скачать книгу бесплатно
Мы решили все вопросы, не осталось ничего, никаких обид, никаких обид, ничего такого, от чего был бы стыд или зудело где-то, как непонятная боль.
И подумала, что, может быть, останемся тут жить. А что, сковородки у нас есть. Но, когда я предложила, папа засмеялся. И сложил все свои тряпочные сумки и кульки в чемодан. Сказал, едем домой.
Я.
Начала.
Спорить.
Когда-нибудь мы вернёмся домой. И дальше будем жить. Но Бали – правильное изменение.
Правильное.
Всегда есть какой-то путь. Всё готово.
История о простушке
Уронила телефон в воду. Обхватывает голову. Беда. Утром готовила траву (зверобой) для отца. Чтобы дать остыть настою, вынесла на холод. Кипятила воду, чтобы в остывший настой долить. Но папа занёс и спросил: «Что это?». Ответила: «Остывает». Он вернул миску в кухню, опустошенную, трава облепила края и дно. «Ты зачем выпил?» – «Ты же сказала, остывает» – «Надо было долить и по два пальца, не всю её пить, а за тридцать минут до еды!». В сердцах, кривя лицо своё, с красными от жара щеками причитала девушка. Отец был обижен: «Ничего для меня не делай! Ни-че-го!». Захлопнул дверь. Она глядела на эту миску и думала.
Он живёт как собака. Во двор вынесут, значит – мне. Так думает пёс. Знал, что она готовила ему, чтобы он поправился, чтобы улучшить самочувствие его, это питьё из настоя, и, увидев остывающую миску, в которой не был еще настой, а просто заваривалась трава, – выпил.
Жить с предубеждениями. Каждый день жить, друг другу не угождая. У каждого своя посуда. Звуки на кухне разные. Стоят за столом, сгребают каждый своё варево в посуду, она – деревянной лопаткой, он – дырчатой ложкой, которая шумовка. Она стоит и стучит лопаткой, отбивая от стенок кастрюльки пшено, он стоит и звенит своей шумовкой в большой высокой кастрюле.
Телефон в воде. Уже не починишь.
Чтобы загладить вину (жалела, что кричала на своего беднягу-отца), стала мести двор. Перья, песок и снег. Перья от куриц, ощипанных с прошлой недели, песок и снег с неба и земли. И грызёт чувство вины вместе с ними, тремя различиями, раз полоска желтая, раз белая, и метла вся в перьях.
И почему-то хочется плакать.
Разговор с отцом никогда не клеится. Всегда в конце – его планы: «Я завтра пойду за краской», «На баланс мне надо кинуть».
Необычный день, думает девушка. Сидит в туалете, глядит в щель двери, затягивается.
С утра накрасила ногти, тушью воспользовалась, принялась себя перед умывальником фотографировать, а телефон упал прямо в воду. Теперь сохнет на печке. У неё только одно ярче: «Если вынесли что-то во двор, значит – мне». Живёт мой папка как собака, обыкновенный дворовый пёс, молчит, ничего не просит, мучается, ходит жидко. И пустую миску он вернул как-то по-собачьи. Девчонка папу, неизвестно, любит ли. Не зная, живёт. «Не ему же ногти красить!». Ждёт защиты от кого-то. У неё простая голова, длинноволосая и темная. Ростом маленькая, полненькая. В своей жизни уже любила раз. Возможно, раньше была умной, а теперь у неё мечта есть. Какая, не скажет.
Мини эк к?др?в ?ст? – У моей мамы кудрявые волосы
После того, как мы с ней посидим до поздней ночи, на следующий день она говорит мне, кладёт ложку на стол и говорит: «Сидела тут вчера с веками трёхэтажными».
Как же мне сложно было писать сочинения. Это она недовольная, это она, как мне думалось, злая. А она просто сердилась на меня из-за того, что я не могла написать сочинение сама.
Как же хотелось спать.
Веки действительно становятся «трёхэтажными», когда хочется спать, по крайней мере у калмыков).
Мама как будто ко мне не была нежной. Я помню, что даже самые милые моменты она как-то срезала. В отношении меня (мне так всё время казалось).
Переосмысливаю её всю. Характер, привычки, всё, что я помню.
Мой первый класс. Нужно сделать домашнее задание – выучить части слова.
Я до того не въезжала, что получила по башке. Я тупая. Слезы капали прямо на страницу, над которой я сидела час. И я увидела ещё, что она расстроена. Мама.
Утром уже в школе я смотрю на эту же страницу и слышу голос учительницы: «Так! Части слова?». И это звучит для меня как заклинание, в прямом смысле слова. Я выпаливаю с места: «Приставка, корень, суффикс, окончание!». Я знаю, что говорю.
Получается, урок выучила «на зубок», но были слёзы и нервы. Плюс по голове дали.
И такие вещи, оказывается, тебя формируют. Ты становишься человеком какого-то типа – позитивным или негативным, или просто тревожным. Я, видимо, стала тревожной в пассивной стадии.
Но как же было, чёрт, сложно.
И спать как хотелось.
Жить – сложно. Жизнь не сладкая. Такие мысли.
Пэй Мэй в «Убить Билла» бьёт Беатрикс палкой, когда у неё не получается пробить доску с короткого расстояния. Так что мама мне помогала, как Пэй Мэй. Хаха.
Так странно. Мама теперь может быть хоть кем.
Посмотришь интервью с Людмилой Улицкой и думаешь, а ведь вполне возможно такое, что мама стала бы похожей на женщину с таким же низким голосом, с навсегда короткой стрижкой, или на актрису с фигурой девочки, ну ту, как её зовут, не помню, американскую актрису.
А может быть, мама со своими братьями и сёстрами сделала бы что-то для рода, какой-то семейный ритуал, который стал бы общим праздником. И мы бы с мамой стали общаться реже или, наоборот, чаще.
Я все время думаю о том, какими были бы наши отношения. Я ведь дочь, которая «профакалась». По крайней мере я так себя чувствую.
Стоп англицизмам.
У меня комплекс провинившегося ребёнка. Да.
Как-то живу.
Сейчас почему-то подумалось, что истории, которые рассказываю о маме людям – это фильм. Неснятый фильм.
Сейчас почему-то подумалось ещё, что в кино только Квентин Тарантино и прав.
Хотя.
Узнаешь как-то вдруг из статьи, чем занимается Мартин Скорсезе, и начнёшь думать, что только Мартин Скорсезе и прав. А чем он занимается? Он сохраняет редкие фильмы, создаёт фонд, ищет старые ленты. Я с большим интересом этим занималась бы тоже. Только не знаю, с чего начать.
I’ll tell you what. Старт англицизмам.
Я помню вот что. Я стою возле входа на стафф. Я работаю официантом в «Планете суши: Звездочка». И мне нужно вымыть руки. Я иду в то место, которое официанты называют stuff. Там можно поесть, отдохнуть, потрещать. Когда я подхожу к дверям, я нечаянно подслушиваю разговор моей сестры по телефону – она сидит там. Моя сестра работала в ресторане, она меня туда и устроила, я была второкурсницей. Я в детстве часто подслушивала её разговоры. С одноклассницей, например, они говорили о поцелуях.
Наверное, я хотела жить в каком-то фильме, или играть в какую-то игру.
Это грех, что я подслушивала?
Наверное, да.
Ну, в тот раз в ресторане я не специально. Стоя у двери, я услышала, как моя сестра расстроенно говорит в трубку (одновременно она что-то убирает у себя с подола): «Не хочет работать». Я понимаю, что это она обо мне, и она абсолютно права. Сейчас, если бы я могла вернуться в то время, я бы сказала себе: «Радуйся, что мама хочет знать, как твои дела. Радуйся».
Мама звонила ей, чтобы спросить, как я.
Я тогда была как Лестер Бёрнем из «Красоты по-американски». Со мной говорили как-то по дуге, через кого-то.
Неправильно, что я стыдилась того, что работаю в ресторане. Я как трус отключала телефон, прекращала что-либо понимать вообще, через какое-то время включала телефон, видела, что кто-то мне звонил и я не перезванивала, а ходила на полусогнутых. А надо было перезванивать, надо было просто с кем-нибудь говорить. Потому что звук вообще очень важен.
Странно опять же. Я легко уношусь в эти воспоминания. И с трудом, просто волоча ноги, иду туда, где всё связано с мамой.
Быть плохой дочерью, кто вообще этого хочет.
Мне запомнились рассказы одного моего приятеля о его маме, то, как он говорит об их отношениях. «Просто я люблю её очень», он говорит. Мне это запомнилось – и накрыло. И захотелось, чтобы у меня была такая же семья, где все за одного. Мне этого очень хотелось.
Например, вечером кто-то приходит в гости. Слышен смех, музыка, телевизор включён. И всем нормально, все друг друга слышат.
Всё ведь получается таким, как задумываешь в самом начале, целиком и полностью. Только детали ускользают. Ты их не чувствуешь. А надо бы чувствовать.
Я бы очень хотела думать, что моя мама прожила счастливую жизнь. И что у неё было всё, что она хотела. Вообще всё, что хотела.
Не очень хорошо помню тот её список, но мне кажется, там было – машина, квартира в городе. А что дальше, – наверное, магазин. Мама хотела, чтобы был магазин. Хотела построить новый дом.
Опять это чувство.
Я думаю о маме так, как будто нужно о ней думать, как будто восьмое марта. «Надо поздравить женщину, девушку, девочку».
В общем, вспоминаю маму так, как будто это нужно ей. И к тому, что я вспоминаю, я прибавляю мысли о том, как мне не хватало её любви, нежности и внимания. Работа для психоанализа.
Мои вопросы и чувства эти, я же их записываю, вполне закономерны. В том смысле, что надо просто пережить. А как переживу, тогда и станет легче. Только вот когда станет.
Сегодня 3 августа, мамин день рождения. Её нет десять лет.
В 65 лет, мам, ты молода, мне так почему-то кажется. Выглядишь «цивильно», это твое слово)). Ты, что называется, сделала себя по-новому. Я не думаю, что ты сильно изменилась бы внешне.
Я думаю, что вы с папой стали бы внимательнее друг к другу. Вы же с папой встретились и родили нас всех, пятерых. Я думаю ещё почему-то, что ты написала бы какую-нибудь книгу.
А дальше, что может быть?
Мы с мамой сидим на кухне за высоким столом, за которым мы обычно обедаем. Мы пишем сочинение для меня в школу. Стыдно. Мама пишет, а я ничего не понимаю, просто сижу. Не могу составить ни одного предложения сама. Мама сидит со мной над этим сочинением до часа ночи. Это очень, очень поздно, я никогда ещё так поздно не ложилась. Глаза слипаются, веки становятся трёхэтажными. Я просто хочу, чтобы она меня отпустила. А ей хочется, чтобы я умела писать сама.
Мечта
Одна женщина в панамке стояла в саду и держала в руках лейку. И после долгой паузы что-то сказала.
Это я стою в панамке. Мне шестьдесят лет. И я наконец сделала татуировку на плече. Ящерку. Плечо от солнца натянутое, панамка белая, лейка жёлтая. Перемена есть. Но я чувствую себя собой как никогда раньше. И помню всё, что я делала, и помню всё, что со мной приключалось. Почему ящерка? Да потому что.
Солнце приятно печёт.
Надо мной живёт странная семья
Надо мной живёт странная семья. В квартире узкий коридор. Поэтому, когда семья собирается, все толкутся возле порога. Старший сын придумал брать свою обувь, выходить с газеткой на лестничную площадку, стелить её и обуваться там. Потом газету в трубочку и в карман. Все трое стоят и ждут мать, пока она закрывает дверь. Детей у неё трое, сын и две дочери. Двенадцать, десять и семь лет.
«Я всегда думал, что мы будем богатыми. Я думал, вырасту и стану работать, и тогда мама моя перестанет ходить на работу, станет больше улыбаться. Я стану кормильцем, мамина надежда. Мои сёстры окончат школу с отличием. Вера поступит на врача. Аня станет клоуном, как она мечтает. Я где-то прочитал, что самым младшим в семье уготована роль комиков. Что что бы ни сделал младший ребёнок, он будет пытаться развлекать. Это здорово, когда в семье много детей. Просто побольше бы денег. Но я всё равно всегда верил, что мы будем богатыми.
Я взял лист бумаги и написал: 1) Хорошо учиться; 2) Слушаться маму; 3) Следить за сёстрами; 4) Сливать за собой; 5) Вылечить лоб; 6) Съездить на море всей семьёй.
Когда перечитал этот лист через пятнадцать лет, я подумал, что я был какой-то скучный. Но мне это только казалось. На самом же деле я был готовый.
Как вышло в жизни.
Однажды ко мне пришли вечером одноклассники и сказали, что им надо, чтобы я пересел на заднюю парту, чтобы на моё место пересел Крюков. Я спросил: зачем. Они сказали, это нужно затем, чтобы у Крюкова были шансы на хорошие оценки. Я спросил: как это относится к смене места. И тут я получил в глаз. Я совсем не ожидал удара и упал. Но никто не услышал. Дома были все, но никто не услышал. Мама была на кухне. Сёстры сидели в спальне и чем-то занимались. А лежал в нашем узком коридоре. Я открыл глаза и увидел их. Они стояли всё там же, мои одноклассники, Крюков и Шагабаев. Я встал и сказал: уходите. Мама вышла в коридор и увидела их, она держала в руках мусорный пакет. Они заспешили, но Крюков всё равно успел бросил через плечо: «С понедельника, короче, ты сидишь сзади».
У нас в классе очень классическая иерархия. Отличники все сидят впереди. С понедельника я сидел на последней парте, как мне велел Крюков. Сейчас Крюков стал хастлером. Это занятие ему подходит.
Забавно вспомнить, что тогда же, когда Крюков пересел на первую парту, где сидел раньше я, ему дали по биологии тему для доклада «Энергетическое сочетание злаковых в технологических картах образовательных учреждений». Более сильной бредятины даже мне не попадалось. Но он как-то выкрутился, он сдал четырнадцать страниц и в них, кажется, на два процента была суть, остальное вода. Ему поставили тройку. То есть желание Крюкова сбывалось на моих глазах.
И я поменял точку зрения на всё происходящее. Я уверился в том, что всё возможно. Просто подумал, значит, всё возможно. Значит, мы сможем стать богатыми.
Я приходил домой и сначала ругался с сёстрами, потому что они оставляли свои игрушки на столе, на нашем единственном письменном, как мама говорила. Я приучил их, чтобы к моему приходу стол был чистый. Но я всё равно видел кружок от банки, сухие или мокрые кисточки, линейки, клубки и что-то ещё из «ихнего». Я орал на них. Пугал дикими глазами. Становился Годзиллой. Всё это происходит всегда без подготовки, так что я не обижался, когда они называли меня нервнобольным. Так и было. Нервнобольной.
Аня была у меня в любимицах. Она была очень смешная. Она делала театр кабуки. Аня была «всешней» любимицей. Мама очень постарела тогда, тем летом, когда к нам забежали три девчонки в купальниках и сказали – «утонула». Пока мы с мамой бежали до речки, до которой было пять минут, я даже сейчас помню, я слышал своё дыхание так же, как слышал мамино, она бежала как лань. Я всё слышал. Почему-то я сосредоточился на дыхании и уже было привык, приноровился и бегу, как навстречу к нам поднялась Вера, она бросилась маме в живот и заплакала. А Аня лежала внизу у речки на спине на полосатом полотенце с распоротым краем, мы его всегда брали только на речку. На землю – не жалко, говорила мама. Да, помню, что у нас дома, у мамы на кухне, всегда почему-то было много старых мохнатых полотенец.
Мама очень быстро постарела после Ани.
Я много с тех пор думал о всяком. О том, что в тех пунктах надо было писать что-то о сёстрах конкретное. «Следить за сёстрами», я написал. А надо было «Следить везде за сёстрами». Хорошо следить за сёстрами.
Мы сидели с мамой за столом, она отрывала цветки ромашки для сушки. Когда те девочки прибежали, мы сорвались с мест. И я помню, что фартук у мамы был весь в тонких белых штучках. А когда мы прибежали туда, к её фартуку прижималась лицом Вера. Её лицо было мокрое и, наверное, она вдыхала запах ромашки.
Ромашка хорошо успокаивает.
Верино лицо (тогда) я помню хорошо.
Я ещё думал вот о чём. Почему осталось нас двое: Вера и я? Почему Аня прожила всего восемь лет? Она была самая весёлая из нас.
Почему меня назвали женским именем.
Валентин, Вера, Аня.
Валентин, Вера. Может быть, Ане надо было тоже дать имя на букву В. Ведь так много есть красивых женских имён на букву В: Варвара, Вероника, Виола, Весна. Для неё бы наверняка нашлось красивое женское имя на букву В.
Изменилось бы что-то, если бы было так.
После Ани за письменный стол иногда всё-таки приходилось бороться. Вообще школьная система устроена так, что жизни у школьника нет. Уроки, уроки, сон.
Дома я видел нашу жизнь и мне поскорее хотелось вырасти. И я вырос.
Валентин.
Теперь остался я, Валентин. Стал взрослый.
