скачать книгу бесплатно
– Думаешь, украли? – спросил Натаниэль.
Дэниел глубоко вздохнул, чтобы успокоить бешено забившееся сердце, и опустил голову, скрывая виноватое выражение, наверняка появившееся у него на лице.
– Ягненок, скорее всего, просто сквозь изгородь пробрался и в поле удрал, – сказал он.
– Да нет, похоже, его кто-то украл, – возразил отец. – Никто из вас ничего такого не слышал?
Дэниел замер; он был уверен, что вот-вот кто-нибудь вспомнит, что видел, как мальчишка из семейки Хейвортов нес ягненка на спине. Но никто так ничего и не сказал. А он вдруг отчетливо ощутил за спиной какое-то движение, чье-то дыхание коснулось его шеи, и он так шарахнулся, что чуть не сбил с ног Натаниэля. Проклятый демон! Значит, он все-таки его настиг! Дэниел торопливо оглянулся, но там никого не оказалось.
Он был так сильно встревожен, что едва обратил внимание на то, как нахмурился отец и как гнусно усмехнулся мистер Мэтьюз. Впрочем, и этого хватило, чтобы он снова почувствовал себя униженным. Еще бы, всем было прекрасно известно, какую роль он играет на ферме. Его и мужчиной-то никто из-за этого не считает. Но сегодня Дэниелом владел куда больший страх, чем страх стать всеобщим посмешищем. И он, сделав вид, что ему необходимо поговорить с Гэбриелом, попрощался и ушел. Пусть сегодня отец один бродит по кладбищу и стоит у фамильного надгробья. Дэниел уже почти добрался до ворот, настороженно поглядывая по сторонам и по-прежнему опасаясь столкнуться с неким порождением зла, когда прямо перед собой на тропе увидел пару тщательно вычищенных коричневых башмачков и чуть не налетел на их хозяйку.
– Что-то ты уж больно серьезен. – В голосе Молли так и звенел смех.
– Тебе так показалось? – Ему совершенно не хотелось болтать с глупой деревенской девчонкой. Даже с такой хорошенькой, как Молли, у которой такие чудесные сочные губки.
– А почему ты на меня не смотришь? Тебе что, глаза поднять трудно? Или тебе мое лицо некрасивым кажется?
– Ну что ты, конечно нет!
– Тогда почему же ты все под ноги себе смотришь?
И Молли, протянув руку, решительно приподняла за подбородок его лицо и посмотрела ему прямо в глаза. Дэниел, естественно, решил во что бы то ни стало выдержать ее взгляд, но лицо его мгновенно залил проклятый предательский румянец.
– Может, хоть на Майский день ты не будешь таким серьезным? – сказала она, отпуская его. – У меня к празднику будет красивое новое платье, может, тогда и ты на меня посмотришь? А может, и танцевать меня пригласишь?
Дэниел подумал, что скорей прошелся бы в танце по деревенской улице с наряженной в юбку свиньей. И тут же солгал:
– Конечно! С удовольствием с тобой потанцую.
В тот день он вообще все время что-то делал не так и был невероятно неуклюж. С ним такое часто случалось после посещения церкви, и в итоге отец, который, похоже, всю свою доброту отдал Богу, а всю свою любовь – могильному камню, не выдержал и взорвался.
Входя в дом, отец слишком резко распахнул дверь и опрокинул неудачно поставленный подойник, разлив весь сегодняшний надой молока.
Дэниел, дрожа от страха, принялся поспешно подбирать с пола молочную лужу, а отец вопил:
– Урод неуклюжий! Знаешь, сколько моих денег ты сейчас на ветер пустил? Знаешь, сколько это стоит?
Дэниел даже головы не поднял.
– Да еще из-под пола теперь вонь пойдет!
Дэниел принялся молча скатывать насквозь промокший половик, чтобы вытащить его наружу.
– Ты меня слушаешь?
Дэниел поднял голову и успел увидеть, что прямо ему в лицо летит отцовский кулак. Удар сбил его с ног. Падая, он ударился о дверь и дверной ручкой сильно рассадил лоб.
Буквально сложившись пополам и стоя на коленях в луже молока, он закрыл руками лицо. Штаны на нем уже промокли насквозь. Но крови пока не было. Сквозь пальцы он видел ноги отца. Тот сделал шаг, остановился перед ним и вдруг тоже опустился на колени. Теперь Дэниел видел и его грудь, и его лицо.
– Сынок, – сказал он, – почему тебе всегда нужно довести меня до бешенства? Ты же знаешь, как легко я завожусь. – Ласковым движением он отвел руки сына от лица, внимательно на него посмотрел и вздохнул с облегчением. – Ну, слава богу, ничего страшного. Не так уж сильно я тебя и ударил-то. Давай-ка вставай, а я тебе помогу.
Он помог сыну подняться и усадил его за стол поближе к огню. Рука его ненадолго словно зависла у Дэниела над головой, но погладить его он так и не решился. Убрав руку, он спросил:
– Может, чего-нибудь перекусим?
Дэниел кивнул и даже заставил себя улыбнуться. Отец поставил на огонь сковородку, чтобы поджарить хлеб с мясной подливкой – это было его любимое кушанье, и он всегда сам его готовил. У Дэниела кружилась голова, его даже слегка подташнивало, и эти неприятные ощущения усугублялись запахом разлитого молока. Теперь все это навсегда будет связано для него с болью и запоздалым отцовским раскаянием.
Летнее небо
Колодец, как и все в нашей чумной деревне, тоже носит следы некогда господствовавшей здесь смерти.
Он, правда, еще отчасти жив, хоть и весь увит плющом и забит грязью. Но даже если б там было достаточно воды, мы вряд ли осмелились бы брать ее оттуда; наверняка трупный яд от множества мертвых тел, просочившись в землю, попал и в колодезную воду. Никто ведь так и не знал толком, где именно хоронили покойников, да и хоронили ли их вообще. Говорят, их было так много и умирали они так быстро, что у живых не хватало времени даже отслужить по ним заупокойную службу. Иной раз прямо в крошечных палисадниках хоронили целую семью, одного за другим; немало трупов закопали также в огородах среди гряд, на которых раньше выращивали овощи, или в распаханном поле, или на ближнем выгоне, где пасся домашний скот.
Я спускаюсь с холма и иду к тому колодцу, что на общественном лугу. Когда я прохожу мимо фермы Мэтта Тейлора, то чуть не налетаю на тропинке на одну из его овец. Пустое ведерко больно ударяет меня по ноге. Овца испуганно блеет, словно уже догадалась, что я думаю о том, каким на вкус будет жаркое из ее мяса. В общем-то, мысли у меня ничуть не лучше, чем у моего братца.
Чуть дальше слышится громкое ржание лошади, похоже, необъезженной. Лошадь носится как бешеная, с таким криком и топотом, что я, поставив ведро на землю, осторожно раздвигаю колючие ветки зеленой изгороди, хотя шипы царапают мне кожу и цепляются за волосы, и вдруг слышу чей-то негромкий голос. Голос явно кого-то успокаивает, утешает, и я невольно начинаю пробираться сквозь изгородь и иду на этот голос, доносящийся вроде бы с соседнего поля, но толком пока ничего разглядеть не могу – меня слепит внезапно пробившийся сквозь облака поток солнечного света, плотный, как сливочное масло. Я и сама не знаю, почему мне так хочется узнать, кому принадлежит этот голос, но повернуть назад уже не могу, хотя в ушах у меня отчетливо звучат мамины предостережения. Она всегда просит нас держаться подальше от деревенских. Мало ли что они могут о нас подумать. Еще вздумают отказаться от маминых услуг и найдут себе другую знахарку.
Кобыла черна как ночь. Шерсть блестит, уши прижаты, глаза вытаращены. Взвизгивая и брыкаясь, она нарезает круги по полю. Явно бесится. И злющая. Такой нрав можно исправить только с помощью маминого мастерства, сняв с кобылы порчу. А без этого к такой зверюге никому в здравом уме и приближаться не стоит.
Однако сын Мэтта Тейлора стоит от нее не более чем в двух шагах, глаз с нее не сводит да еще и руку к ней протянул. Он выглядит совсем взрослым и, похоже, стал гораздо выше ростом, чем мне помнится. Такой высокий стройный парень. Ни он, ни кобыла меня не замечают.
Вообще-то я его неплохо знаю и не раз слышала, как о нем говорят, будто он больно застенчив. Вот уж никогда бы не подумала, что у него хватит смелости объезжать такую норовистую кобылу.
А он ее, похоже, одним взглядом успокаивает. В нем чувствуется некая спокойная сила, даже заторможенность, и это зачаровывает. У меня и то сердце стало медленнее биться, пока я на него смотрела.
Кобыла нервничает; она готова в любой момент взбрыкнуть, ударить его копытом и убежать. Однако он продолжает потихоньку к ней приближаться. Она заворожена его взглядом, глаз отвести не может. Как и я, между прочим. Тонкие волоски у него на руках, протянутых к ней, кажутся белесыми, как плавник. Кобыла скалится, жует узду, облизывается, потом опускает голову, и фермерский сынок вдруг поворачивается к ней спиной и идет прочь. Я совершенно уверена, что сейчас она на него бросится, однако она покорно следует за ним, по-прежнему опустив голову. Теперь она совершенно спокойна.
А он гладит ее по лбу, что-то ей шепчет, прижимаясь к ней лицом. Она стоит и слушает, тихая, как ручной котенок.
Я, как и эта кобыла, тоже нахожусь под воздействием его чар и совершенно забыла, что я из проклятой семьи и живу на чумном холме, что одни над нашей семьей смеются, другие ее боятся, но никто в деревне никому из нас просто так и слова не скажет. Я еще и позволила себе вообразить, что свободна от своего неизбывного бремени – того дьявольского могущества, которое мне обещано с тех пор, как он отметил меня своим знаком.
Я подхожу поближе.
– Слушай, как это тебе удалось? Она же тебя убить могла.
Он, вздрогнув от неожиданности, оборачивается, и я вижу, как щеки его заливает густой румянец. Лошадь тоненько ржет, и он начинает машинально ее оглаживать, успокаивать, но с меня так глаз и не сводит. Потом замечает у меня на скуле ссадину и синяк – как раз туда фермерский помощничек угодил своим кулаком, – опускает глаза и смущенно лепечет:
– Да ничего особенного… я просто…
– Это ж настоящий дар! – восхищаюсь я.
– Да нет, это совсем нетрудно… пустячное дело.
– Никогда ничего подобного не видела! – В нем чувствуется какая-то удивительная нежность и страшная неуверенность в себе. – А мне уже можно ее погладить?
Он колеблется, потом кивает:
– Только осторожно.
Кобыла, разумеется, от меня шарахается, сверкая выпученными глазами, и гневно всхрапывает.
– Не смотри на нее, – тихо советует он. – Просто не смотри… опусти голову. Вот так.
Я медленно-медленно подхожу к кобыле, стараясь смотреть только себе под ноги. Она еще немного от меня отступает, и он кладет руку ей на шею. Но я уже знаю: она не сделает мне ничего плохого. Он ей не позволит.
– Хорошо, хорошо, – приговаривает он, и я протягиваю руку, а он ее направляет, и я осторожно касаюсь пальцами лба кобылы. Он доволен: – Так, так, – и мы вместе гладим ей лоб круговыми движениями. Кобыла тихонько фыркает, а он поясняет: – Видишь, ты ей нравишься.
Его слова точно летнее небо – мне кажется, под ними можно лежать и греться. Солнце, пробившись сквозь тяжелые облака, высвечивает у него на лице каждую веснушку, каждую светлую ресничку. Я замечаю, что под глазом у него изрядный фингал, еще свежий, да и глаз опух.
– Как ты этому научился? – спрашиваю я.
– Да просто… не знаю. Вообще-то я ни на что толком не способен! – И он неуверенно смеется. Потом, пожав плечами, говорит: – Просто я животных люблю. Мне нравится наблюдать за ними. Мне с ними интересно. И легко.
– Да уж, насчет животных у тебя настоящий дар! – искренне восхищаюсь я и снова глажу кобылу. Она тычется мордой в мою ладонь. – Господи, да ты ее просто заколдовал!
И едва я произношу это слово – заколдовал, – как он меня узнаёт. Я вижу это по его глазам: в них вспыхивает неприкрытый страх. Он вдруг словно застывает, вцепившись лошади в спину. Она ржет, почуяв его нервозность, и я невольно улыбаюсь. Но вскоре улыбка сползает с моих губ. То незнакомое чудесное чувство, возникшее в моей душе, исчезает, и я снова превращаюсь в некую хрупкую оболочку, имеющую облик человеческого существа, но пустую внутри. Сладостная и теплая уверенность в том, что я стала новым, совсем другим человеком, оказалась слишком недолгой, но теперь она исчезла, и это исчезновение мучительно, оно жжет, как те язвы, которые я своим проклятьем «подарила» Гэбриелу.
А фермерский сынок уже пятится от меня, спотыкаясь о собственные ноги и хватая ртом воздух, точно вытащенная на берег рыба. Он страшно побледнел. Лицо его на фоне темных туч кажется совсем белым. И я сейчас уже ненавижу его за то, что он сперва проявил ко мне доброту, а потом эту доброту отнял. Ненавижу сильней, чем ненавидела тех гадов, которые издевались надо мной, били, оскорбляли.
А кобыла начинает нервничать: бьет копытом, нервно встряхивает гривой; я пытаюсь мысленно заставить ее повыше поднять ногу и ударить хозяина копытом в висок, но у меня ничего не получается: его нежный ласковый голос все еще звучит у меня в ушах. И тогда я просто поворачиваюсь и ухожу. Убегаю, путаясь в жесткой траве, потом проламываюсь сквозь зеленую изгородь, не обращая внимания на колючки, до крови раздирающие мне кожу, хватаю брошенное ведро и с силой бью себя по ногам – прямо по тем синякам, которые ведро уже успело на них оставить, пока я бежала к колодцу.
Облака над головой стали плотными, тяжелыми и словно провисли. Сверкает молния, и начинается дождь, сильный, холодный. Но я даже рада дождю. И оглушительному грому. И черным тучам, и мокрой одежде, в которой у меня уже зуб на зуб от холода не попадает. Зато вскоре уйдут все мысли, и я ничего не буду чувствовать, кроме сырости и холода.
Голос бури
Дэниел некоторое время выжидал, потрясенный признанием этой девушки, но никак не мог понять, зачем ей понадобилось к нему подойти. Так вот, оказывается, кто она такая! Дочка ведьмы с проклятого холма. Сестра того дьяволенка. Дэниел стоял, не в силах двинуться с места, и кобыла нетерпеливо топталась с ним рядом. Небо над головой все больше темнело, во мгле сверкали вспышки молний. А что, если это тоже ее рук дело? Что, если это некое предупреждение ему?
Он смотрел ей вслед, одновременно испытывая и облегчение, и желание вернуть ее обратно. Она явилась, конечно же, только для того, чтобы как-то ему навредить. И все же… Ах, какая у нее улыбка! Эта улыбка и утешает, и успокаивает, да и предназначалась она только ему одному. Ее улыбка была как тепло родного очага, которому он никогда не мог противиться. Стоило этой девушке уйти, и он сразу продрог.
Но в ушах у него по-прежнему звучали ее слова, хотя сказаны они были голоском нежным и чистым, как весенняя капель. Он все еще видел перед собой ее милое личико, ее глаза, полные света, и не чувствовал в ней ни капли ночной тьмы. А ее удивительные глаза, казалось, вобрали в себя все оттенки морской воды.
Конечно же, только колдовство могло сделать ее настолько обворожительной.
Так что теперь он околдован. Он чувствовал, как огромен вес этого слова. И уж она-то, разумеется, об этом хорошо знает. Вот она и решила показать ему, какая она на самом деле, насколько она сильна, следуя своим грешным путем. А заодно и напомнила ему о том наказании, которое, несомненно, воспоследует. Дэниел даже отчасти жалел, что она его не прокляла, что он не корчится сейчас от мучительного недуга или от какой-нибудь еще предначертанной ему пытки. Он чувствовал, что все это еще впереди, и ожидание было ему невыносимо, и невыносим был страх перед неизбежными страданиями.
К горлу подкатила тошнота, и он успел отвернуться, чтобы не испачкать рвотой заднюю ногу кобылы. Она, правда, продолжала стоять спокойно, вздрагивая и прислоняясь к нему, когда в низко нависших тучах вспыхивала очередная молния.
Он, весь дрожа, повел кобылу на конюшню. Ему было не по себе, земля качалась у него под ногами. Но кобыла отлично его слушалась. В углу конюшни сидели отец и Гэбриел. Они пили эль, закусывая хлебом и холодными вареными яйцами. По крыше вовсю молотил дождь.
Отец спросил, указывая на кобылу:
– Это еще что такое?
– Да вот, она теперь вполне объезженная.
Дэниел не сомневался: отец им доволен и, уж конечно, не станет оценивать успехи сына по весу монет.
– Ну, так поставь ее в стойло, – велел ему отец, и он повел кобылу в стойло, но тут вмешался Гэбриел и с полным ртом буркнул:
– Да я бы и сам эту кобылу в два счета обломал.
Дэниел не раз был свидетелем того, как он это делает. Его даже затошнило, когда он вспомнил приемы Гэбриела. Он до крови закусил губу, чтобы сдержать рвавшееся наружу возмущение. Он ненавидел это слово: обламывать. Гэбриел именно ломал лошадь: крепко ее привязывал, чтобы она и головой дернуть не могла, стреноживал ее и бил до потери сознания. И каждый раз, видя это, Дэниел давал себе клятву, что больше никогда не станет просто стоять рядом и смотреть.
– Натаниэль говорил, что тебе так и не удалось найти того ягненка, – сказал Гэбриел. – Я ж говорил, что его наверняка украли, иначе он бы уж точно нашелся.
Дэниел промолчал, отец проворчал что-то невнятное, а Гэбриел продолжал:
– Я еще по дороге в церковь подумал: это дело рук кого-то из той чертовой семейки, что в чумной деревне живет. – Он яростно поскреб за ухом и при этом даже шапку набок сдвинул. Дэниел напряженно слушал его, сам не замечая, что пальцы его впились в шею кобылы, и та укоризненно на него поглядывает. – Точно вам говорю: это, скорее всего, та маленькая шлюха с проклятого холма.
Отец нахмурился:
– Семейка у них, конечно, та еще, и души у них черные, только сомневаюсь я, что тут девчонка замешана. Скорей уж это ее братец постарался.
У Дэниела перед глазами тут же возникло лицо этого мальчишки, его гнусная усмешка, его угрозы. Кровь у него на спине.
Гэбриел еще сильней поскреб башку и заявил:
– Надо бы народ собрать да пойти и всем вместе выяснить, что у этих Хейвортов на уме. Прямо сегодня же ночью. Уж я ее выведу на чистую воду, эту…
– Кого выведешь-то? Девчоночку эту? – насмешливо спросил отец.
Гэбриел покраснел и даже чесаться перестал.
– Нет, я просто… просто я всех их имел в виду.
– Когда я выясню, кто виноват, то сам для него наказание выберу. – Этими словами отец как бы поставил точку в разговоре.
– Да утонул он, ягненок этот! – вдруг, не задумываясь, воскликнул Дэниел, сам себе удивляясь. – Я сам его в речке видел, просто говорить не хотел. – Его настолько встревожила внезапно нависшая над Хейвортами угроза, что собственный обман показался сущим пустяком. Лучше уж пусть на него падет отцовский гнев.
Отец и впрямь рассердился:
– Ну, это уж твоя вина, Гэбриел! Нужно внимательней изгороди проверять и проходы в них вовремя заделывать. А за ягненка я тебя оштрафую.
И Дэниел поспешил удалиться, слыша за спиной протестующие возгласы Гэбриела. Кобыла послушно следовала за ним; в глазах у нее светилось такое доверие, что ему снова вспомнилась девушка из семейства Хейворт, ее восхищенный и доверчивый взгляд, ее открытое лицо и то, как безбоязненно она шагнула к только что укрощенной им лошади.
Она казалась такой же безобидной, как и любое животное у них на ферме. Забитая, вечно пребывающая в страхе, в любой момент готовая вскочить и убежать. Похоже, думал он, вся якобы исходящая от нее опасность и заключается в том, что ее саму снедает страх. Никакое это не колдовство. Это всего лишь простенькие магические чары. Это она так защищается.
Среди тех, кто меня знает
Тропа на склоне холма страшно скользкая, земля раскисла, трава мокрая. Я спотыкаюсь о камень, босую ногу пронзает резкая боль, я невольно вскрикиваю, теряю равновесие и падаю.
Лежа на мокрой земле, я вдруг вспоминаю, какое лицо было под конец у того парня. Наверное, мама была права, когда советовала нам держаться от деревни подальше. Мы должны беречь те знания, которые достались нам от предков; мама получила их от своей бабки, а та еще от кого-то, и каждый раз в нашей семье находился очередной хранитель этих тайных знаний. Они могли принадлежать только члену нашей семьи, а я как-то вдруг совсем позабыла об этом и разговаривала с тем парнем так, словно мы с ним одного роду-племени. А что, если он меня обманул? Что, если он и меня приворожил, как ту необъезженную кобылу? Убаюкал своим тихим ласковым голосом и заставил ему поверить? А то, что он под конец показался мне испуганным, просто уловка. На самом деле он сразу меня узнал, сразу понял, кто я такая, а потом ловко притворялся…
Я с трудом встаю на ноги, отряхиваю грязную мокрую юбку и бросаю гневный взгляд на ферму, раскинувшуюся у подножия чумного холма. За ней виднеется деревня. Бывшая наша деревня. Только нашей она уж больше никогда не будет. Мне-то уж точно там не жить. Ведь я избрана им, и мне уготована совсем иная судьба. Я, правда, еще не знаю какая, но уже готова ее принять. Я устала сопротивляться неизбежному.
Я с трудом всползаю на холм. Чуть не на четвереньках. Ужасно скользко, но мне совершенно необходимо поскорее оказаться среди тех, кто меня знает.
Я всем телом налегаю на дверь, вхожу, пошатываясь, в дом и сразу вижу маму, склонившуюся над очагом. И в ту же минуту мой гнев словно истончается, утихает и тает, превращаясь в ничто. Вот только я почему-то чувствую себя до предела измученной. Словно маленькая девочка, ровесница Энни, я подхожу к маме и кладу голову ей на плечо.
