Манная каша на троих

Несколько дней это происшествие не давало Мирьям покоя. Она гладила, варила, ехала в автобусе и думала о том мгновении, когда молодая мать приняла удар на себя.

И наконец Мирьям поняла, что мучают ее воспоминания. Черными кошачьими ноготками скребутся в сердце. Уйти от них не удастся, хотя с тех пор прошло сорок лет.

Вот сейчас Мирьям устроится поудобнее в кресле, закроет глаза, и… мама придет к ней из того страшного сорок второго… Сядет рядом, покачает головой, недовольная, что Мариша неряшливо причесана. Разве так выходит на улицу хорошая девочка? Мама возьмет гребень, причешет вьющиеся русые волосы дочки и туго-туго заплетет их в две косы. «Вот так-то лучше,– скажет и крепко прижмет к себе Маришу,– так ты выглядишь настоящей маленькой полькой. А теперь иди!»

Но Мариша льнет к ней и ни за что не хочет уходить. Мама нервничает, до крови кусает губы.

«Пожалуйста, Мариша! Тебя внизу ждет пани Ванда».– «Но я хочу быть дома, с тобой и папой,– упрямится девочка,– ты больше не любишь меня?» Ей хочется сказать что-то еще, злое и нехорошее, но, увидев, что мама плачет, она гладит ее по голове. «Иди же! – нетерпеливо говорит мать.– Будь умницей».– «А вы, вы тоже уйдете?» – с сомнением в голосе спрашивает Мариша.– «Конечно,– уверенно отвечает мама,– мы тоже уйдем и потом встретимся с тобой. И я расскажу тебе сказку о принцессе Несмеяне».

Она открывает входную дверь, с трудом отрывает от себя дочь и выталкивает ее в коридор. Дверь захлопывается.

Как это несправедливо и ужасно – оставить Маришу одну в сумерках августовского вечера!

Было в этом что-то зловеще-странное. И девочка смирилась. Она пошла прочь от своего дома, к углу соседней улицы, где ее ждала пани Ванда…

…Нет, это невозможно. Нужно встать с кресла, заняться делами. Не думать о прошлом. Не давать ноющей боли распространяться под сердцем. Погладить военную форму Илану, поговорить с классной руководительницей Ширы, помочь Мошико сложить рюкзак для школьной экскурсии. Они все равно придут к ней перед сном и будут с ней всю ночь, и отец, и мама, и все-все-все…

Величка, 1939 год

Новую квартиру Мариша полюбила сразу. Еще бы, теперь в ее комнате были письменный стол и полки для книг. Каждую неделю она с мамой ходила в книжный магазин и выбирала книгу, которую мама читала ей перед сном. Мариша очень любила сказки, особенно волшебные, с самым хорошим концом. Если честно, то ей почему-то казалось, что в шесть лет уже не пристало любить такую чепуху. Так пренебрежительно называл сказки мальчик Влад, с которым она подружилась, когда переехала в этот район. Влад был старше ее на два года. Он уже ходил в школу и ездил на большом велосипеде. Влад очень нравился Марише. И она стеснялась просить маму купить книги сказок. Но мама как-то догадывалась обо всем, и яркие книжки со сказочными историями всегда ждали Маришу около кровати.

Это было замечательное лето. В новой квартире Марише нравилось решительно все. И ванная комната, где Мариша, совсем как большая, купалась сама. Мама только присматривала, чтобы она не слишком озорничала в воде. И светлая кухня, где уже с утра хлопотала их домработница Рената. А какие вкусные эклеры с мягким тягучим кремом та делала! Мариша их обожала. Она садилась около Ренаты и ждала, потому что первое начиненное пирожное всегда доставалось ей.

Рената нравилась девочке больше, чем прежняя домработница Кристина, которая говорила басом и вечно гремела посудой. И родители тоже были довольны Ренатой.

А самым замечательным в новой квартире было большое окно в гостиной, которое выходило во двор. За ним росло высокое дерево, в дупле которого жили птенцы. Их мама прилетала к ним каждый день, и Мариша знала, что она, как и ее мама, позаботится о своих детках. И еще на подоконнике стоял вазон с красивым растением. Мама называла его олеандром. Цветки олеандра распустились нынешним летом, яркие, крупные, с бархатными лепестками. Они делали их гостиную еще ярче и наряднее, и Мариша каждый день поливала этот цветок с таким волшебным названием: о-ле-андр.

Они с мамой и Ренатой только приехали из отпуска в горах. Мама там принимала ванны и пила какую-то невкусную воду, от которой морщилась, но все равно пила ее. Рената называла эту воду целебной. Она присматривала за Маришей, когда мама была занята своим лечением или уходила погулять с другими мамами. А сейчас они вернулись домой, и Мариша должна собираться в школу.

Ах, как это здорово, что она уже большая! И будет ходить в школу, как Влад! И вместе с ней пойдут в школу ее новые подружки, с которыми она познакомилась в просторном парке около дома. Все было так замечательно, что на последней примерке у портнихи, которая шила ей к осени новое пальто, Мариша даже не вертелась. Теперь ей, как взрослой, к каждому сезону шили новую одежду. Мама смотрела журналы мод, советовалась с портнихой, пани Роженой, и выбирала модели. Девочка не любила стоять прямо, как стойкий оловянный солдатик, когда пани Рожена с острыми булавками крутилась вокруг нее. Но в награду за примерное поведение мама купит ей новую игрушку, а Веславе, дочке портнихи, она всегда приносит что-нибудь сладкое.

«Вы балуете ее, пани Хеника,– обычно говорит Рожена.– Она только и выглядывает, когда вы придете с Маришей на примерку».

Мама улыбается, она любит делать людям приятное. А Веслава действительно радуется приходу Мариши. Она тоже идет в этом году в первый класс.

Величка, 1942 год

– Что с нами будет, Смилек? – спросила мама.– Куда это все катится? – Она открыла кран, пустила воду и озабоченно посмотрела на входную дверь. Но в коридоре было тихо.– Что мы им сделали плохого, Смилек?

Отец молчал. Мариша давно не слышала его смеха. Ей хотелось приласкаться к отцу, подергать его за рукав пиджака, состроить смешную гримасу, как-то вернуть ему улыбку. Но отец вдруг спросил:

– Хеника, ты уже сшила эти повязки?

– Нет, никак не могу заставить себя заниматься ими. Какой позор перед соседями, Смилек!

– Нет выхода, Хеника, мы не сможем без них выходить на улицу. Хочешь, я попрошу пани Рожену, она сошьет две?

– Три,– поправила Мариша.– А для меня?

– Нет,– покачал головой отец.– Слава Богу, ты не должна ее носить. Тебе еще не исполнилось десяти лет.

Мама все-таки сделала повязки и нашила на них по шестиконечной звезде. Несколько раз до крови уколола пальцы и расплакалась. Отец обнял маму, и так они стояли вместе, обнявшись. Было в этом что-то жуткое и странное, не до конца осознанное Маришей.

В школу она давно не ходила. А ей там так нравилось! Ей было легко учиться и отвечать на все вопросы, а на переменке – играть с другими девочками. Но в какой-то день учительница, пани Барбара, вызвала родителей Мариши и еще нескольких учениц и, пряча глаза, попросила забрать детей из школы. Таков приказ, сказала она: еврейские дети не могут теперь учиться в польской школе. Сперва пани Барбара согласилась приходить к Марише домой и давать ей частные уроки. Но через несколько месяцев, погладив девочку по голове и снова не глядя в глаза родителям, сказала, что не сможет больше учить их дочь. Есть железный запрет на это… А у нее свои дети, и рисковать она не может.

Однажды родители встретили пани Ванду, маму Ядвиги, которая жила на соседней улице и иногда играла с Маришей в парке. Они рассказали ей, что Мариша уже давно не ходит в школу.

– Как можно,– возмутилась пани Ванда,– оставить ребенка без занятий?! Еврейка… Какая глупая причина! Детка, ты хочешь, чтобы я приходила и учила тебя математике и польскому языку?

Конечно, Мариша хотела…

Вообще ей уже много дней хотелось одного: взять маленькие часики, которыми она недавно научилась пользоваться, и поворачивать их стрелки назад столько, сколько потребуется, чтобы вернуться в тот день, когда мама еще смеялась от души, когда она, Мариша, сложила ранец для школы и не могла заснуть от волнения. И все в их жизни было замечательно. «Ну-ка спать! – строго сказала тогда мама, но глаза ее улыбались.– Иначе завтра, в первый день занятий, ты будешь сонной мухой».

В конце концов Мариша уснула. А утром у мамы на лице уже не было улыбки. И появилось новое слово: «война». Нет, в первые дни девочка войну не почувствовала совсем. В школу ее отводила Рената, а мама забирала оттуда и вела в свой любимый парк. Там, в тихом озере с темной водой, жила Русалочка из сказки – Мариша была в этом уверена,– а неподалеку, под тенью деревьев, стоял памятник. Мама рассказала, что это памятник поэту Мицкевичу, чьи стихи она непременно будет учить в школе. А пока мама готова почитать их вслух, если Мариша пообещает внимательно слушать.

Ну конечно. Мариша готова слушать маму сколько угодно. Она так красиво рассказывает сказки и читает стихи. И голос у нее такой певучий.

Они садятся на скамейку рядом с памятником поэту, и мама по памяти декламирует:

Небесной песней самой раннейПримчался жаворонок звонкий;Цветочек ранний на полянеБлеснул под золотистой пленкой.Цветочек милый, рановато!Еще морозом полночь веет,Еще в дубравах сыроватоИ плесень на горах белеет.Прижмурь златые огонечки,Под матушкин подол укройся,Зубочков инея побойся,Страшна роса холодной ночки!

Потом они сидели у озера и молчали. Так уютно было чувствовать мамины теплые руки и слушать ее.

И вдруг все изменилось! У слова «война» появилось лицо. Вернее, много лиц. В город на блестящих черных мотоциклах въехали немецкие солдаты. Они тоже были блестящие. И довольные собой.

С тех пор Мариша живет с этим словом: «война». Домработница Рената ушла работать в немецкую столовую, сказала, что там она всегда будет сытой, а во время войны это очень важно. Папа закрыл свой магазин, в котором продавались самые лучшие в городе сигары. Оказалось, что ему нельзя торговать табаком. Но он не растерялся и открыл маленький магазинчик канцелярских товаров. И они тоже были сыты. Мама теперь сама ходила на базар, чтобы купить курицу и сварить Марише суп. И суп ее был такой же вкусный, как и суп Ренаты. А еще она приносила разные овощи, яйца, масло в стакане, накрытое листиком капусты, и рассказывала Марише стишок про овощи, которые спорили между собой, какой из них самый главный, пока все вместе не попали в одну кастрюлю… Картошка, морковка, петрушка, горох, и суп овощной оказался неплох. Марише мама разрешала чистить стручки горошка, и оттуда выпрыгивали яркие зеленые шарики. Нужно было только успевать их ловить.

Но однажды мама прибежала с базара с пустой кошелкой. Она тяжело дышала и сразу бросилась к окну. Мариша тоже выглянула в окно. Все было как всегда. По улице шли люди, знакомые девочки возвращались из школы. Мариша как раз хотела попросить у мамы разрешения выйти во двор, но мама плотно закрыла шторы и велела дочке никому-никому не открывать дверь. А сама куда-то убежала. Она вернулась вместе с папой. Он сказал, что у мамы перепуганное лицо и в таких случаях говорят, что на человеке лица нет. Но мама не рассмеялась шутке, не взъерошила отцу волосы и даже не обняла его.

– Смилек, это ужасно. Я испугалась, что они потом придут к тебе и заберут тебя тоже. Они казались мне интеллигентными людьми. Но разве интеллигентный человек способен на такие издевательства?.. За что?!

Мариша, которой мама так ничего и не объяснила, прислушивалась к разговору. По мере того как отец слушал маму, его лицо становилось все бледнее. Но он не проронил ни слова – молчал, подперев руками голову.

Странные вещи рассказывала мама: про каких-то евреев в лапсердаках и ермолках, которых заставили подметать базарную площадь. Просто цирк устроили для толпы, нервно сказала она. Немцы специально разбрасывали мусор и тыкали в него сапогами, требуя немедленно подбирать. А тех, кто пытался сопротивляться этому унижению, били прикладами. Одного старика с белой бородой повалили на землю и волокли за бороду.

– Я узнала его,– плача, сказала мама,– это был ребе Аарон, отец Рахели, моей подружки детства, добрейший человек. Всю жизнь преподает Тору. За что они его так, Смилек? Я не могла этого видеть и убежала с базара. Мне так страшно, Смилек.

Папа понимал, что должен как-то ответить маме, поддержать ее. Но он не знал, что сказать, и не понимал, кого раньше успокаивать, потому что, конечно же, вместе с мамой расплакалась и Мариша. Она не понимала, кто это такие – евреи в лапсердаках – и за что их так обижают. Но мама плакала, и Марише стало по-настоящему страшно. В первый раз в жизни. И мама не подошла к ней, не обняла ее, не сказала, как всегда: «Пустяки, разве умная девочка станет плакать из-за таких пустяков? Вытри слезки, моя маленькая пани, и все будет хорошо». После таких обещаний девочка верила, что все действительно будет хорошо. Но сейчас мама не сказала этих волшебных слов, она вообще не смотрела в сторону Мариши.

С того дня в их доме поселился Страх. Днем он прятался за занавеской, а ночью приплывал в Маришины сны. Она просыпалась и боялась пошевелиться, потому что его тень была во всех углах ее комнаты. А самое ужасное – когда Мариша побежала спать к родителям, она поняла: этот Страх жил и у них в спальне.

И напрасно папа говорил маме, что все наладится и можно жить и при немцах. Да, они убили тех евреев в ермолках, вывезли за соляные копи и убили тридцать двух евреев из религиозного района. Но в их районе ведь все относительно тихо. И он даже держит свой магазинчик. А в их доме, этажом ниже, поселился немецкий офицер, и ничего, никто их не трогает. Мама недовольно сказала:

– Смилек, эта тишина – утопия. Посмотри, что делается в Кракове. Их всех загнали в гетто.

И папа ничего не ответил.

А теперь эти повязки, с которыми родители должны выходить на улицу. Да, Марише не нужно надевать повязку на рукав. Но в первый же день, когда она вышла с родителями из дома, ее заметил мальчик Влад. Мама, как всегда, вела Маришу за руку, и так было уютно держать свою ладошку в ее теплой ладони. Но Влад посмотрел на нее так странно, что Мариша под его взглядом невольно вытянула ладонь из маминой руки. Мама от неожиданности остановилась, о чем-то подумала и продолжила идти рядом с дочкой. На следующий день, когда Мариша увидела Влада во дворе, она попросила у мамы разрешения погулять с ним и выбежала на улицу. Ей так надоело целый день сидеть дома, когда все ее подружки ходят в школу. Она собиралась спросить Влада, хочет ли он почитать книгу «Дети капитана Гранта», которая ей очень понравилась, но Влад, увидев ее, быстро пошел к своему дому.

– Эй, Влад, подожди! – крикнула ему Мариша.– Я хотела тебе кое-что рассказать!

– А я с евреями не разговариваю,– не оборачиваясь, ответил Влад и скрылся в подъезде.

Мариша, расстроенная, вернулась домой. Что значит – с евреями он не разговаривает? Ведь только на прошлой неделе они вместе играли в прятки, и Марише дважды так удалось спрятаться, что Влад ее не нашел. За это он получил два щелбана, легонечко, совсем не больно, и они вместе смеялись. А сегодня он с евреями не разговаривает… Разве сегодня она стала другой Маришей? И что ему плохого сделали евреи? И почему вообще Мариша еврейка? Чем она отличается от других девочек, которые ходят в школу?

Мама выслушала Маришу и вместо того, чтобы, как обычно, дать ей точные и понятные ответы, пробормотала:

– Тучи сгущаются…

И предложила дочери помочь ей на кухне.

– Не хочу тебе помогать! – зло ответила Мариша и ушла в свою комнату. Там она наконец расплакалась от непонятных ее маленькому сердцу обид.

Вскоре она лишилась и своей комнаты. Нет, прежде она осталась без шубы и мехового воротничка на новом пальто. А впереди, за занавеской, пряталась зима… Отец пришел и сказал, что есть новое предписание. Евреи должны сдать меха в немецкую комендатуру. За неповиновение – расстрел. Красивая Маришина белая шубка с большими меховыми помпонами и пелеринкой… Мама всегда говорила, что она в ней похожа на маленькую Герду из сказки «Снежная королева». И Мариша всегда ждала зимы, чтобы вновь стать принцессой. Теперь ей больше не быть принцессой.

Но вдруг мама возмутилась: она должна что-то придумать, а не вот так, по первому приказу, бежать и отдавать свои вещи. И мама придумала – поговорила с соседкой, женой доктора пана Ягодского. Он всегда лечил Маришу, когда у нее была температура или болел живот. Мама сказала папе, что пани Ягодская согласна хранить их шубы до лучших времен. А мама должна ей за это подарить свое кольцо с изумрудом, которое, как оказалось, всегда очень нравилось пани Ягодской. И мама готова его отдать, ей не жалко. Папа пожал плечами. И шубы однажды ночью переехали в квартиру Ягодских – до лучших времен. А воротнички от зимних пальто папа отнес в комендатуру.

Но лучшие времена не наступали. Похоже, что наступали худшие. Папа шепотом рассказал, что получил весточку от своей сестры Берты. Ее муж заплатил огромные деньги, и она с детьми и Маришиной бабушкой едет к ним из Кракова, из этого ада. Поэтому Мариша теперь должна будет спать в родительской комнате. Это Маришу не расстроило, она почти каждую ночь бегала прятаться от Страха к маме в кровать. Можно немножко пожить и без собственной спальни.

– Это ведь не навсегда? – спросила она папу. И папа опять промолчал.

Новые гости ей не понравились. Два Маришиных кузена бесконечно плакали, держали свою маму за подол юбки и писали в штаны. Хотя старшему исполнилось уже целых пять лет. А у младшего был почти беззубый рот, и поэтому мальчик казался маленьким некрасивым старичком. И еще они все время хотели есть, и старший мальчик крал у Мариши еду прямо из тарелки. Что тетя Берта и бабушка рассказывали родителям, девочка толком не поняла. Они закрылись в родительской комнате и говорили там целый вечер. Мариша слышала приглушенные мамины возгласы:

– Какой ужас! Как такое может быть?!

– Боже мой, Смилек,– сказала мама перед сном, укладываясь в кровать.– Теперь я понимаю, что нам еще повезло здесь, в Величке.

Но Мариша не понимала, в чем состоит их везение… Вместо учебы в школе она целый день сидит дома, и только иногда, поздно вечером, когда совсем темно, пани Ванда приходит с ней заниматься. Мальчик Влад перестал играть с Маришей. Многие другие дети с их улицы тычут в нее пальцем и обзывают жидовкой. А приятные соседи, которые раньше улыбались ей и называли юной пани, проходят мимо с таким видом, словно у них постоянно болят зубы. У Мариши больше нет своей комнаты, она почти не выходит во двор и играет только с кузенами, с которыми ей играть не интересно.

Вчера мама вбежала в квартиру и долго не могла отдышаться. Оказывается, немецкий офицер, который снимает квартиру на втором этаже, перегородил ей дорогу и стал кричать на весь коридор грязные, гнусные вещи. Она еле вырвалась и бросилась бежать домой. Он бросал ей вслед какие-то угрозы, но мама уже захлопнула дверь. А казался таким интеллигентным человеком!

– Если бы ты жила в Кракове, тебе бы уже давно никто из них не казался интеллигентным человеком. Ты просто всего ужаса представить не можешь,– сказала бабушка маме.– А здесь пока терпимо. Лишь бы хуже не было.

Лишь бы хуже не было… Однажды отец пришел домой и застыл в прихожей, опираясь на дверной косяк.

– Что опять случилось, Смилек?! – бросилась к нему мама.

Он прошел в гостиную, сел на диван и продолжил молчать, странно покачивая головой. Маришу страшно пугали любые странности в поведении отца, раньше всегда такого спокойного.

– Плохие новости,– наконец сказал он.

– Боже мой, Смилек, по тротуарам нам ходить нельзя. Пользоваться поездом тоже запрещено. Что на этот раз они придумали?

Мама давно уже не объясняла, кто это «они». Мариша понимала… Блестящие мотоциклы, блестящие сапоги, блестящие пуговицы, чужая речь. Страшные люди с довольными улыбками.

– Похоже, Хеника, что теперь нам разрешат пользоваться поездом,– продолжил папа,– только не думаю, что это привилегия. На всех улицах объявления, огромные плакаты, обращения к евреям и полякам Велички. От нас требуют быть готовыми к депортации из города. Взять с собой все документы и драгоценности. Полякам запрещают любые контакты с нами. За укрытие евреев, за хранение их вещей, за открытые окна квартир в день депортации всех нарушивших приказ ждет расстрел. Вот такие новости. Собирают на железнодорожной станции.

– Что делать, Смилек? – спросила мгновенно побледневшая мама.

– Я не знаю,– честно ответил отец и закрыл лицо руками.

Величка, 24–26 августа 1942 года

Мама упаковала Маришины вещи в маленький саквояж. А себе и отцу приготовила длинный черный чемодан, с которым раньше она ездила на море. Тете Берте и бабушке ничего не нужно было складывать, у них все и так лежало в большом бауле, с которым они приехали из Кракова. И Мариша стала ждать дня депортации. Что это за странное слово – «депортация»,– она не очень понимала. Но папа объяснил ей, что они должны будут оставить свой дом и переехать в другое место.

– На сколько времени? – спросила обстоятельная Мариша.

Папа вздохнул и пожал плечами.

– Ничего,– сказала Мариша и погладила отца.– Помнишь, ты мне рассказывал, как служил в армии и вы иногда спали в чистом поле? Главное, мы все равно будем вместе.

– Ты большая и умная девочка,– ответил тот и крепко прижал ее к себе.– И ты храбрая девочка. И поэтому, что бы ни случилось, ты ничего не должна бояться.

Марише не понравились все эти напутствия. Папа никогда с ней так не разговаривал. Но она ничего не ответила и вновь погладила его по руке. Он выглядел таким расстроенным, каким она не видела его ни разу за свою маленькую жизнь.

А когда вернулась мама, Мариша поняла, почему папа говорил ей все эти странные вещи. Они и так всю ночь шептались, пока дочка спала, а вчера вечером мама опять ходила к пани Ягодской и пришла оттуда расстроенная.

С родителями в последние дни творилось что-то непонятное, и от этого на сердце у Мариши все время было холодно. То мама плакала, то шепталась с отцом, то убегала куда-то. А когда вернулась от пани Ягодской, то сказала отцу:

– Драгоценности и картины она соглашается взять на хранение, а ее,– мама кивнула в сторону Мариши,– ни за что.

Мариша обрадовалась. Она не хотела, чтобы ее брали на хранение. Что она – чемодан какой-то? Но мама не слушала никаких возражений. Сегодня она вновь ушла и вот сейчас вернулась. Взбежала на их третий этаж, запыхавшись.

– Дай Бог, чтоб получилось, Смилек. Пани Ванда согласилась оставить ее у себя,– произнесла она, вытирая глаза.

Может, она плакала, а может, ей ресничка в глаз попала, как недавно Марише.

* * *

Маленький сын тети Берты заболел. Он кричал уже две ночи и мешал Марише спать. У него была температура, но доктор пан Ягодский сказал, что очень занят и не сможет прийти осмотреть мальчика. Берта с бабушкой по очереди носили его на руках. Потом бабушка сняла сережки, и мама опять побежала к пану Ягодскому. И он все-таки пришел и принес какие-то лекарства. И все очень благодарили его. Но он не хотел слушать благодарности и быстро вышел из квартиры.

– Он боится даже находиться здесь, словно мы прокаженные,– сказала мама.

– Хуже, мы – евреи,– ответил отец.

Марише хотелось кричать и требовать объяснений. «Ну и что, что мы евреи?!» Но она не вмешалась, а спряталась в углу комнаты за занавесками, около любимого мамой вазона с олеандром. Там родители, может быть, ее не заметят и не начнут уговаривать идти ночевать к пани Ванде. Она ведь уже сказала им, что не хочет никуда идти.

Но папа, конечно, быстро обнаружил ее.

– Послушай, детка, сейчас не время для капризов. Пойми это, пожалуйста.

– Не хочу понимать! – обиженно ответила Мариша.

– Тогда ты это поймешь потом,– неожиданно строгим голосом поизнес отец.– Мы с мамой должны уехать. А ты останешься у пани Ванды. Ненадолго.

– А почему вы не хотите брать меня в свою депортацию?

– Потому что мы… мы не знаем, как там всё… Понимаешь? Ты еще маленькая, а вдруг там будет тяжело и плохо.

– А тетя Берта не оставляет своих деток,– насупившись, выдала свой главный аргумент Мариша.

– Ей негде оставить их. Кроме того…– Отец тяжело вздохнул и замолчал. Затем поднялся, давая понять Марише, что больше на эту тему говорить не будет.– Дай мне руку, и мы пойдем. Твой саквояж я уже отнес пани Ванде.

– Ты должен еще зайти к мужу пани Рожены, моей портнихи,– напомнила мама.– А Оскару ты написать успел?

– Да. Только когда еще письмо попадет к нему?

Но мама уже не слушала папу. Сжав губы, она держала за руку Маришу и смотрела ей в лицо. Марише даже стало не по себе:

– Что с тобой, мама?

– Я хочу насмотреться на тебя, моя девочка,– ответила мама, и Мариша прижалась к ней так крепко, что почувствовала мамино прерывистое дыхание над своей головой.

Мариша поцеловала маму, тетю Берту и бабушку, показала язык старшему кузену, а младшего погладила по голове. Затем дала руку отцу и пошла с ним к пани Ванде.

* * *

Ночью Мариша проснулась и удивилась, что видит в окно звезды. Дома родители плотно закрывали шторы, и в комнате всегда было темно. А здесь серебряные стволы деревьев, как сказочные Гулливеры, высились в проеме окна. И вдруг она вспомнила все события вчерашнего дня. И главное – что это не ее дом. Она вспомнила, как пани Ванда приняла ее и уложила на кровать своей дочери. Она сказала, что Ядвига сейчас в деревне у родственников, там в такие дни лучше для ребенка.