Лев на лужайке

Охренеть можно, каким канцелярско-бюрократическим языком вдруг заговорил этот лощеный доктор наук. У меня уши вяли, у меня поднывало в животе, хотя Несадов говорил такие вещи, о которых и в самых честолюбивых мечтах не грезилось: работать над книгой с Никитой Петровичем Одинцовым… Работа эта сблизит нас настолько, что я смогу предложить ему своего тестя на должность директора Черногорского комбината…

– Вот такая, вот такая картина, Никита, в первом приближении. Естественно, что вам придется встретиться с Иваном Ивановичем и с членами редколлегии. Иван Иванович, например, вас примет сразу после трех, и – сегодня, сегодня!.. У вас есть ко мне вопросы?

Я помедлил, но все-таки ответил:

– Есть!

Дело в том, что в промышленном отделе редакции лежала моя публицистическая статья, или очерк-размышление, на тему о скромности. Речь шла не о скромности девиц, не о скромности человека вообще, а о скромности, которую надо проявлять, когда речь идет об общих успехах в той или иной отрасли промышленного или сельскохозяйственного производства. Короче, поменьше об успехах, побольше о недостатках. Отделы промышленности «Знамени» и «Зари» похерили мой материал, и вот случилось так, что Несадову я сказал:

– Как-то в минуту вдохновения я написал статью «Скромность, товарищи, скромность!». Отдел ее не принял, Александр Николаевич, наверное, правильно не принял, но мне хотелось бы в какой-то более приемлемой форме вернуться к вопросу.

Несадов отчего-то хмуро спросил:

– У кого статья?

– У Гридасова.

Трубку – долой, щелчок тумблера, свет красной лампочки, из динамика голос редактора промышленного отдела Гридасова: «Слушаю, Александр Николаевич!»

Через три минуты Илья Гридасов принес мою статью, молча удалился, а Несадов за десять минут прочел ее и сказал:

– Ага!

Потом он зачем-то взъерошил волосы, затем пригладил их ладонью и опять взъерошил.

– Презабавнейшая статья! – с энтузиазмом произнес заместитель редактора Несадов и посмотрел на меня испытующе. – Статья – отборная! И совершенно понятно, что Гридасов… А что Гридасов? Что Гридасов!

Опять трубку – долой, щелчок тумблера, свет красной лампочки, голос главного редактора «Зари» Ивана Ивановича Иванова: «Привет!» Заместитель Несадов сказал:

– Есть интересная статья, Иван Иванович. Чья? Никиты Ваганова… Ага! Ага! Тут он лыко дерет и лапти плетет. Согласен! А статья вот о чем, Иван Иванович…

Ну, абсолютно другой человек разговаривал по телефону. Живой, энергичный, смелый, широкий; он точно и емко объяснил Главному смысл моей статьи, Главный зарычал из динамика, что с Гридасовым надо разобраться, потом сказал, что не надо разбираться с Гридасовым, а вот статью нужно немедленно сдать в набор, тогда он ее прочтет в гранках и, если надо, чуток подправит. Когда же голос Главного оборвался, заместитель Несадов воззрился на меня весело и тепло:

– Браво, Никита! Такими статьями, черт побери, делают газету, а… Впрочем, а что Гридасов? Что Гридасов? Нет газетного нюха у человека – так это уже навсегда.

… Место редактора промышленного отдела Гридасова через четыре года займет Никита Ваганов – выпускник Академии общественных наук, и в этом нет неожиданности: осуществлялась закономерность, жесткая закономерность, когда трусливые и некомпетентные уступают место смелым и компетентным…

* * *

Однако главное в том, что заместитель редактора Несадов был эмоционален, хорошо улыбался, смотрел на меня как на равного, как на своего по гроб жизни человека. Он говорил:

– Вы обязаны работать в этом непонятном еще жанре, Никита. Не открутитесь! И не думайте откручиваться. А ну, вываливайте до кучи, что у вас есть еще за пазухой! Извольте, извольте!

– Вы правы, Александр Николаевич, – сказал я и засмеялся. – Не только в планах, но уже и от машинки.

– О чем? О чем?

– Например, о кричащих начальниках. О крике как слабости и о крике как некомпетентности…

– На стол! На стол! Что еще в заначке?

Много чего было у меня в заначке в ту пору обилия идей и наблюдений, знакомств с новыми людьми и обстоятельствами, в ту пору молодого ума и свежести восприятия жизни. Я так и звенел от тем, заголовков, «шапок», очерков, статей, зарисовок, корреспонденции – ярких, словно вспышка. Поэтому у Несадова просидел больше часа, очаровал его, и очаровался сам, и вышел от заместителя редактора с такой вот мыслью: «Ах, папа, родной мой папа! Твоему сыну не надо жениться на москвичке, чтобы вернуться в стольный град!» Мне было хорошо, покойно, весело.

Главный редактор газеты «Заря» Иван Иванович Иванов принял меня ровно в пятнадцать часов, принял в своем кабинете. Он был невысокий, полный, слегка похожий на француза-рантье, который заботится только о своем здоровье. Биография Ивана Ивановича известна читателям, он прошел длинный и, как говорится, славный путь, побывав и всем, и никем. Здоровье у него было воловье, его хватит на восемьдесят лет жизни. Он принял меня буквально в дверях.

– Ну-ка, ну-ка, позвольте мне посмотреть на вас, молодой человек! Ну, повернись же, сынку! Кожаная куртка? Вы не в писатели ли метите, молодой человек? Не пустим, не отдадим! Ну-с, проходите, садитесь, рассказывайте. Что новенького творится за стенами этого домика? Процессы, частные наблюдения, мысли…

… Чрезвычайно много мудрого и полезного возьмет Никита Ваганов у главного редактора Иванова для себя, для будущего редакторства, для того, чтобы поначалу не плавать беспорядочно, не делать грубых и мелких ошибок, быть редактором не запрещающим, а созидающим, разбрасывающим щедро идеи и темы, темы и идеи. И легкую веселость, доброжелательность, мягкость переймет Никита Ваганов у главного редактора Ивана Ивановича Иванова, человека по-своему выдающегося…

– Ну, рассказывайте же, рассказывайте, Никита!

Без всякого разрешения, обезоруживающе просто главный редактор обратился ко мне по имени, и я, Никита Ваганов, этого не заметил. Улыбнувшись, сказал:

– Надо много и часто писать о рабочем классе. Иван Иванович, мы плохо пишем о рабочем.

– Отчего?

– Мы рабочих старательно описываем в производственном процессе, а если и выводим из проходной, то для дурацких сантиментов на берегу реки, а надо писать так, чтобы был виден рабочий новой формации. Учеба. Книги. Новая техника. Спорт. Свобода мнения. Увлеченность. Понимаете, Иван Иванович, наши очерки о рабочих – это очерки тридцатых годов.

– И ваши тоже, Никита?

– И мои, Иван Иванович!

– Интересно, интересно! Продолжайте, пожалуйста!

Я говорил о Черногорской области, о Никите Петровиче Одинцове, затем перешел на другие проблемы, и мой рассказ продолжался полтора часа, в течение которых Главный меня почти не перебивал – лишь переспрашивал, – так как записывал за мной, Никитой Вагановым, что-то в роскошный блокнот, переворачивая страницу за страницей. И когда я закончил, Иван Иванович с треском захлопнул твердую крышку блокнота, улыбнувшись, вышел из-за стола, чтобы пожать мне руки. Вот так-то!

– Замечательно, Никита! – горячо и сердечно сказал главный редактор «Зари». – Я услышал много поучительного… – Он умолк, словно забыл самое важное, впрочем, так и было. – Да, да! – воскликнул Главный и сел на место. – В семнадцать часов в гостинице «Москва» вы встречаетесь с Никитой Петровичем.

Куда я пошел после? Если не изменяет память, ноги меня повели к Вальке Грачеву, которого я застал за чтением моего очерка, уже набранного и поставленного на полосу. Валька дочитывал последнюю колонку, когда я ввалился в кабинет, где не было никого, кроме моего студенческого друга.

– Изучаешь? – снисходительно процедил я. – Тебе надо не просто читать, а конспектировать, понял? Ась?

Валька серьезно ответил:

– Молодец, Никита. В университете я тебя считал серее. Ты даешь зримый портрет и активно препарируешь человека.

Дурачище! Я и в университете умел писать, я и тогда мог давать зримые портреты людей и препарировать их, но у меня не было стимула. Что? Университетская многотиражка меня волновала не больше прошлогоднего дождя. Конечно, за годы работы в Сибирске я еще поднаторел и, как говорится, насобачился, но все остальное умел делать еще в университете – будьте спокойны! Я сказал:

– Ты тоже пишешь недурственно, Валька. Твоя статья о яблоках хороша, ей-богу! Я за тебя радовался.

– Спасибо! Садись. Не куришь? Хочешь прожить до ста лет!

* * *

… Я действительно не курил из медицинских соображений, я отказался от курения, одного из человеческих удовольствий, чтобы жить долго. А зачем? Какого черта я не курил, если в пятьдесят лет с малым хвостиком… Кто придумал, что надо сохранять здоровье, если человек не знает, сколько ему суждено жить? Какая это сволочь придумала воздержание? Для чего? Чтобы умереть здоровым? Так этого добра, здоровья, у меня хватит на десятерых. Ровно и мощно бьется сердце, перелопачивают кубометры воздуха отличные легкие, перекатываются под гладкой кожей буквально стальные мускулы. И только кроветворные органы, эти печенки-селезенки, подвели, убивают, как гуся под Рождество. Я отчего-то вбил себе в голову, что умру в ночь под Новый год, этак часов в девять-десять вечера…

* * *

Валька Грачев спросил:

– Будешь писать книгу с Одинцовым?

– А что в этом особенного?

– Чего ты так взъерепенился?! Мощный мужик Одинцов, только и всего.

Он был прав: я «взъерепенился». Впоследствии, и я это предчувствовал, дружба с Никитой Петровичем Одинцовым мне будет инкриминироваться, меня будут упрекать в том, что только и только благодаря покровительству Одинцова я сделал всепобеждающий рывок вперед и вверх, что именно он, партийный работник высшего масштаба, поведет за собой приспособленца Никиту Ваганова. Что ни слово – то ложь, хотя влияние Никиты Петровича на всю жизнь я не отрицаю и отрицать не могу.

– Одинцов большой человек! – задумчиво сказал Валька Грачев. – И твой материал, и его собственные статьи, которые, кажется, он пишет сам…

– Только сам!

– Крупный, крупный, крупный человек. Ты за него держись, Никита.

– У меня хорошие отношения с Одинцовым, – сказал я. – Достаточно хорошие, чтобы играть с ним в преферанс и обыгрывать. Кстати, он неплохо играет.

Валька Грачев с улыбкой сказал:

– Путь правильный!

– Ну вот! А ты…

Продолжался наш студенческий спор на тему: с чего надо начинать журналистскую карьеру? С обивания порогов столичных редакций или отъезда в многообещающую Тмутаракань? Оба пути оказались хороши, коли по ним шли такие люди, как Валентин Грачев и Никита Ваганов. Я сказал:

– Пойдет моя опасная статья, Валька. Держи руку за меня на редколлегии. Заметано?

* * *

… Более умного и тонкого человека, чем Валентин Грачев, на нашем курсе не было; мало того, скажу, что и в «Заре» его ум и тонкость засверкают, но только тогда, когда редактором «Зари» будет Никита Ваганов, который даст Валентину Грачеву развернуться по-настоящему – целиком и полностью. Я отношусь к тому типу редакторов, которые помогают людям развернуться, показать все свои человеческие возможности…

– В джунглях, то есть в редакции, устроили пир с танцами, когда получили твой лесной материал, Никитон, – продолжал Валька Грачев. – Зажгли костры, убили и схарчили двух чернолицых и одного белолицего, танцы продолжались до вечера следующего дня. Шеф плясал соло, изрядно голый…

Я насторожился: старый друг язвил и наслаждался собственным сарказмом, старый друг, ощерив зубы, посмеивался над коллективом газеты «Заря» – это не было свидетельством успехов Валентина Грачева, скорее, наоборот, говорило о его обиде на газету.

– Шеф плясали нагишом, прыгали через костер, спалили крылышки, но не обратили на это внимания, так что, Никитон, тебя ждет упитанный и уже поджаренный телец…

Завидовал, здорово завидовал мне самый близкий друг по университету Валька Грачев, сочился желчью по поводу черногорского выдающегося материала. Мало успел сделать он, работая в аппарате «Зари», хотя бы для того, чтобы занять отдельный кабинет и создать себе журналистское имя, – его постоянно держали на подножном корму. Никита Ваганов еще проработает собственным корреспондентом «Зари». А работая уже в самой «Заре», подготовится во «фронтовой» обстановке к экзаменам в Академию общественных наук, поступит в Академию, окончит ее и вернется в «Зарю», где быстро, через полгода, займет пост редактора промышленного отдела. Понимая научно-техническую революцию, догадываясь о сложности ее пути, Никита Ваганов в качестве редактора промышленного отдела очень скоро сделается незаменимым – и в этом нет преувеличения.

* * *

– Их высокоблагородие шеф чуть не упали в костер, через который прыгали, – язвил и расплачивался за невезуху Валька Грачев. – Заместители не снимали фиговых листочков, обижались, что шеф, упоенный, не видит ихние выкрутасы. Та еще была ноченька, и суточки были те еще, Никитон!

– Ну, хватит, хватит, Валюн! Порезвился – и будет!

– Ладно. Как ты живешь сегодня дальше?

– В семнадцать встреча с Одинцовым.

– Ля-ля-ля! Так я и думал! Держи хвост пистолетом, Никита. Будет раздача слонов.

Встреча с Никитой Петровичем Одинцовым произошла. Я не помню, на каком этаже располагался его номер, я даже забыл, о чем мы разговаривали, так бурно и радостно встретил меня Никита Петрович. Встретил как родственника, как близкого друга. А через час, когда главное уже было сказано, я понял, что нашу встречу нельзя кончать будничными рукопожатиями.

Я сказал:

– Никита Петрович, сейчас время раннее, не смотаться ли нам в театр? Смотаемся у теантер, а, Никита Петрович?

– Смотаемся! – по-мальчишески обрадовался он.

После спектакля Никита Петрович, зверски уставший за день, оживился.

– Хорошо придумал, Никита! Умница! А теперь – ко мне!

Ни я, ни Одинцов не могли предположить, чем кончится вечер в комфортабельном номере гостиницы «Москва». Часов в десять в дверь уверенно постучали, Никита Петрович открыл и пропустил в комнаты подвижного, сухощавого человека.

– Вадим Пантелеевич! – представился он и предельно внимательно посмотрел мне в глаза. После этого гость басом сказал:

– Держу пари, что этот молодой человек играет в преферанс!

Через десять минут пулька на троих была в полном разгаре, а вы должны помнить, каким мог быть за преферансным столом Никита Ваганов, да еще в тот вечер, когда ему шли в руки блестящие карты. И Никита Петрович Одинцов, и Вадим Пантелеевич – фамилия неизвестна и кто таков тоже – были отличными партнерами и к концу игры с уважением относились к игре и молчанию Никиты Ваганова. Вадим Пантелеевич грозно сказал, бросая на стол деньги:

– Вот уж завтра вечером посмотрим, Никита, каким голосом вы запоете, везунчик! – И как бы с ужасом взялся руками за щеки. – Нет, такого везения я не видел!

Я сказал:

– Опять уйдете стрижеными.

– Я?

– Вы-с!

– Серьезно?

– Вполне!

* * *

… Читатель моих записок, предельно похожих на исповедь, еще не раз встретит упоминание о преферансе, и неудивительно: в моей жизни не было другого такого развлечения. Я не увлекался ни футболом, ни хоккеем, не ездил на бега, втайне от общества не заводил молодых любовниц, не гонялся за вещами – вообще ничего не коллекционировал. Я всю жизнь играл в преферанс и достиг в игре сияющих вершин. Я чувствовал и предчувствовал карты и прикупы; с короткого, буквально секундного взгляда на карты видел всю игру. Добавлю, что благодаря преферансу я обзавелся влиятельными знакомыми, мой преферансный талант открывал мне двери таких домов, куда люди моего положения входа не имели…

* * *

Когда мы поднялись, потирая поясницы, Вадим Пантелеевич усмехнулся и сказал:

– Ну вы, бандит с большой дороги, не боитесь обыгрывать свое прямое начальство?

Я сердито отозвался:

– Этого мне еще не хватало! – И повернулся к Никите Петровичу. – Есть такое предложение: поужинать завтра в Доме журналистов.

Гость Одинцова поднял обе руки.

– Увы, Никита! – печально сказал он. – Мне Дом журналистов заказан навеки. – Он откланялся и ушел.

Никита Петрович сказал:

– А теперь узнайте, с кем вы попали в преферансную компанию. Это Липунов – зав.сектором печати…

* * *

В родной дом я пришел поздно вечером; в коридоре было тихо и темно, так как мой отец везде и постоянно тушил электричество, увлеченный мечтой купить машину, никому не нужную. Это выяснится сразу после того, как я помогу отцу купить автомобиль…

Дашка читала в ванной, лежа во вредной очень горячей воде, мать была в своей длинной и узкой комнате. Мать, оторвавшись от книги, сказала:

– Ты заметил, Никита, что листья на кленах пожелтели, совсем пожелтели?! И в душу просится осенняя грусть.

Меня трудно было удивить «пожелтевшими листьями» моей матери, но, не скрою, в эту минуту меня охватила тихая и бессильная злость. Отец, мой бедный отец, бьется за каждый окаянный рубль, а моя мамаша по-прежнему ведет счет листьям, лунам, закатам и восходам, и в ее душу, душу преподавательницы иностранного языка, «просится осенняя грусть». Я тихо-тихо ответил:

– Почему ты отказалась от вечерней школы, мама? Восемнадцать часов в неделю – это норма, но это…

Она негромко, но властно перебила меня:

– Ах, как жалко, что ты вырос прагматиком! Ах, как жалко! – Она мирно улыбнулась. – Я, Никита, познакомилась недавно и довольно подробно с прагматизмом… Да, Никита, великий Эмерсон прав, говоря, что вещи сели на человечество и погоняют его… – Мама сняла очки с невидимой оправой. – Прагматики несчастны: вы лишены возможности самосозерцания… Ах, как жалко, что ты прагматик, Никита.

* * *

… Мой отец всегда говорил пышно и витиевато, всегда ставил предельно много восклицательных знаков, то говорил громко, то впечатляюще шептал, то сокровенно смотрел в глаза, то глядел только и только в потолок, когда его, казалось, осеняли высокие мысли. Я любил своего отца, люблю его сейчас, буду любить до той поры, пока существую. Отец меня переживет – за день до «синтетического ковра» я посетил отца, он выглядел прилично, в свои годы казался крепким – такой американизированный старик, седой и розоволицый. Естественно, это объясняется и моей заботой: как только я сделаюсь крупным работником «Зари», отец начнет получать помощь, разнообразную помощь, вплоть до хорошей еды. Моя мама умрет за пять лет до моего «синтетического ковра»…

* * *

– О чем же ты хочешь говорить, папа? Я тебя слушаю.

– Мы должны поговорить о тебе, Никита, точнее, о твоем будущем. Знаешь, сын, я по-прежнему считаю, что ты напрасно уехал из Москвы. Это был опрометчивый шаг, вызванный… – Он начал смотреть в потолок. – Твой отъезд, Никита, вызван мною. Да, да, да! Только мною! Я не смог дать тебе дома такую жизнь, которой бы ты не стеснялся – это во-первых! Во-вторых, ты хотел жить не так, как живем мы. По-видимому, ты прав, но зачем крайности, зачем крайности, сын мой! Ты стесняешься пригласить гостей в наш дом, ты устал от тесноты, плохой мебели, от меня, мамы и Дарьи. – Отец печально потупился. – Не дай бог, сын, и тебе прожить так скудно. Ты знаешь, я не сколотил и половины стоимости автомобиля.

Я улыбнулся. Отец начал говорить об автомобиле, сел на своего любимого конька, а это значило, что теперь и речи не будет о моем будущем.

– Автомобиль мне не просто нужен, сын, автомобиль мне необходим как воздух, как вода, как хлеб! – Он снова глядел в потолок. – Каждое лето я смог бы вывозить мать на природу, наконец, на теплый юг, где был только единственный раз. Я во сне вижу серую ленту шоссе, яблони на обочинах, пальмы и чинары.

* * *

… С моей помощью отец купит автомобиль, поставит его на открытый участок проезжей улицы, потеряет покой, но так и не получит водительские права, он окажется бездарным как водитель. Ему придется продавать автомобиль, потеряв на этом рубли и копейки, но зато он – опять с моей помощью – купит прекрасную трехкомнатную квартиру. С Дашкой у нас произойдет трагедия: девчонка долго не сможет выйти замуж, будучи и хорошенькой, и умненькой, и образованной. Дело в том, что она переймет от матери созерцательность, отрешенность от мира сего, стремление к уединению и мнимой свободе. Понятно, что современные женихи с их требованием уметь жить в сложном и скоростном веке будут покидать Дашку еще на первых ступенях ухаживания. Я помогу сестренке устроиться на хорошую работу, она будет много, по-настоящему много зарабатывать, но ее личную жизнь я устрою не сразу. Да, я найду жениха и мужа сестре! Но это произойдет очень не скоро…

* * *

– Автомобиль для меня не игрушка, не роскошь, не баловство, сын мой! Это – обновленное мировоззрение, это путевка в новую жизнь, которой ты так хотел.

Определенно я, Никита Ваганов, журналистский талант унаследовал и от отца, от его умения гладко говорить, способности временами рисовать словами зримую и обобщенную картину жизни. Сегодня он пропел гимн своему будущему автомобилю, показал, как радикально меняется жизнь семьи с его приобретением, но так и не поднялся над самим собой. Отец говорил:

– Я внутренне изменюсь, определенно потерплю революционное изменение с покупкой автомобиля. Исчезнет замкнутость, келейность, некоммуникабельность. Все изменится, сын, как только автомобиль станет собственностью нашей небольшой, в сущности, семьи.

* * *

… Я стану редактором «Зари», войду в когорту заметных людей, но мой отец так и не поймет, каким образом все это произошло… Знаете, какой вопрос мучит меня сегодня, когда я пишу этот дневник-исповедь, тщательно вспоминая пережитое? Зачем это было надо? Для чего? Во имя чего? А завтра все вопросы мысленно назову дурацкими…

– Ты рано и опрометчиво женился, сын! – воодушевленно продолжал отец. – Если бы ты не сделал этого, то можно было жениться на москвичке и таким образом вернуться домой. Увы! Ты и эту возможность потерял! О, как хороша Вера Егоровна Васькова! Чудо! Чудо! Чудо!

… Когда отец увидит – случайно! – Нелли Озерову, то поймет, как бледна и скромна его Васькова, замученная школой преподавательница литературы…

* * *

– Ума не приложу, Никита, как ты вернешься!

Я басом ответил:

– Въеду на белом коне.

В ответ он только грустно покачал головой:

– Я всегда знал, что ты романтик, Никита, но не до такой же степени, сын мой!

Слово «романтик» я терпеть не могу, никогда не употреблял его в очерках и статьях и никому не советую употреблять, но вот для моего папули я вдруг заделался романтиком, хотя никаких оснований не давал. Я так и спросил:

– Отчего, папа, ты меня произвел в романтики? А не в прагматики, как мама?

Он забавно вытаращился:

– А разве твой отъезд в Сибирскую область не романтизм?

Эка хватил! А ведь почти четыре года назад я ему довольно толково и популярно объяснял, отчего отбываю в Тмутаракань: «Понимаешь, отец, в московской журналистской толпе я затеряюсь, как колосочек в поле, а в Сибирской области я, будь спокоен, в три счета заберусь на белого коня».

… Жизнь показала, что я был прав. Верно, в столицу я переберусь без помощи Никиты Петровича Одинцова, меня переведут в Москву на должность литсотрудника промышленного отдела, затем я пойду учиться в Академию общественных наук, а потом – на этот раз только и только с помощью Никиты Петровича Одинцова – сделаю невероятной силы рывок наверх…

* * *

Вечером отец сказал:

– Вся школа сошла с ума. Читают твою статью и ругают директора за липовые проценты успеваемости. Никита, я горжусь тобой, сын! – и вдруг пригорюнился. – Я статью не читал. Дай мне газету…

В моем доме не выписывали ни одной газеты, ни одного журнала – копили деньги…

Эта поездка в Москву, еще в пору моей работы в Сибирске, сыграла важнейшую роль в получении мной должности литсотрудника отдела промышленности «Зари» взамен такого престижного собкорства в Сибирске. Примут меня как хорошо знакомого, своего, только временно отсутствовавшего в редакции газеты «Заря», у входа в здание которой – львы на шарах…

Глава шестая

I

В середине ноября произошло маленькое, незначительное на любой взгляд событие, свидетелем которого Никита Ваганов стал тоже совершенно случайно, так что никто из окружающих Никиту Ваганова людей этого крохотного происшествия не заметит, не обратит внимания на перемену, происшедшую в самом Никите Ваганове, да окружающие и не должны были ничего заметить – таким мизерным был случай. Литературный сотрудник отдела партийной жизни Василий Семенович Леванов, проходя мимо почтамта, поскользнулся на ледяном тополевом листе, упасть не упал, но как-то так насильственно изогнулся, что пришел в редакцию бледный и потный. Встреченному в коридоре Никите Ваганову Леванов сказал, что у него резкие боли в левой части не то живота, не то желудка; он был весь скукоженный, тусклоглазый, пергаментный – лицо и руки. Никита Ваганов посоветовал немедленно пойти в поликлинику, на что Леванов ответил:

– Пожалуй, придется пойти.