеешь в виду? – хрипло спросил я и увидел, как она, будто невзначай, потянулась всем телом так сладко, что груди под ее платьем обрисовались отчетливо и нагло.

– А то вы сами не знаете, что я имею в виду! – кокетничала Бертран. – Вам сколько денег выделяют на карманные нужды?

– А твое какое дело!

– Фу, какой вы грубый!

Она засмеялась, чуть выставив изо рта остренький язычок, и, приблизившись ко мне вплотную, шепнула на ухо, что если я обладаю двадцатью франками, то она в обмен на деньги научит меня кое-чему такому, что юноши моего возраста уже обязаны знать наверное.

– Ну же, соглашайтесь скорее, пока у меня есть время! – шептала она, касаясь моего уха губами. – Не пожалеете!

Я еле заметно кивнул головой, и она, ухватив меня за руку, увлекла в дом.

– Идите первым! – заговорщически шепнула она в подъезде. – А я следом, чтобы комар носа не подточил!..

Когда Бертран вошла в квартиру и увидела меня сидящим на застеленной кровати, сомкнувшим ноги коленка к коленке, она захихикала, тыкая пальцем, и с деланным удивлением сказала: "Ну что же вы, у нас так мало времени!" И тут же затрогала маленькие белые пуговички, расстегивая свое просторное платье и щебеча, чтобы я не медлил, а сбрасывал покрывало вон, не на нем же в самом деле!

Через минуту я оказался совершенно голым, сидящим с ногами на кровати перед такой же раздетой, болтающей что-то незначащее консьержкой и, разглядывая ее молодое крепкое тело, вдруг расслабился и засмеялся отчаянно, трогая пальцем розовую грудь Бертран.

– Чегой-то вы! – удивилась девушка, но тут же махнула рукой, захохотала и, крепко обняв меня, повалила на подушки…

В этот день я узнал про девушек то, что знают или скоро узнают все мои сверстники. Мне стало известно, что девушки очень нежные и бесстыдные существа с розовой кожей и быстрым язычком, которые стоят того, чтобы отдавать за их проказы по двадцати франков враз. А еще я понял, что девушки устроены так же, как и устрицы, с лимонной кислинкой на вкус, с крохотной жемчужиной посредине.

А потом я стал встречаться с Бертран два раза в неделю, меняя обеды на ее смешливые ласки. А через полгода ее кто-то сбросил с моста в Сену. Поговаривали, что это она сама свела счеты с жизнью, что у нее якобы был возлюбленный, страдающий какой-то болезнью и нуждающийся в хирургической операции, и что она копила деньги на больницу, а жених не дождался и умер, вот она вслед за ним и устремилась на небеса.

Я, конечно, не верил в такое, подозревая в смертоубийстве какого-то маньяка, и, давая следователю откровенные показания, чуть было не навлек подозрения на себя. Но лейтенант был пожилым и опытным человеком, а в силу того разобрался правильно.

– Это была несчастная девушка, – сказал седой лейтенант мне на прощание. – Она жила не для себя, а для другого. Но ее жизнь не понадобилась никому, а потому она рассталась с нею безжалостно!

– Ее жизнь была нужна мне! – вскричал я.

– Ах, молодой человек, – покачал седой головой следователь. – Вы бы сделали ее жизнь еще несчастнее!

– Почему?

– А потому, что есть в ваших глазах, во взгляде вашем, нечто пугающее и отталкивающее! Уж не знаю, прав ли я или мистифицирую, но сдается мне, что все женщины, встретившиеся вам на пути, закончат жизнь несчастно, подобно бедной Бертран!

Тогда я не особо задумался над словами пожилого следователя, вовлеченный в беспечную молодость. Но Господи! Его слова оказались поистине пророческими, и на протяжении жизни мне еще часто приходилось вспоминать седого лейтенанта…

– Дайте же мне перекиси! – надрывно потребовал Hiprotomus, прервав свой рассказ. – Иначе мое сердце не выдержит!

– Вот уж нет! – отказался я. – А потом вы меня обвините в том, что я вас травлю, превращая в наркомана! У меня и так, по вашей милости, кроме глаз, ничего не двигается!

В тот же самый момент мне была возвращена подвижность верхней части тела и, сев, я принялся растирать затекшие руки.

– Ну же! – требовал жук. – Я проявил акт доброй воли, теперь и вы покажите свое милосердие! Ведь несчастие мое столь велико, что временами мне требуется забываться!

– Даете ли вы слово, что избавите меня от своих нападок впредь? – спросил я, разминая плечи.

– Честное слово!

– Все равно не верю.

– На коленях молю!

– У вас нет колен.

– Это я образно!

– Как хотите, – развел я руками. – Желаете становиться наркоманом, становитесь им!

Я открыл склянку с перекисью водорода и, набрав в пипетку жидкости, капнул ею на шишку. Hiprotomus слегка шевельнулся под кожей и блаженно вздохнул.

– Кстати, – вспомнил я. – Вы говорили, что по воскресеньям, будучи Аджип Сандалом, стреляли из лука?

Но пары водорода унесли Hiprotomus'a Viktotolamus'a в чудесную страну химических грез, покачивая исстрадавшуюся душу насекомого на волнах наслаждений, а потому мой вопрос остался без ответа.

К вечеру у меня в квартире появился Бычков.

Мой товарищ представлял собою жалкое зрелище. С недельной щетиной на полном лице, с отросшими нечистыми ногтями, он был взнервлен совершенно и не мог найти себе места, то и дело переходя из кухни в комнату.

– Не нашел? – спросил я.

– Нет.

На его глаза навернулись слезы, и он стал похож на несчастного бегемота.