скачать книгу бесплатно
– Ты, – ответила Лайсве.
Он продолжил.
– Это было давным-давно, в краю под названием Сибирь. Но прежде эта земля называлась иначе.
– А где находится Сибирь? И как она называлась раньше?
Он подошел к крошечному окну на кухне. Трещины в стеклах и щели в рамах были заклеены скотчем. На стене висела старая американская карта конца прошлого века. Он и раньше подходил к этой стене, он и раньше рассказывал дочери эту историю – много раз, а сколько – уже не помнил.
– Сибирь находилась в стране, которая раньше называлась Россией, а до этого – Советским Союзом. Вот она. – Он указал на огромную территорию, которая когда-то – до того, как растаяли льды и исчезли границы между государствами, – была Сибирью. Обвел ее границы указательным пальцем. Затем поднес его к свету и внимательно посмотрел на свою кожу. На пальце был порез, который так и не зажил толком, так и не затянулся, как шрамы на земле и в сердцах людей.
– А какие они были? Страны? В Советском Союзе было плохо жить? А в Сибири? А в Америке?
– Не знаю. Может, плохо, а может, и хорошо. Все зависит от того, кто рассказывает историю. Времена меняются.
– Ее рассказываешь ты.
– Государства были как звери, вечно охотящиеся друг на друга. Иногда одна страна становилась добычей для хищника, иногда другая; иногда обе, но ни одна об этом не подозревала. Государства возникали в результате войн и захвата власти. А Сибирь… Сибирь была энигмой…
– Что такое энигма?
– Кто рассказывает историю? – Он начал с начала. Как же сильно я люблю эту девочку. Иногда мне кажется, что в ней вся любовь, которая у меня осталась. Я ношу в своем сердце столько любви, что оно может разорваться. Именно это случается, когда любовь отчаянна, когда к ней примешивается животный страх.
– Сибирь была огромной; больше, чем просто место. Непознанный край. Вот что значит энигма. Люди жили там и умирали, а как – никто не знал. Их посылали туда, и они просто исчезали. Или образовывали странные колонии посреди пустоты. Край был покрыт льдом, но однажды лед начал таять, и то, что прежде было скрыто, стало явным. Люди узнали, что в этом загадочном краю есть жизнь после смерти.
Астер замолчал и задумался о том, что само их существование – отца, дочери – оставалось для него загадкой. Он помешал рагу. – Первые жители Сибири – самые-самые первые – покинули родные края, перешли перешеек, в ледниковый период называвшийся Берингийским, и дошли до Америки. Это случилось еще до того, как Америку назвали Америкой.
– Они могли приплыть и на лодке.
– Могли, – согласился он.
– Или добраться вплавь… – прошептала Лайсве, уткнувшись в деревянную столешницу, но голос ее прозвучал совсем неслышно.
– Что? – Астер помешивал рагу.
– А это место? Где мы сейчас. Это наш дом?
Снова это слово – дом. У них был дом, а потом утонул; потом все пошло на дно – язык, люди, его мертвая жена и все, что она знала о словах. Его маленький сын, теплый комочек, почти невесомый – он все потерял. Бездна разверзлась в его собственном сердце; оно стало полым, как гигантский пустой железный бак.
Кем стала бы его дочь, если бы ходила в школу, как дети ходили раньше, если бы сидела в классе и учила то, что преподавали в школах этого города – историю, географию, антропологию, происхождение стран и народов? Остались ли где-нибудь школы? Остались ли они там, откуда они уехали? Он мог сколько угодно расчесывать ее черные девичьи волосы, но все равно никогда бы не узнал, каково это – быть отцом двенадцатилетней девочки, чья жизнь из-за него свелась к выживанию.
Кожа вокруг его глаз натянулась. Он заскрежетал зубами, не желая мириться с правдой – с тем, что они вели тайную жизнь и много лет прожили в этом месте нелегально, без нужных документов. Впрочем, так бы они жили в любом другом месте. Границ больше не существовало; государственная система рухнула. Отец и дочь ютились в ветхом многоквартирном здании, добывали еду, одежду, кров трудом и натуральным обменом. Их существование висело на волоске.
Вот он и рассказывал ей эту историю – раз за разом одну и ту же – и этим утешал себя.
– А потом ты упала с палубы и превратилась в кита.
– Па-а-а-ап! – воскликнула Лайсве и улыбнулась. На лежавшем перед ней листке бумаги нарисовала девочку в брюхе кита.
– Что? Просто хотел проверить, слушаешь ли ты. – Не было ничего в мире прекраснее ее улыбки. Как он до сих пор не умер от любви к ней? Страх и гнев заклокотали в груди. А потом возник другой вопрос: как ее маленькое тельце вмещало столько всего и ничего не чувствовало?
– Твоя мама, Сваёне, изучала языки коренных народов Якутии, когда мы познакомились в Сибири, – сказал Астер. – Когда я увидел ее впервые, у меня случился припадок. – Астер задержал дыхание. Иногда он жалел, что не умер тогда, в тот самый миг, не остался навек внутри той картины: вот он падает на землю; она бежит к нему, садится и кладет его голову к себе на колени. – Она была самым прекрасным созданием, которое я видел в жизни.
– Мама была лингвистом. И филологом.
– Хорошо, хорошо, – согласился Астер. – Я расскажу тебе про маму. Только покажи, что у тебя в руке, и я расскажу.
Он подошел к ней, ласково взял ее руку и достал зажатый в ладони предмет. Его лицо вспыхнуло.
– Лайсве, где ты это взяла? – Он повертел в пальцах крошечный предмет. Старая монетка, ржавая, тусклая. Похожа на цент, но он не помнил центов с таким рисунком. Монеты вышли из употребления уже давно. Он уже забыл, что это такое. Он потер монетку посудным полотенцем над дымящейся кастрюлей с рагу и прочел дату: 1793. Сверху виднелась надпись СВОБОДА. Такие монеты можно увидеть только в музее. Или в ломбарде. Ребра заныли.
– Откуда это у тебя?
Ее глаза расширились, но не от страха.
– Здесь нашла. Рядом.
Астер ничего не смог с собой поделать – тревога затмила логику. Не думая, что творит, он схватил дочь за плечи и встряхнул.
– Лайсве, сколько раз тебе говорить? Воровать плохо! Нельзя воровать! Ты взяла это в лавке на той стороне улицы? – Его голос нарастал и повышался. – Послушай меня – это не шутки. Ты играешь с огнем. Хозяин лавки может нас выдать. Он тебе не друг. Нельзя никому доверять. Никогда! В любой момент тут может быть облава; может, мы уже в их списке. Я даже не знаю, куда нас отправят. У нас нет ни документов, ни дома, мы ни к чему не привязаны… Я же сто раз говорил – нельзя воровать! Никогда больше так не делай. Или я… – Голос его надломился от страха, стал тонким, истеричным, почти как у матери. В голове бушевал знакомый шторм: видели ли они ее? Дочь, которая, бродит по улицам без присмотра;
дочь, чье любопытство не знает управы, как и ее вечно спутанные волосы?
– Я не в лавке ее нашла! Я ее не крала! – Громко топая ногами, Лайсве подошла к висевшей на стене карте и ткнула пальцем в выцветший голубой участок, где не было суши. – Я здесь ее нашла. В воде.
– В какой еще воде? – спросил Астер дрожащим от тревоги голосом.
– В той, в которой я якобы почти утонула!
Если бы она могла злиться, испытывать нужду или что-нибудь похожее на бурю эмоций, с которыми ее отцу приходилось сражаться ежедневно, чувства сейчас отобразились бы на ее лице. Лайсве бросилась к Астеру, обняла его так крепко, как только умела, уткнулась головой ему в живот. На миг ему показалось, что она пыталась проткнуть его головой, выдолбить в его чреве для себя лоно, но сильный пресс рабочего напрягся, и их тела тесно прижались друг к другу.
И вот, когда ее маленькое напряженное тельце расслабилось, все рухнуло. Астер услышал громкие шаги на лестнице. Сердце в груди превратилось в твердое яблоко. Он так сильно прижал палец к губам, что мог остаться синяк.
– Прячься, – громким шепотом произнес он.
Дочь бросилась на пол, подползла к шкафу под раковиной и быстро, как юркнувший в нору зверек, забралась в тайник за стеной, как он ее учил.
У Астера закружилась голова. Руки онемели. Колени подкосились. Звезды брызнули из глаз. Что было дальше, он уже не помнил: то ли припадок сотряс его тело, то ли люди, пришедшие с облавой, выбили дверь.
Рассказ девочки из воды
Лайсве ползет быстро, изо всех сил, вгрызается в недра многоквартирного дома, как червь. От звуков за спиной горят пятки. Коленки кричат.
Это не история. Это облава.
Потайной ход за раковиной, куда она залезала уже сотни раз, выложен старыми досками, вставленными между стен. Забравшись на шестнадцать футов в глубину, она натыкается на земляные стены. Разворачивается, просовывает ногу в землистую дыру и ставит ее на перекладину пожарной лестницы. Не останавливайся. Не вздумай оглянуться и посмотреть назад. Если они здесь, у тебя лишь один выбор – бежать. Если они пришли за нами, придется выбирать между жизнью и смертью. Хорошо, что ты ничего не чувствуешь. Она опускается в дыру. Спускается вниз перекладина за перекладиной, смотрит на свои руки и прикидывает в уме, сколько этажей миновала и сколько еще осталось до земли. Отец остался наверху знаком вопроса, сгустком, тревожной вибрацией цвета кровавой реки; с каждой перекладиной он отдаляется. Заберут ли они его? Увижу ли я его снова? Сбросят ли его с крыши, как женщину с медальоном в платье цвета индиго – мертвую женщину, прилетевшую с неба? За ней тоже пришла облава? Вытолкнули ли ее из окна? Умрет ли Астер, или его заберут? Ее сердце отражается в ее глазах.
Чтобы унять волну страха, Лайсве представляет свою коллекцию монет и начинает перечислять их про себя. Только так можно упорядочить мельтешащие цветные пятна в голове. Она вспоминает, как выглядит ее коллекция. Монетка со Свободой с распущенными волосами. Монетка со Свободой во фригийском колпаке. Монетка с драпированным бюстом. Монетка со Свободой в классическом стиле. Монетка с венцом. Монетка со Свободой с заплетенными волосами. Монетка с парящим орлом. Монетка с головой индейца. Первая монетка с Линкольном.
Она видит перед собой блестящую медную ленту; мысли ударяются друг от друга, как стеклянные шарики, разлетаясь ярко-желтыми искрами, и, продолжая спускаться, она начинает говорить вслух. Коллекция монет растворяется перед глазами.
Ее воображение соскальзывает на другие предметы, другие коллекции, которые она не могла не собирать, и, продолжая спускаться вниз, она перечисляет экспонаты своих коллекций: камни из всех рек и океанов, где я побывала. Монетки. Ложки. Кости животных. Крылья насекомых. Карты. Перья птиц. Звериные и птичьи черепа. Волоски: оленьи, собачьи, козьи, коровьи, кошачьи, ослиные, медвежьи, лисьи, бобровые, крысиные, мышиные; волоски из шкуры северного оленя и мох с его рогов, волосы моей матери, отца, нож Джозефа и волосы Авроры.
В ее горле клокочет что-то, кроме слов. Люди, явившиеся с облавой, могут забрать отца. Могут его убить. Они могут погнаться за ней. Хорошо, что ты ничего не чувствуешь.
Сырой запах подземелья ударяет в нос. Она считает перекладины вслух – двадцать пять, двадцать четыре, двадцать три, двадцать два, двадцать один. Пурпурный цвет нимбом окутывает голову. Она знает, что земля близко – последняя перекладина пурпурного цвета.
Правая нога касается твердой земли, и поток мыслей, к счастью, замирает. У земляной стены на деревянной перекладине висит рюкзак. Внутри запас воды, еды и адрес убежища. Лайсве роется в рюкзаке, достает шахтерский шлем с налобным фонарем, наколенники, плотные рабочие перчатки. Ни в коем случае не останавливайся. Не замедляй шаг. Забудь обо всем, что было до этого; твоя жизнь начинается здесь.
Она ползет по земляному тоннелю. Расстояние между ней и стенами, ней и потолком – всего фут, и она рада, что она еще ребенок, не взрослая. Перед глазами вспыхивает картина: Астер падает на пол, бьется в припадке. Она начинает плакать, но слезы не мешают ей двигаться вперед. Они капают, но дышит она спокойно. Облизывает соленые капли с губ. Они рассказывали друг другу эту историю сотни раз: эта история записана у нее на подкорке. Беги или тебя поймают, посадят на корабль и отправят Бог знает куда; тогда твоя жизнь будет навсегда разрушена.
Рюкзак на спине то и дело задевает потолок, и когда это происходит, она видит по бокам серебристо-белые вспышки. Ее колени и ладони скребутся об землю, вспыхивая голубым, пурпурным и желтым; вспышки освещают ей дорогу, насколько хватает глаз. Запах земляного пола и стенок отдается в ушах низкой дрожью, непрерывным басовым гулом. Этот запах красный. Темно-красный, почти черный. Там, где другие дети чувствуют страх, она видит цвет.
Тоннель заворачивает и немного расширяется. Стараясь ползти как можно быстрее, она задевает стенку плечом и головой сбоку у виска. Она знает, что вскоре после этого поворота можно будет встать и побежать, как бегают дети. Она направится в убежище; так они с отцом запланировали.
Вот только в убежище она не собирается. Прости, отец. Она побежит к реке. К старому проливу.
Она отчаянно спешит; касается головы и видит красный след на руке, но крови мало; небольшая царапина ее не остановит. Колени болят, основания ладоней болят, болит сердце, но она видит впереди бирюзовый и не замедляет ход; думает обо всех людях, что пришли в мир и покинули его, обо всех путешествиях людей, растений, животных и рек – сквозь историю. Больше всего она думает о реках и морях, о воде и о том, как та умеет принимать форму земли повсюду на планете. Вода забрала ее мать и спрятала от нее брата, и она должна нырнуть под воду, чтобы найти людей и вещи, существующие не сейчас, а в другом времени. Она не сможет спасти отца, но все равно должна идти на его плач, и ей надо бежать к воде, потому что вода вне времени, и все же вода может поглотить их целиком.
Стопы вместе, руки вдоль туловища, прыжок.
Пузырьки.
Потом покой.
Вода – единственное место на планете, где ее тело мгновенно успокаивается.
– Это ты, девочка? – слышит она тонкий дрожащий голосок.
Лайсве оборачивается; вокруг ее головы, как водоросли, колышутся волосы. К ней подплывает коробчатая черепаха. Паника и страх уходят; под водой все обретает мягкие контуры, все намокает.
– Бертран?
– Ты нервничаешь. Что случилось?
Чтобы успокоиться, Лайсве погружается в свои подводные ощущения.
– Мне нужно оказаться в другом времени.
Черепаха склоняет свою маленькую головку.
– Расскажи мне историю, а я расскажу, как попасть в другое время.
– Я немного знаю о том, как плавать в водах времени, но это срочно. Мне нужно произвести важный обмен. Я могу рассказать одну историю, но больше не проси.
– Идет.
– Одна девочка жила в брюхе у кита… Бертран прерывает ее.
– Эта девочка – ты?
– Кто рассказывает историю? – Лайсве смотрит сквозь воду. Проще думать о себе как о девочке из морской сказки, чем влачить существование в постоянном страхе – жизнь, которую им выбрал отец.
Бертран слегка втягивает голову и перебирает лапками в воде.
– Я слушаю. И что было дальше?
– Девочка любит своего отца. Она любит его очень сильно, но о такой любви, как у нее, никто никогда не рассказывал ни в сказках, ни в жизни. Она любит отца, как любит историю, животных, растения, окаменелости, потерянные предметы и воду. Она любит отца, потому что понимает, что дочерняя любовь может стать для человека важным смыслом, даже когда остальные смыслы ускользают. Без дочерей жизнь отцов становится бессмысленной. Но дочь не может спасти отца. Все отцы обречены; девочка знает об этом, чувствует это всем телом. Мир – неподходящее для отцов место, поэтому они и кладут свои жизни на алтарь героизма, мужества и войн, стремятся побеждать и обладать. Отчаянное влечение распирает их штаны, и они умирают с жаждой внутри, разросшейся шире их собственного тела.
– Боже, какой ужас, – говорит Бертран. – Черепахи совсем другие. В Африке нас считают самыми умными животными. А в Египте черепах причисляли к существам из загробного мира, и это, в общем, логично. Но вся эта концепция зла… какая чушь!
Он закатывает глаза и продолжает:
– В Древней Греции нас изображали на монетах и печатях. А драматург Эсхил, если верить легенде, погиб оттого, что птица уронила черепаху ему на макушку. Вот умора! В Китае мы священные животные и олицетворяем силу, упорство и долголетие. Китайцы верят, что черепаха помогла Пань-гу[3 - Первопредок в древнекитайской мифологии.] сотворить мир. На наших панцирях выгравированы старинные китайские легенды. Нас вписали в свои мифы чиппева, меномини, абенаки, гуроны, шауни и хауденосауни[4 - Названия индейских племен.]. Взгляни на мой панцирь – даже его форма напоминает Землю, накрытую небесным куполом, видишь? – Он слегка выгибает шею и поворачивается к ней спиной. – Спина черепахи почитается и в Индии. В Японии черепаха считается бессмертной. Могавки верили, что землетрясения случаются, когда Вселенская Черепаха потягивается и шевелится под весом неподъемного груза, который несет на своей спине.
Лайсве слушает Бертрана, пока тот не замолкает. Он вытягивает голову из панциря и спрашивает:
– Так что случилось с той девочкой, с дочерью?
– Дочери умеют приносить в мир новые смыслы. Становиться маяками.
И здесь ее история раскрывается полностью:
Одна девочка жила под водой в брюхе кита.
Ее отец – заряженное ружье. Лайсве знает, что это сравнение верно и неверно. Знает, что он не причинил вреда ее матери и брат исчез не по его вине, но также знает, что отец безнадежно и навечно привязан к их смерти. А ведь волею судеб именно их гибель привела ее, Лайсве, в этот мир и подарила ей жизнь.
Последнее воспоминание о матери живет между мирами. Она видит берег, северо-восточный край земли, укрытой снегом, – отец сотни раз показывал ей эту землю на карте на кухонной стене и говорил – «раньше здесь была Сибирь»; видит борт корабля в Беринговом море и тело матери между землей и кораблем. Отец стоит на борту корабля, которому предстоит отвезти его, ее и маленького братика в безопасное место. Мать шагает, будто хочет взойти на корабль, и в следующий миг ее уже нет; в нее стреляют, она падает в воду в грациозной замедленной съемке, и это самая красивая в мире смерть, ни одна другая смерть с ней красотой не сравнится. Длинная изящная рука тянется к ним, белоснежная рука тянется к дочери, к семье, к чему-то, что осталось там, на корабле. Вытянутая рука и кисть вытягиваются к небу и медленно опускаются под воду. Последнее воспоминание – рука и пальцы матери, скрывающиеся под толщей воды.
Тот, кто стрелял в мать, – узнаем ли мы когда-нибудь его имя? – теперь стреляет в людей на борту корабля, и капитан спешит скорее отчалить. Люди ложатся на палубу, вжимаются в нее – хотя это и не корабль вовсе, так, старое рыболовное суденышко, которое теперь перевозит людей, бегущих от войны, нищеты или наказания, людей, перебегающих с корабля на корабль в необъятном неведомом океане.
Одна девочка жила в брюхе кита, но на самом деле она прижималась к палубе спасительного корабля и смотрела в лицо отца, державшего на руках туго запеленутого младенца – ее маленького братика. Они казались единым организмом, сплоченным общим несчастьем. В тот миг она стала свидетелем того, как тонула любовь и вся жизнь ее отца. На секунду его глаза показались ей глазами мертвого человека; потом звуки выстрелов заставили их вспыхнуть, а когда корабль отчалил, оставляя за собой пенный след, она снова взглянула в них и поняла, что остаток жизни он посвятит тому, чтобы его дети не умерли. Она также поняла, что является частью своей утонувшей матери в гораздо большей степени, чем ее брат.
Тогда ее дочернее тело подскочило и бросилось за борт корабля, в материнские воды, к материнскому языку и материнскому сердцу.
Лайсве закончила рассказ:
– Матросы спасательного корабля могли бы бросить девочку в воде, но они этого не сделали. Один из них всю жизнь рыбачил в море; он среагировал мгновенно и поймал ее в невод. Долгую минуту она плыла в ледяных водах, от которых стучали зубы и немел череп, хватала ртом воздух, когда успевала, и ждала, пока руки и ноги утратят чувствительность и заструятся по бокам, став плавниками. Потом ее затащили наверх и завернули в шерстяные одеяла; кто-то кричал на нее, другие растирали ее тело, а отец, державший на руках ее маленького братика, смотрел на нее, как на опасную рыбу, новый вид, для которого еще не было названия, – девочку из воды, которая была его дочерью и никогда больше не будет его дочерью. Эта девочка с готовностью бросилась в материнские воды, чтобы обрести там свой дом. Потом их отвели на корму, где уже столпились другие несчастные люди.
– Одна девочка жила в брюхе кита. Кит был кораблем, несшим ее отца, брата и ее тело; кит вернул ее к жизни и принес к иным берегам, где у нее уже не было матери.
– А, так значит, кит был кораблем, – понял Бертран. – Или кит – это метафора мира? Безопасного места? Кит – это метафора?
– Иногда кит – это просто кит, – ответила Лайсве, теряя терпение.
– Знавал я несколько китов, – сказал Бертран и повертел своей маленькой головкой, разминая шею. – Тебе нужно плыть в ту же сторону, что и киты. В сторону океана. Туда. Гудзон впадает в Атлантический океан – так в прошлом называли эту реку и этот океан вы, люди. А мы, звери, никак не называем эти водные пути. Нет такой необходимости. Наш язык не такой неуклюжий, как ваш. Наш язык течет, как вода в океане.
– Спасибо, – шепчет Лайсве под водой. – Прощай, Бертран.
