Сильванские луны

Вот так встреча.

Какое-то время, не приближаясь, они молча смотрели друг на друга. Лексий рассматривал миловидное круглое лицо, чёрные волосы; этим светло-карим мягким глазам больше пошёл бы блеск веселья, чем исполненный ненависти прищур… Интересно, сколько ему? Лет двадцать? На ум некстати пришло, что слегка неуклюжая с виду фигура Пала, наверное, была бы пухлой, не вступи парень в армию. И… что он чем-то похож на Рада. Только моложе.

Его мать заботилась о Раде, когда тому больше не к кому было пойти…

Лексий стиснул зубы. Кого-то другого тоже ждёт домой мама. Там, в Гелльсе. Почему госпожа Данаи должна дождаться, а она – нет?

Он заставил себя проглотить клокочущий гнев и продолжил путь к лежащей на земле женщине. Он дал Данаи шанс не вступать в бой – но Пал решительно шагнул вперёд, преграждая ему путь. Дурак. Ему что, так не терпится умереть?..

Но потом Лексий вгляделся в полные решимости карие глаза и понял: оттиец рвётся защитить эту женщину не только из чувства долга.

Именно это почему-то стало последней каплей. Какого чёрта! Пропасть побери, какого чёрта, ладно ещё дурная царевна, влюбившаяся во врага-чародея, ладно ещё Рад со своей королевой, мимоходом разбившей ему сердце, но, видит небо, Радов порученец, влюблённый в волшебницу Регины – это уже слишком! В конце концов, в реальности мы или в комедии Лопе де Веги, где слуги комедийно повторяют любовную линию господ?! Айду и Наллен, местный амур или знатный трикстер, или пьёт, не просыхая, потому что иначе весь этот проклятый балаган ничем не объяснить…

Когда ты полон почти до предела, одной маленькой капли хватает, чтобы хлынуть через край.

Лексий зарычал сквозь зубы и атаковал первым – с таким напором, что Пал едва сумел защититься. Конечно, его любовь к кому бы то ни было была его личным делом. Просто злость Лексия на этот мир – за Рада, за Элиаса, в конце концов, за себя, за всю усталость, всю неприкаянность и всю боль – вдруг стала ненавистью к этому парню из далёкой оттийской деревни, который ни в чём не был виноват. Наверняка Данаи точно так же не хотел никому ничего плохого – просто искал работу и грезил о подвигах, как все мальчишки, которые понятия не имеют, на что на самом деле похожа война. Оттиец… Враг. Это слово отдавало солёным привкусом крови. На страницах книг оно было совсем не таким.

Данаи был куда более опытным воином, Данаи был просто-напросто сильнее, но движущая Лексием ненависть заставляла противника отступать. Пытаясь переломить ход стычки, Пал сделал движение рукой, держащей меч…

И время остановилось.

Лексий знал этот трюк. Обманный манёвр. Элиас делал его тысячу раз, и Лексий всегда попадался.

«Айду и её брат, ты держишь эту штуку, как девчонка!». «Знаешь что? Если когда-нибудь окажешься в настоящем бою, лучше сразу беги». «Я же говорил, что ты никогда не научишься»…

Лексий не дал обмануть себя в тысяча первый раз.

Данаи отшатнулся, зажимая ладонью рану в боку. Видимым усилием воли попытался остаться на ногах, не смог, упал на одно колено; кровь ручьями струилась у него между пальцев. Лексию было всё равно, встанет он когда-нибудь снова или нет. Лишь бы сейчас не мешал.

На удачу, последняя волшебница всё ещё не пришла в себя. Лексий не разглядывал её лица – почему-то запомнил только длинную косу, змеяющуюся в грязи. Он хорошо слышал, где в этой груди бьётся сердце. Не бойся, ты даже не заметишь, как умрёшь, мучить тебя я не стану…

Его рука не дрогнула, когда он поднимал меч, и едва ли дрогнула бы, нанося удар.

Только он не успел.

Потому что потом всё случилось.

Глава восьмая: Белая птица, алая птица

Царевна чувствовала, что разваливается. Погибает, исчезает, как этот снег вокруг – искалеченный сотнями конских копыт, полусъеденный грязной, недоброй весной…

Это всё было слишком. Она не была ни сильной, ни храброй. Её не учили держать удар. Никто и никогда не говорил ей, что в жизни может быть трудно. Всё это было так нечестно, так страшно нечестно, что раньше Царевна пришла бы от этого в бешенство, но сейчас у неё не было сил.

Война, походы, палатки… То, что было для других привычным делом, казалось ей пыткой. Книги учили, что человек способен привыкнуть к чему угодно, но ужас, который она испытала в самом начале, никуда не делся – просто стал каким-то тупым. Больнее всего было то, что не получалось плакать. Раньше она ревела над чем попало, слёзы облегчали гнев и были орудием, чтобы добиться своего, но именно тогда, когда они стали по-настоящему нужны, они иссякли.

Ей ещё никогда не было так тяжело.

Царевна старалась держаться ради Гвидо, потому что чувствовала: ему не легче. Ей хотелось, чтобы он защитил её, спрятал, спас, но в какой-то момент она поняла: он не может. Она всё так же любила его – может, даже больше, чем раньше. Она сама выбрала его и свою судьбу, вот только от этой мысли почему-то становилось только больнее. Она сама была виновата. Только она одна и больше никто.

Царевна не знала, как дотянула до весны. Её приход всё равно ничего не изменил – только снег превратился в грязь.

Она чувствовала себя выпитой. Последние силы, которые у неё ещё остались, со вчерашнего дня уходили на то, чтобы не думать – нет, нет, не думать, не думать!.. – о папе. Царевна как-то догадалась: если она позволит себе осознать, что случилось, это будет последним, что она сделает в своей жизни. Сильванский царь погиб в бою. Гвидо пытался уберечь возлюбленную от страшных вестей, но не услышать того, о чём говорила вся армия, мог бы только глухой или мёртвый.

Она убила своего отца.

Когда Царевна узнала, она впала в оцепенение. Закрылась внутри себя, лишь бы не признавать, не понимать, не соглашаться – но сделанное было сделано. Она не просто предала свою страну – если честно, на страну ей было плевать, Царевна видела Сильвану только из окна и не чувствовала с ней связи. Но она убила своего папу. Единственного человека на свете, которого любила до Гвидо. Единственного человека на свете, которого любила всегда.

Она не могла об этом думать. Это было слишком страшно. Слишком, слишком, слишком.

Когда над сильванскими холмами встал день самой главной битвы, Царевне было уже всё равно. Она давно перестала толком спать, запутавшись в обрывках бессвязных видений, и наутро никогда не была уверена, что действительно проснулась. Сегодня было ещё хуже: им с Гвидо пришлось полночи строить мост. От Царевны требовалось всего лишь быть рядом, но к концу она устала так, словно сама рубила и таскала брёвна. Мир был тёмным и таким холодным. Красивая алая накидка на пушистом меху, подарок её величества Регины, не спасала – Царевну немилосердно трясло. Само её тело не выдерживало. Пока оттийская армия переходила на тот берег, у них двоих осталась пара часов на отдых, но Царевна не сомкнула глаз до утра. Ночь тянулась, как пытка.

На рассвете, когда они выходили из палатки, Гвидо взял Царевну за плечи, посмотрел ей в глаза и сказал:

– Потерпи. Скоро всё закончится, я обещаю.

Царевна послушно кивнула. На самом деле, она уже не верила, что всё это правда когда-нибудь кончится.

Гвидо закусил губу, и Царевна увидела в его глазах боль. Она знала, что он за неё боится, но ничего не могла с этим поделать. Не могла солгать ему, что с ней всё в порядке – могла только собрать то, что от неё ещё осталось, и терпеть. Она слишком хорошо помнила: друг без друга они ничто. Нельзя было его подвести.

К восходу почти все оттийцы уже были на другом берегу. Регина и её приближённые должны были перейти реку последними.

– Послушай, как тебе такое с утра пораньше? – ещё издали крикнула королева вместо приветствия. – Мой Юрье сошёл с ума!

– Я знаю, – без всякого интереса отозвался Гвидо. – В здравом уме тебя никто не полюбит. Ты только сейчас поняла?

– Я тебя казню как-нибудь, хоть и не сегодня, – пообещала Регина. – Но я серьёзно: он, похоже, перестал понимать не только по-степняцки, но и по-людски. Несёт какую-то околесицу, – она равнодушно пожала плечами. – Ужас, чего только с людьми не сделает война. Уж от него-то я не ожидала, он казался крепким парнем, но вы, мужчины, все такие…

Королева вдруг усмехнулась.

– Но знаешь, что удивляет меня больше всего? Как раз за разом получается, что провалы Юрье в итоге играют мне на руку. Я всё ломала голову, выдумывая предлог, чтобы услать моего дражайшего супруга с глаз долой. Я бы не вынесла, если бы он путался под ногами и мешал мне командовать сражением. А тут – такой чудный случай: командир его конных выбыл! Так что сегодня бесстрашный кхан Темир лично ведёт своё войско в бой. Надеюсь, он повеселится как следует…

Потом была переправа и другой берег. Потом были сильванские знамёна вдалеке и холм, на который Регина поднялась в окружении телохранителей и магов. Все волшебники, кроме Гвидо, были девушками. В Леокадии по углам шептались о том, что её величество не любит мужчин. Наверное, лгали, ведь вышла же она замуж… Царевна задумалась об этом, но только на секунду. Её это не касалось, и она слишком устала.

Эта битва не была её первой. Даже та, вчерашняя, первой не была – Регина с осени не давала Гвидо сидеть без дела. Царевна навсегда запомнила, как беспомощны были сильване, застигнутые врасплох там, на другом берегу, вчера, когда папа-…

Она не видела его своими глазами. Она даже не знала, что он там. Если бы знала, она бы никогда-…

Эта битва не была её первой, но легче от этого не становилось. Пускай Царевна больше не кричала от вида смерти – разве это что-то значило? Как-то раз на привале при ней затеяли драку. Одни небеса ведали, что не поделили эти страшные грязные мужчины, но несколько человек набросились на одного и повалили его наземь. Поначалу тот отбивался и сыпал проклятиями, но потом скорчился, закрыв голову руками, и только вздрагивал от ударов… Царевна была совсем как он. Всё, что она сегодня могла – это спрятать лицо у Гвидо на плече и молиться, чтобы эта пытка наконец кончилась, неважно, как…

Гвидо бережно прижимал её к себе, обняв за талию, но был где-то далеко. Затуманенный взгляд, сосредоточенное лицо и беззвучное шевеление губ выдавали, что он колдует; Царевна не знала и знать не хотела, кого убьют и что разрушат сегодня его чары. Она принесла в мир столько зла и уже ничего не могла исправить. Она была виновата во всём, во всём. Были минуты, когда ей отчаянно, до крика, хотелось стать кем-то другим. Сбежать от себя, потому что быть собой стало невыносимо…

С холма открывался безжалостно широкий вид на поле боя, залитое кровью, полное ужаса и смерти. Царевна зажмурилась, как ребёнок, не желая смотреть, но порывы ветра доносили досюда крики и лязг мечей. Рука Гвидо была отстранённой, спокойной и совсем не грела. Царевне хотелось, чтобы он обнял её по-настоящему, крепко, помогая хоть на миг забыть обо всём, что творится вокруг, но он был слишком занят. По ночам она была его любимой, сейчас – только орудием.

К королеве то и дело спешили посланцы, она выслушивала доклады, кивала, отдавала приказы, щурясь, глядела вниз с холма; в своей белой накидке посреди всей этой грязи, красивая, как всегда, она выглядела как человек, удовлетворённый своей работой. Ни капли сомнения, ни капли жалости, ничего. Смотреть на неё было страшней, чем на битву.

А потом один из её охранников неуверенно кашлянул и осторожно сказал:

– Ваше величество, мне кажется, что здесь не место для юной женщины.

Царевна не сразу поняла, что он это о ней.

– Я тебя не спрашивала, – холодно заметила Регина. – Давай, скажи, что женщины вообще должны держаться подальше от войны, и я отправлю тебя туда вниз доказывать, что мужчины смыслят в ней больше!

Охранник сжал губы, но не отсутпил.

– Посмотрите, ей дурно. Скажите только слово, и мы доставим её в безопасное место.

Регина повела плечами.

– Предложи это её жениху, – хмыкнула она. – Эй, Дуччо, может, всё-таки расстанетесь хоть ненадолго? Обещаю, никто её не украдёт. Не будь таким ревнивцем.

– Не будешь ли ты так добра не отвлекать меня, чтобы я смог выполнять твои же приказы? – не глядя на неё, с раздражением отозвался Гвидо. Едва ли он услышал, что она ему сказала.

– Смотри на меня, когда я с тобой говорю, Гвидо Локки!

Её величество не повысила голос, но в нём зазвучала какая-то особая нотка, заставившая Гвидо вздрогнуть и наконец обернуться к сестре.

– Твоей женщине явно не по душе всё это веселье, – довольно миролюбиво повторила королева. – Мой бравый защитник предлагает увести её и спрятать. Может быть, он прав, на бедную девочку жалко смотреть даже мне, а ты меня знаешь. Что скажешь?

Рука у Царевны на талии напряглась.

– Она останется здесь, – сказал Гвидо, и Царевна почувствовала, что хочет умереть.

Трусиха. Гадкая трусиха. Ты же знаешь, что не можешь, не можешь уйти – но что делать, если трепещущему сердцу так безумно, отчаянно хочется оказаться где угодно, лишь бы не здесь?..

Тогда-то всё и случилось.

Регина смерила их двоих странным, долгим взглядом прищуреных серых глаз – а потом вдруг рванула Царевну за плечи. Ни она, ни Гвидо этого не ждали, и, не успевая опомниться, он выпустил её из объятий. Царевна вскрикнула и протянула к нему руки, но охрана королевы, повинуясь неуловимому жесту своей госпожи, схватила Гвидо и оттащила назад.

– Отпусти её! – выдохнул он.

Королева сжала запястье Царевны так, что той стало больно. Вырываться было бесполезно: тонкие пальцы держали крепче, чем когти хищной птицы.

– Попробуй отними, – жёстко бросила её величество. – Ну же, великий чародей, почему бы тебе не превратить меня в жабу? Я же знаю, тебе давно хочется. Не стесняйся.

– Отпусти её, если всё ещё хочешь, чтобы я помог тебе выиграть эту битву!

Регина усмехнулась.

– Ты правда думаешь, что я не справлюсь без тебя? Ты вообще слушал, какие донесения мне возят? Главный стратег сильван – умница, но это ему не поможет. Их обороны хватит на какое-то время, но шансов у них нет.

Гвидо стиснул зубы и сжал кулаки. В его глазах горела ненависть – жгучая и беспомощная. Царевне было до него не дотянуться, и она поняла: всё. Они проиграли и погибли. Сметены с пути бурей, которую сами подняли…

– Ну наконец-то, – в голосе Регины звучала возбуждённая дрожь. – Дело не в тебе! Дело в ней! Я знала! Пропасть побери, я с самого начала это знала! Знала, что ты не можешь быть великим магом, ведь это же ты. Ничтожество! Всевидящие, твоя трусость заразна, я с самого первого дня хотела проверить и не могла решиться. Боялась, что, если ошибаюсь, ты правда во что-нибудь меня превратишь…

Она замолчала, видимым усилием беря себя в руки, и заговорила снова, теперь почти спокойно:

– Значит, наша госпожа Иллеш всё-таки особенная. Чу́дно. Тебе я, конечно, больше её не доверю. Ты расскажешь моим волшебницам, как её использовать. Да, и наконец запишешь для меня заклинания Альберта, все до единого. Не забывай, когда-то я пыталась попросить об этом по-хорошему.

Гвидо сверкнул глазами.

– Никогда, – бросил он.

– Я припомню тебе твой ответ, когда мы вернёмся в Леокадию, и я приведу тебя в… своё тайное место, – улыбнулась королева. – Знаешь, там даже самые упрямые соглашаются побеседовать по душам. Если непременно хочешь быть моим врагом – ладно, будь, – она притянула Царевну поближе к себе. – И Амалия, конечно, составит нам компанию, ты ведь ей всё-таки не чужой. Ты, наверное, никогда в жизни не видала, как пытают людей, правда? Бедная девочка. Многое потеряла. Но ничего, я тебе всё покажу…

Это было последней каплей.

Отчаяние, беспомощность и чувство, что это всё нечестно, нечестно, нечестно, переполнили её и сломали, и Царевна разрыдалась в голос –

вот только вместо слёз у неё из глаз брызнул огонь.

Огонь вспыхнул у неё в груди, обжигающей волной подступил к горлу; захлёбываясь, Царевна рванула ворот, но пламя вмиг объяло её целиком. Она уже не видела, как Гвидо вырвался из хватки держащих его людей, не видела, как Регина отшатнулась, выпустив её руку – она горела. Это было бесконечностью боли – невыразимым, непонимающим ужасом сгорающего в пламени свечи мотылька…

А потом её руки стали крыльями.

Бой остановился. Люди забыли драться, когда над холмом полыхнул огненный столп. Землянин сказал бы, что это было как взрыв, только без звука.

А потом Огнептица, свободная, наконец-то свободная, оторвалась от тела, в котором так долго была заперта.

Она взмыла в небо, а Царевна осталась на земле. Умирающая, уничтоженная… Разбитая, словно скорлупа.

Никому нет дела до пустой скорлупы, ведь так?

Глава девятая: Снег и пепел

Лексий выронил меч и закрыл уши руками.

Это не помогло и не могло помочь, но его тело должно было сделать хоть что-то со всем этим ужасом, который на него свалился. На самом деле, было удивительно, что Лексий вообще устоял на ногах. Будь он способен соображать, он услышал бы, что многих волшебников на этом поле на какое-то время просто выбило, как пробки.

Это было слишком громко. Убийственно громко и ошеломляюще больно. Боль, дезориентация и паника – будто от близкого взрыва, только физического удара не было, и звука тоже. Был только…

Огонь, взмахнувший крыльями и устремившийся ввысь.

Даже оглушённый и переполненный, Лексий узнал. Он читал Либрию. После Лунолиса стоило быть готовым к тому, что всё в этой чёртовой книге может оказаться правдой…

Исполинский, с доброго дракона, сокол – Лексий не был знатоком ловчих птиц, но книга говорила, что это именно сокол – взмыл под самое небо, пропорол тяжёлые низкие облака… Его чудовищное тело было соткано из пламени – из плотного огня. Что это бред, это же невозможно чисто физически… Впрочем, кого волнует физика? Лексий всем телом ощущал: это существо – сплошная магия. Оно сделано из волшебства, пропитано им насквозь, от когтей до кончиков крыльев…

Так вот почему все его чувства кричат о хаосе и гибели! Человеку просто не выдержать столько магии разом. Её слишком много – её вообще не может и не должно быть в мире в таких количествах, она же нарушит все равновесия и законы, затопит всё, утопит-…

Знать бы, другие тоже это чувствуют? Не-волшебники? Беднягам, наверное, ещё хуже – они ведь даже не понимают, что происходит…

А происходило чистой воды безумие.

Огнептица с витража в урсульском соборе заложила по небу широкий круг и ринулась вниз, прямо на мечущихся по полю людей. Кто-то пытался убежать, но разве можно обогнать смерть на крыльях? Огненный сокол пронёсся над землёй на бреющем полёте, поджаривая и испепеляя, оставляя за собой полосу растаявшего снега – и никого живого. Взмахнув крыльями, вновь взвился ввысь – и снова упал, как, должно быть, падал на добычу, чтобы принести её хозяину в когтях…

Примороженный к месту, неспособный думать, Лексий тупо смотрел на то, как это чудовище, не разбирая, убивает людей, и чётко понимал: оно нарочно. Он наконец расслышал главный тон в какофонии неслышных звуков, которые гремели у него в голове, сводя с ума: ненависть. Ненависть и жажда уничтожить. Виноватых, невинных, неважно – лишь бы живых, лишь бы они успели почувствовать боль и ужас…

Господи боже, Айду, Наллен, Надзиратели, все сразу, что же это? Какой-то кошмар? Спит он или бредит?

Людям на поле, конечно, стало уже не до битвы. Ряды смешались, армии превратились в дикие толпы, не знающие, куда бежать и где спасаться. Кое-кто из командиров умудрился не потерять головы, но их попытки сохранить порядок выглядели просто-напросто жалко. Отряд лучников, Лексий даже не разглядел, сильванских или чужих, выпустил в пикирующую Огнептицу тучу стрел, но они сгорели, не успев долететь до цели. Эта штука, должно быть, адски горячая… и она вряд ли сильно уязвима. Нет, в самом деле, а что с ней станется? Даже если бы стрела смогла её настичь, какой вред она причинит существу из огня – ни плоти, ни крови? И магия – Лексий сразу понял, что магия тоже бессильна. Пытаться заколдовать существо, порождённое волшебством – всё равно, что тушить огонь бензином…

Лексий судорожно сглотнул, закрыл глаза и приказал себе дышать. Во рту пересохло, ватные ноги отказывались держать, руки дрожали так, что он не удержал бы свой меч, даже если бы о нём вспомнил. Сейчас он не боялся за свою жизнь – он был слишком занят тем, что старался не сойти с ума. Господи, как же много ненависти! Как будто кроме неё во всём мире вообще ничего не осталось. Ненависти, и боли, и страха тех людей вдалеке, и…

Чего-то ещё, звенящего над самым ухом, как настойчивый комариный писк.

Поначалу оно едва пробивалось сквозь царящий вокруг шум, но вдруг стало кристально ясным и больше не хотело умолкать. Что-то важное. Ужасно важное. Лексий вдруг отчётливо понял: надо идти. Плевать на смертоубийственную тварь, методично выжигающую поле, она подождёт. Ему нужно что-то отыскать. Кого-то. Что-то. Он не знал, кого и что, не знал, где, и вообще, если честно, плохо понимал, кто он такой и как сюда попал, но он был должен.

Занятая смешавшимися, забывшими о вражде войсками, Огнептица не обратила внимания на одного-единственного человека, спешащего куда-то по краю поля. Взаимно: Лексий тоже о ней почти забыл. Он понятия не имел, куда идёт, и очнулся на вершине холма. Здесь не было ни души; на шесте сиротливо и жалко болтался опалённый лоскут знакомого штандарта.

Белое чаячье крыло королевы Регины. Сломанное крыло.

Он сделал два шага вперёд, не чувствуя запаха горелой плоти. У разбросанных в беспорядке обугленных тел больше не было лиц; на самом деле, сложно было поверить, что когда-то они вообще были людьми. Лексий на них не смотрел.

Она лежала там, в круге чёрной голой земли, на которой подчисто растаял снег и сгорела сухая трава. Должно быть, именно там был эпицентр… именно она была эпицентром.

Лексий совсем не удивился, увидев её.

Так вот какое заклинание все эти годы скрывалось в вас, ваше высочество. Кто бы мог подумать.

Амалия Иллеш тщетно пыталась приподняться на локте, и Лексий узнал эту бледность и этот беспомощный взгляд.

Выгорела.

Лексий осознал эту мысль и чуть не расхохотался. Боги, Айду, ну и каламбур!.. Неуместная весёлость схлынула так же быстро, как и пришла, когда он осознал: его звало именно сюда.

Что ж, он нашёл.

Царевна не понимала, что происходит.

Не понимала, что только что случилось и почему. Не понимала, что с ней сейчас и почему так трудно дышать.

Она помнила только, что ей было так больно, что боль больше не помещалась у неё внутри, а потом мир вдруг полыхнул… и она сгорела.

Внезапно она поняла, что умирает. Она была цела, у неё не шла кровь, но ей почему-то вдруг стало очень ясно, что она сейчас умрёт, и от этой мысли её трепещущее сердце забилось, как птица в силке. Гвидо нигде не было. Никого не было. Царевна осталась совсем одна, и ей было так страшно. Она заплакала было, сухо, без слёз, одними глухими рыданиями в горле, но даже на это у неё не хватало сил…

А потом под чьими-то ногами зашуршал пепел.

Царевна подняла голову и встретилась с взглядом чужих глаз. Таких же голубых, но, видит небо, не тех, в которые она хотела бы смотреть в последнюю минуту своей жизни…

– Ну хватит вам, – сказал человек, опускаясь перед ней на колени и снимая что-то с шеи. – Будьте храброй девочкой. До свадьбы заживёт, или как у вас тут говорят…

Что им двигало?

Лексий не смог бы объяснить. Да, перед ним умирала девушка, на такие вещи сложно смотреть равнодушно, вот только нечестно было забывать, что он только что убил точно такую же там, внизу. Ворвавшаяся в мир Огнептица разом изменила всё, что могла, Лексий пока забыл о своём горе и о своей мести, но всё-таки…

Наверное, какая-то часть него поняла: это не просто женщина. Это Амалия Иллеш. Дочь царя, который не хочет мира, не хочет победы – который просто хочет вернуть своё. Ларс был прав: каким бы невозможным ни казалось продолжать войну, Клавдий не сдастся, пока снова не обнимет дочь. Амалия может быть хоть сто раз виновата сама, но её смерть будет значить ещё сотни смертей. Напичканные патриотическими речами, сильване не оставят свою царевну в когтях укравшего её оттийского дракона. Это будет всё равно что предать родину. Господи, они все правда верили в свои слова, когда кричали, что умрут за свою свободу…

На самом деле, ничто из этого не было правдой. Война не начинается из-за одного человека и не может из-за него закончиться. И, в конце концов, сполохи огня у Лексия за спиной смутно напоминали, что у Сильваны, появились проблемы куда серьёзнее, чем раздор с соседом…

Но в тот момент он никак не мог толком прийти в себя, и женщина, лежащая на земле, почему-то вдруг показалась ему ужасно важной.

И тогда он встал перед ней на колени и надел свой медальон ей на шею.

Может быть, потом он об этом пожалеет. Может быть, даже не успеет пожалеть. Как знать. Сделанное в любом случае уже было сделано.