Где не останется следов

Лина Кайлас

Где не останется следов

Вечер первый. Приперлись в дикую глушь.

«Заянье».

Я уставился на перекошенную табличку, что выцветшими буквами цеплялась за остатки краски и грустно встречала нас на въезде в село. Или деревню? Хотя какая, собственно, разница? И там, и там – тишина, покой (может даже – вечный) и, кажется, забвение. И там, и там – покосившиеся заборы, заросшие травой дворы и взгляды из-под нахмуренных бровей, полные не то любопытства, не то подозрения. Если там вообще кто-то еще остался жить. Выживать?

Въездные ворота – два могучих столпа из почерневшего от непогоды камня, увенчанные остатками некогда величественной арки, и тянущаяся в обе стороны от них гнутая и дырявая сетка-рабица. Сейчас эта конструкция больше напоминала скелет, изъеденный ветрами и дождями, с зияющими пустотами, сквозь которые проглядывали серое, равнодушное небо и испещренная ямами проселочная дорога.

У самого горизонта, где эта дорога поворачивала за последними домами, там, где заканчивалась привычная реальность, еще хоть как-то напоминавшая цивилизацию, начинался лес. Не тот, куда деревенские детишки ходили за грибами или ягодами. Другой. Стоял плотной, непроницаемой стеной, словно затаив дыхание. И от него веяло чем-то древним и тревожным, взгляд невольно задерживался на темной кромке, словно в ожидании, что оттуда вот-вот выйдет что-то… или кто-то.

Во! Вспомнил! Как в фильме у Найта Шьямалана1, где в лесу обитали монстры в красных плащах. Ну тот, где Эдриан Броуди играл умалишенного паренька, заварившего всю ту кашу с нарушением границы чудовищ. Знаете? Теперь знаете. Не хватало только защитной полосы из столбов с установленными на них масляными факелами.

В общем, Заянье, точка нашей вынужденной экспедиции, почти полностью подходило под описание жуткой деревеньки из романов какого-нибудь Стивена Кинга, не иначе. «Кладбище домашних животных», рашн эдишн.

Забыл одну деталь – стелющийся, как погребальный саван, густой туман. Так и укажу в том треклятом отчете, что надо будет сдать ЭсЭсу по итогу экспедиции: «Сраный «Сайлент Хилл». Или как он там обозвал эту хрень? «Полевой дневник»?

Я здесь ради аттестации. Только ради аттестации…

– Саша, не отставайте!

Помяни черта! Пухлый приземистый старичок, почти скрытый необъятным рюкзаком, что зачем-то взгромоздил на спину, повернувшись в пол-оборота, призывно помахал мне рукой с веселой улыбкой на лице. Сергей Семенович Един, руководитель нашей, прости, Господи, экспедиции, которого мы за глаза прозвали «ЭсЭс»: слишком много требований, чересчур дотошный, безоговорочно уверенный в своей правоте, донельзя придирчивый старый козел. Я, между прочим, здесь оказался именно из-за его предмета. Потому что ЭсЭс категорически отказывался поставить мне даже «трояк».

«Сашенька, несмотря на вашу фамилию, вы должны знать русские корни».

Говнюк!

– Сам ты «Саша», – пробурчал я под нос, но, поправив лямки увесистого походного рюкзака, шагу прибавил.

Алекс! Я просил всех называть меня Алекс. Просто потому, что «Саша Шмидт» звучит как вызов для шепелявого ребенка, а не как настоящее имя. Или как попытка отхаркнуть мокроту, застрявшую глубоко в горле. Отвратительно! Поэтому – Алекс. Я же не виноват, что немецкая фамилия моего папаши в русских реалиях выглядит так, словно кто-то кинул на стол некомплектные детские кубики и собрал едва читаемое слово! Или паспортистка в МФЦ устало уснула лицом на клавиатуре, а пока ворочалась – набирала мою фамилию.

Рюкзак, а вместе с ним и раздражающе позитивный ЭсЭс, вышагивающий как гном из мультфильма про Нильса с дикими гусями, постепенно становились все ближе. Что он там тащил, интересно? Камни? Книги? Или, может, запасной комплект полевой кухни? При этом он явно молодился перед своей замшей! Хотя Курага точно уж была не многим его младше. Ах, да! Курага – это тоже прозвище. Вообще она Оксана Эдуардовна Абрикосова, старший преподаватель кафедры истории. Ее пергидрольная шевелюра маячила где-то в самом начале разрозненной группы. Два препода и еще шесть человек. Проштрафившиеся студенты, которым пришлось согласиться на эту вылазку, чтобы кое-как закончить второй курс. Чего? Исторического факультета Российского университета дружбы народов. Да-да, этим и объяснялась наша максимально интернациональная группа.

– Привет, мои дорогие подписчики!

И почему голос Лягушки так сильно менялся, когда она начинала строить из себя блогера? Взлетал на несколько октав, превращаясь в тонкий, почти писклявый. Самка комара вышла на охоту: Таня Лягуша в эфире! Голос, контрастирующий с ее обычной манерой речи, всегда вызывал у меня вопрос: зачем? Зачем ей этот фальцет? Она на самом деле думала, что так звучала привлекательнее для аудитории?

– Мы добрались до Зарядья…

– Заянья, – неодобрительным тоном поправила Леся. – Зарядье – парк в Москве…

Ходячая «Википедия»2. Единственная, кто подписался на это путешествие добровольно. Ненормальная!

– Заткнись, – огрызнулась Таня, выключив камеру телефона. – Кто-нибудь снял ту табличку?

Глеб Иванькович, затесавшийся среди нас отбитый на голову спортсмен, который по какой-то странной иронии судьбы стал оператором, явно не желал вступать в беседу и просто поднял вверх большой палец. Будем ждать видео в стиле фильма «Ведьма из Блэр», не иначе. Оставалось лишь надеяться, что качок не только мышцами силен, но и умел переключать камеру с фронтальной на основную.

У этого парня было одно, и то под большим вопросом, «достижение». Мое, так сказать, националистическое прозвище. Благодаря «искрометной» и «оригинальной» мысли Глеба, меня стали звать «фрицем». Впрочем, чего еще ожидать от человека, у которого с фантазией не сложилось. В его картине мира я – «фриц», Левон почему-то «армяшка», а не «армянин» (думаю, Иванькович недвусмысленно намекал на невысокий рост парня), а наш однокурсник Шин, заметно выделяющийся азиатскими корнями, – «кореец». Ага, корейский кореец. Ну, серьезно, никакой изюминки! Хотя, должен признать, кроме самого Глеба, идиотов, которые бы так ко мне обращались, больше не осталось. Первого смельчака я просто отправил в нокаут. Новых не появилось. А вот за спиной – целый вагон!

– Не разбредайтесь! – назидательно прогремел ЭсЭс.

Ржавая, как открытая рана, металлическая калитка встретила его по-своему. Он толкнул ее, как хозяин, и тут же раздался звук – мерзкий, пробирающий до костей скрип, от которого по спине пробежал холодок, и единственным желанием стало поморщиться и зажать уши. Звук, сомнительно похожий на протяжный, стонущий вой.

Я невольно поморщился. Казалось, он начинался где-то в самой глубине черепа, как будто кто-то медленно, мучительно медленно, скреб по кости изнутри. Он был рваным, скрежещущим, словно что-то живое, но совершенно чужое, пыталось прогрызть себе путь сквозь мою плоть. Фу, какая гадость! Нет, мне определенно стоит смотреть меньше ужастиков и читать меньше Лавкрафта. В таком простом действии моментально нашел что-то зловещее и потусторонне.

Будто желая добавить еще больше напряжения, Таня вдруг издала пронзительный визг, который эхом разнесся вокруг. Ее ноги сами собой пустились в пляс, подпрыгивая на месте с такой неистовой энергией, что казалось, она вот-вот взлетит.

Застигнутый врасплох, ЭсЭс не смог сдержаться и изверг поток крайне неинтеллигентной брани. Тут же, с лязгом и грохотом, захлопнулась калитка.

Как будто по волшебству, рядом с Таней возник Левон, что-то высматривающий под ее ногами.

– Это всего лишь мышь, – приподняв бровь сообщил он, пожав плечами.

– Я их, – Таня дернулась всем телом, точно от пронизывающего холода. – Ненавижу!

– Айщ3… Пабоя4, – выплюнул Шин, смерив ее недовольным взглядом.

Прекрасно: первыми словами нашего немногословного корейца были ругательства. Даже забавно!

– Не стоит так шуметь в этих заповедных лесах… Здесь этого не любят.

Будто в подтверждение сказанного деревья заскрипели, ветви загнулись словно под напором какой-то невидимой силы. Листья, еще секунду назад спокойно лежавшие на земле, взметнулись в воздух, закружились в бешеном, хаотичном танце, превращаясь в зловещий вихрь. Воздух наполнился треском, свистом и каким-то низким, утробным гулом, который, казалось, исходил из самой земли. Из глубины леса, откуда-то из самых темных зарослей, вырвался порыв ветра. Не обычный ветерок, ласкающий кожу. Нет! Это было что-то иное, жуткое. Ветер налетел внезапно, без предупреждения, словно хищник, бросающийся на свою жертву.

Из ниоткуда по ту сторону калитки внезапно вырос человек, что выглядел так, будто сам был частью этого богом забытого места. И этого леса. Лицо изрезано морщинами, как кора старого дерева, а глаза, глубоко посаженные под густыми бровями, смотрели с такой проницательностью, что казалось, он знает о тебе все и даже немного больше. В них не было ни тепла, ни открытости, только холодное, оценивающее любопытство. Седые волосы и борода придавали ему вид отшельника, а одежда, простая и видавшая виды, лишь подчеркивала его связь с природой. Или бедность?

Да и вообще! Что за заросший смотритель Хенсон из «Очень страшного кино»? А попугай-матершинник будет?

– Виктор Михайлович, – ЭсЭс выпрямился, пытаясь придать своей фигуре хоть какую-то значимость, и протянул старику раскрытую ладонь. – Спасибо, что согласились…

Но старик, будто не замечая ни протянутой руки, ни вежливых слов, обвел нашу группу пустым взглядом и лишь пробурчал:

– За мной идите, городские. Смеркается. Ночь – не время для людей.

Я не смог сдержать довольной ухмылки, наблюдая, как Михалыч (а столь колоритного персонажа я не мог называть как-то иначе) открыто демонстрировал как ему плевать на Едина с высокого дерева. Тот аж побагровел от злости, явно не ожидая такого поворота. Не каждый день ведь кто-то осмеливается так открыто игнорировать «великого» профессора, каким он себя считал.

За калиткой, словно в застывшем сне, раскинулся мир, где царил вечный сумрак. Высокие, колючие сорняки, похожие на скрюченные пальцы, пробивались сквозь трещины в выцветшем асфальте, обвивая остатки некогда ухоженных клумб. Цветы, если они и были здесь когда-то, давно превратились в прах, оставив после себя лишь призрачные тени былой красоты. Да, Михалыч уж точно не мог бы похвастаться призом за самый ухоженный участок.

– Мы только эту ночь у вас переночуем, – воркуя, как голубка над птенцами, Курага поравнялась со стариком.

Наблюдая за ними, я неуклюже спрятал смешок за кашлем. Преподаватели решили сменить пластинку: вместо напыщенного ЭсЭса в ход пошли женские чары Оксаны Эдуардовны. Хотя, по мне, эти «козыри» уже давно устарели и вряд ли кого-то соблазнят. Кто на такое поведется-то? А ее бородавка на подбородке – это же просто кошмар! Да еще и эти три черных волоска, торчащих из нее… Бррр! Это же просто отталкивающее зрелище, что перечеркнет любые попытки произвести впечатление. Это как пытаться продать кассетный плеер в эпоху стриминговых сервисов. Никто не будет тратить время и силы на то, что уже давно стало пережитком прошлого. Бедный Михалыч! Хотя вполне возможно, что такому затворнику нравятся древние кассетники.

– Замученный дорогой, я выбился из сил и в доме лесника я ночлега попросил5…

Нагнавший меня Глеб, неуклюже пытаясь воспроизвести тембр и глубину голоса Михаила Горшенева, речитативом продекламировал строчку из известной песни и ехидно осклабился, размахивая телефоном в разные стороны. Снимал? Как бы меня не раздражал этот кретин, признаюсь, меня посетила точно такая же мысль. Но я искренне надеялся, что финал у нашей песни будет позитивнее оригинала. А то с Михалыча станется – натравит на вкусненьких студентов волчью стаю и все. Останутся от козликов рожки да ножки. Блин! И ЭсЭс еще смеет намекать, что у меня плохо с «русскими корнями»! Вон сколько культурного кода выдал за минуту! Говорю же – старый козел. Ха! Да, тупой, но каламбур все же вышел.

Михалыч, вокруг которого Курага, не затыкаясь, вилась, как мясная муха над трупом, сохранял стоическое молчание. Но заметно ускорился. Шутка ли – Оксана Эдуардовна могла перещеголять Эминема6 в скорости выдачи слов в секунду.

Мы стройной колонной двигались за ними, то и дело отпихивая в стороны высоченнее сорняки, падающие как деревья, срубленные матерыми канадскими лесорубами. Не хватало только залихватского крика «Деревооо!»7 или что там они орут? Прямо передо мной, покачиваясь, точно в танце, выступал Шин. Долбаный корейский айдол! Головы девчонок и чернющая шевелюра Левона маячили в начале процессии – явно не хотели отставать от провожатого. В спину мне дышал и мычал мелодию все того же «Лесника» Глеб. Шествие замыкал ЭсЭс. Недовольный. Даже злой. Что-то ворчал себе под нос и бил по сорнякам так, будто вместо рук имел бейсбольные биты.

Домик, в котором нам предстояло переночевать, был не просто старым. Древним! Как будто время здесь остановилось лет сто назад, а может и больше. Стены из массивных, потемневших от времени бревен, словно морщины на лице Михалыча. Неровные, местами просевшие, но при этом крепкие, будто впитали в себя всю силу леса. Вот уж точно – дом под стать хозяину. Крыша – из старой, выцветшей дранки, местами покрытая мхом, как будто сама природа решила его утеплить. Окна – маленькие, с мутными стеклами, сквозь которые пробивался тусклый свет, что Михалыч почему-то оставил гореть. И дверь – тяжелая, деревянная, с тяжелой кованой ручкой.

Я там про цивилизацию упоминал? Забудьте. Был не прав. Никакой цивилизации.

– Тут нет сигнала! – завизжала откуда-то из середины группы Таня. – Как я, по-вашему, должна стримить?

– Мы вообще за другим приехали, – тихо отозвалась Леся. Вот уж кто старался быть максимально незаметным. Я уже успел забыть, что она тоже приехала.

– Тебя не спросила, википедия! – огрызнулась Таня. – Сергей Семенович… – голос ее стал ноющим, как у канючащего ребенка. – Ну как же без связи? Левончик, ну, сделай что-нибудь…

Левон с умным видом почесал затылок и промычал нечто, похожее на «залезем повыше». Всегда ему поражался! Стоило Таньке состроить губки бантиком, а бровки – домиком, как Левон бежал выполнять все ее прихоти. Каблук армянский. Никакой гордости, только гипертрофированные отзывчивость, дружелюбие и душевность. Он что, реально думал, что ему перепадет?

Тем временем мы сгрудились у входной двери, но Михалыч не торопился впускать группу шумных городских в свое жилище.

– В этом вся прелесть экспедиции, – отозвалась Курага. – Романтика! Дикарями. В лесу. Только свежий воздух и дикая природа…

– И старое славянское капище, что мы с вами отыщем, – добавил ЭсЭс, наконец догнав Курагу. – Представляете! Какое открытие!

Таня громко фыркнула. На ее лице не отразилось ничего, кроме легкого, почти незаметного движения уголков губ, которое могло бы показаться улыбкой, если бы не холодный блеск в глазах.

– У нас такие разные представления о романтике, – процедила она, отворачиваясь.

Спор прервал тихий, сухой скрежет, резко перетекший в хриплый, надсадный звук. Мы машинально подняли головы – дверь домика была открыта, на пороге стоял Михалыч, тело его содрогалось от кашля, который будто бы рождался где-то глубоко в груди, а после вырывался толчками, встречая на пути не одно препятствие.

– В дом, – кое-как просипел он, едва заметно кивая внутрь.

Мы послушно миновали невысокое крыльцо и прошли в крохотное помещение, столпившись в прихожей. Или как там это правильно называется у старых избушек? Сени? Тамбур? Нет, последнее – это что-то про поезда. Черт! Я ж не фольклорист, а историк. Хотя, наверное, это историческое название. Ладно, признаю, я не самый прилежный студент.

– Вау!

Из-за моего плеча высунулась Леся, во все глаза рассматривающая комнатку. Ума не приложу, где она нашла то самое «вау»! Ее что, поразили стены, когда-то выбеленные, теперь покрытые слоем вековой пыли и копоти? Выцветшие узоры на обоях, уже давно отслоившиеся от сырости и свисающие рваными клочьями? Ржавая коса, что давно умерла в дальнем углу? Да на нее позариться может разве что Джейсон Вурхиз8. Хотя, он же предпочитал мачете. Тогда – Виктор Кроули9. Не, тот питал особую страсть к топорам… Типа того, что валялся на полу сразу под косой. На удивление целехонький, явно недавно заточенный, даже не тронутый ржавчиной.

Вот уж действительно, дурацкие мысли! Меня аж передернуло. Представил эти фильмы про зомби-маньяков, которые в американских лесах устраивали настоящий кровавый балаган. Атмосферненько, конечно, но как-то стало не по себе от этого. В российской глуши. У нас своих маньяков что ли мало было? Чикатило? Пичушкин? Попков? Да они любого Джейсона переплюнули б. Просто потому, что настоящие.

– Как из сказки, – полушепотом пробормотала Леся, все же оттеснив меня в сторону и протиснувшись вперед.

– Ага, страшной, – отозвался Глеб и, ухмыльнувшись, снова напел: – Будь как дома, путник, я ни в чем не откажу…

Михалыч, недовольно ворча и кряхтя, без всякой деликатности распихал нас в стороны. Мы, словно ветки в запущенном саду, который только что оставили позади, пошатнулись. Леся пискнула и, потеряв равновесие (тяжелый рюкзак за спиной явно сыграл свою роль), упала на меня. Ее локоть болезненно врезался в ребро, а щека на мгновение коснулась моей. Я тоже едва удержался на ногах, пытаясь одновременно смягчить лесино падение и не дать ей проскользнуть сквозь меня.

Чертов старик! Я почувствовал, как в груди застряло что-то между смехом и недоумением. Леська Томенчук никогда не отличалась особенной ловкостью, скорее наоборот – представляла собой эталон неуклюжести, но начать ржать, когда она замерла, уткнувшись в меня носом – отвратительный план. В конце концов, Томенчук тоже была неплохим вариантом. А че? Не только Левон рассчитывал, что в «полевых условиях» кто-то из девчонок сподобится скрасить скучнейший досуг чем-то более развлекательным. Если вы понимаете, о чем я.

Ничто человеческое мне, между прочим, не чуждо!

Залившись краской чуть ли не до ушей, Леся быстро отстранилась и виновато посмотрела на меня, пробормотав что-то невнятное.

– Норм, – бросил я, ухмыльнувшись уголком губ. Пусть думает, что я мрачный и неприступный, как герои тех сопливых романчиков, что Леська почитывает под партой. Как там? «Лев влюбился в овечку»? Или что там говорил тот вампир-диско-шар, от которого все девчонки тают, как мороженое в +30?

Дверь, разделявшая сени с основной частью домика (избушки? Что это вообще было?), коротко скрипнула, открывая обзор. Хотя, признаться, смотреть-то было не на что. Все такое… приземленное что ли. Низкие потолки, будто прижимающие тебя к полу, и стены из массивных, грубо отесанных бревен (хотя, логично, из них же весь дом сколочен). Не покидало ощущение, что стены вот-вот начнут движение и раздавят нас, как в древней египетской ловушке. Ну знаете, типа тех, что устраивали в пирамидах, чтобы никто не разграбил сокровища фараона.

Добрую половину комнаты занимала печь – огромная, сложенная из камней и глины. На ней повисли какие-то железные котелки, сковородки – все такое старое, будто из музея. Никаких тебе индукционных плит и микроволновок. И никаких IKEA или дизайнерских стульев. Все сделано будто из того, что под рукой было. Лавки вдоль стен из цельных досок, без всяких там подушек. Грубый деревянный стол, покрытый царапинами и следами от ножа. Хижина маньяка, ей богу.

По спине вновь пробежал холодок. Пора прекращать сравнения с той тьмой ужастиков, что я пересмотрел за всю жизнь. Так и спятить недолго!

Покидав в сенях обувь и рюкзаки, мы наконец расселись вдоль стен – кто где. Как только я плюхнулся на лавку, обессиленный донельзя, меня тут же пронзило острое, назойливое покалывание. Орудие пыток, а не место отдыха! Дерево оказалось с характером – каждая неровность, как злая иголка, впивалась в ягодицы. Пришлось ерзать, как на раскаленных углях, пытаясь найти хоть какой-то островок комфорта. Это вам не йоги с их иголками, это настоящее «гвоздесидение»! Задница моментально превратилась в блин, а потом пришло ощущение такой жесткости, что казалось, будто я сел на камень. Честное слово, если бы пришлось на этом спать, я бы предпочел холодный пол и свой новенький спальник из «Спортмастера».

– В ночь – оставайтесь, – бросил Михалыч, рассматривая Курагу исподлобья. Видимо, все-таки признал ее лидером нашей вылазки. – Утром уходите.

– Мы вас не потесним, – замша расплылась в улыбке, приторной, как засахаренный мед.

– Долго не задерживайтесь, – Михалыч деловито пошарил кочергой в топочной камере печки. Стало заметно теплее. – Здесь деревья не любят чужих. Они запоминают.

– Бу-у-у, – загробным голосом протянул Глеб, уже успевший укутаться в спальник.

– Кретин! – презрительно отозвалась Таня. Они с Лесей уже успели обустроить себе «дамский уголок» – место, где, по их замыслу, можно было бы сменить наряды в относительной тишине. Ну, и конечно, они попытались сделать это максимально незаметно. Да-да… Конечно. Сама незаметность! Японские ниндзя! Да я лично видел танькино розовое белье с рюшками!

Левон и Шин сжались так, что почти скрылись под лавками, напоминая каких-то неуклюжих, раздувшихся гусениц. Под низкими деревянными перекрытиями они казались еще более громоздкими.

– Не беспокойтесь! Мы ни в коем случае не нарушим местной экосистемы, Виктор Михайлович, – напомнил о себе ЭсЭс. – Я уж прослежу за этими сорванцами, чтобы ни дай бог не разбросали фантики от конфет!

Он за кого нас вообще принимал? За первоклашек?

– Фантики от тех «конфет», что я с собой прихватил, он точно не захочет собирать, – шепнул мне Глеб, мерзко оскалившись.

Он что, решил, что я тут ему вместо друга? Вот уж хрен!

Не дождавшись реакции, «оператор» повернулся ко мне спиной и почти моментально захрапел.

Стало тихо. Размеренное дыхание спящих, то и дело простреливающий в тишине храп Глеба, рокочущий гром, что извергал из себя ЭсЭс.

В этой оглушительной какофонии, где каждый звук стремился разорвать тишину, я вдруг уловил нечто чужеродное. Вкрадчивый, почти невозможный шорох, тонкий и острый, как царапина на нервах. Резкое шуршание, похожее на то, как если бы кто-то, скрываясь в тени безлунной ночи, медленно, с пугающей методичностью, водил по стеклу свежесрезанной веткой с еще живыми листьями.

Это точно дерево…

Отчетный день № 1. Долгая прогулка.

– Алавердян! Иванькович!

ЭсЭс выстроил нас, злых и сонных, в шеренгу и нервно расхаживал взад-вперед, выкрикивая фамилии и заложив руки за спину, словно прапорщик на смотре (или зэк на выгуле, как кому больше нравится. Я лично за второй вариант). Ну да, конечно, у кого-то ведь был шанс сбежать этой ночью, ага. С голой задницей по темному лесу, без компаса, связи, карты, мозгов и шанса выжить. Да в этой глуши сто процентов волки обитали! Стаями! И таким «смельчаком» они радостно отужинали бы.

– Лягуша! Пак! Томенчук!

Нет, точно солдафон! Не просто солдафон, эсэсовец, который, казалось, упивался своей временной властью. В каждом его движении, слове чувствовалась эта надменность и жестокость, присущая тем, кто внезапно получил возможность распоряжаться чужими судьбами. И он явно наслаждался своим положением, что было по меньшей мере отвратительно. Эсэсовец ЭсЭс.

Насколько это было смешно даже в моей голове! Я еле сдержался, фыркнув и пытаясь неуклюже выдать это за чих, чтобы не рассмеяться в голос. Похоже на щекотку изнутри, которую невозможно остановить, пока не выплеснешь ее наружу.

– Шмидт! Я что-то смешное сказал?

– Я чихнул, – оставалось только огрызнуться. И что за идиотский вопрос?

– Просто отзовись, когда я называю твою фамилию. Не нужно из себя клоуна строить, – в голосе ЭсЭса снова зазвучали те самые, до боли знакомые, назидательные нотки, от которых меня бросало в нервную дрожь. Потому что раздражало до жути!

– Только не отвечайте, если кто-то позовет вас ночью из леса, – пророкотал бас Михалыча, возникшего у нас за спинами.

Его вид был устрашающим: старик напоминал медведя-шатуна, пробудившегося от зимней спячки в самый неподходящий момент, со вздыбленной шерстью и глазами, полными дикой настороженности. Он обогнул шеренгу и обвел нас тяжелым взглядом, словно оценивая, кто из нас наиболее уязвим для той неведомой силы, что обитает в лесной глуши. Жертву выбирал.

Да, блин! Если я с утра начинаю вспоминать о маньяках, пора записаться на психотерапию, не иначе. Хотя, среди нас определенно был тот, кому сеанс с опытным специалистом намного нужнее – нет, серьезно, у Михалыча что стиль такой: зловещий бомж, несущий всякую дичь, чтобы напугать чужаков? Не сработало, дядя! Мы тут пуганые! Особенно после той дичи, что мне мерещилась перед сном. Это все нервы и усталость.