Ведуньи

скачать книгу бесплатно

Смутное воспоминание вспыхивает в моей душе и тут же исчезает, я едва успеваю его ощутить – это воспоминание о теплой руке отца, которой он гладит меня по голове, о запахе насквозь просоленной отцовской одежды.

В сгущающемся сумраке не понять, какое у мамы сейчас выражение лица, но по тому, как она склонила голову, я догадываюсь, что она совершенно поглощена мыслями о прошлом. Я пытаюсь перехватить взгляд Джона, но он делает вид, что страшно занят, и протирает точильный камень подолом собственной рубахи.

– Он был такой высокий… – Мне кажется, что мама разговаривает сама с собой. – Высокий, как дерево, и руки сильные, жилистые, как ветви…

Я жду, крепко обхватив себя руками и заранее зная, что сейчас мать выбирает самое светлое из своих воспоминаний, чтобы им с нами поделиться. Остальные, куда более мрачные, возможно, придут потом.

Джон презрительно фыркает и снова начинает вжикать ножом по камню. Ему было всего пять, когда погиб наш отец, и вряд ли он так уж хорошо его помнит. Энни сейчас тоже пять.

– Ну да, я знаю, какой он был с виду, – говорит Энни. – А на что он был похож?

– У него были кудрявые волосы, черные и блестящие – так блестят камешки в морской воде. А глаза у него были переменчивые, как вода морская.

Сейчас мама продолжает говорить, уже почти отвернувшись от Энни.

– Он называл меня красавицей. Говорил, что такой чудесной кожи, нежной и белой, как свежие сливки, ни у кого больше не видел.

Энни с громким хлюпаньем выдергивает изо рта палец и возмущенно повторяет свой вопрос:

– Ну, мам, ты что, меня не слышишь? Я же спросила, на что он сам-то был похож?

– Мама устала, – говорю я ей и встаю. Пора остановить эти дурацкие вопросы и ответы. – Да и тебе спать давно пора. Давай-ка ложись. А я принесу колокольчик.

– Я не хочу спать! – решительно заявляет Энни и, насупившись, складывает руки на груди.

Джон стучит ножом по точильному камню, потом подносит его к самым глазам, пытаясь хоть что-то разглядеть в уходящем свете дня. На Энни он даже глаз не поднимает и только намекает ей вкрадчивым тоном:

– Темнеет уже, ночь на пороге. А ты ведь знаешь, бельчонок, кто приходит вместе с темнотой и ищет свежей крови!

Я отвешиваю ему звонкий подзатыльник:

– А ну-ка прекрати, бестолочь!

Но Джон своего добился: Энни мгновенно срывается с места, подлетает ко мне и просовывает свою лапку в мою ладонь. Вид у Джона страшно довольный; слегка вздернув брови, он снова устраивается точить нож, да еще и ноги на стол кладет.

Мать по-прежнему сидит на кровати, обхватив руками колени. А мы с Энни, держась за руки, обходим весь дом с колокольчиком. Нужно по три раза позвонить в каждом углу, а потом вернуть колокольчик на прежнее место у очага.

– Ну вот, – говорю я, когда с этим делом покончено, – теперь нам ничто не угрожает.

– Ты ляжешь со мной?

Я быстро смотрю на мать. Она пребывает в той же позе и полностью поглощена воспоминаниями.

– Хорошо, – говорю я.

Но прежде чем улечься, мы осматриваем кольцо золы вокруг нашей постели. Оно осталось целым. Завтра я смету его и, как всегда, насыплю новое, горстью зачерпывая золу из очага и стараясь сыпать ее как можно аккуратней, чтобы нигде не было пропусков. Это единственное, что я могу сделать, чтобы уберечь Энни от опасности. Уберечь ее во что бы то ни стало – вот моя единственная цель. Кольцо, правда, может защитить только Энни, но не меня. Хотя, говорят, он почти никогда не возвращается дважды в одно и то же место.

Энни уже свернулась клубком у меня под боком, и я накрываю нас одеялом. Она крепко обнимает меня за шею горячими руками, ее дыхание после слишком обильной трапезы отдает чем-то кислым. Воздух в доме насквозь пропитался противным запахом вываренной головы ягненка.

У меня не осталось никаких воспоминаний о той ночи, когда он пришел и оставил у меня на коже свою отметину, а потом напился моей крови. По какой причине он выбрал именно меня, мне еще только предстоит выяснить. Темно-красная отметина у меня на боку существует с тех пор, как я себя помню, но до двенадцати лет мать ни слова не говорила мне о том, что это пятно означает, и я обращала на него не больше внимания, чем на то, что у меня от рождения голубые глаза и непокорные вьющиеся волосы. Объяснив мне, какая жизнь отныне меня ждет, мать с полным равнодушием восприняла мои слезы, вызванные тем, что все варианты этой будущей жизни, которые я представляла себе в мечтах, вдруг съежились и исчезли, и остался лишь один-единственный. Впрочем, для Энни еще ничего не потеряно.

Энни, засыпая, сосет большой палец, а на свободные пальчики еще и накрутила «для надежности» завитки моих волос. В доме тихо, слышно только, как Джон ножом подрезает себе ногти на ногах, а обрезки сует в рот и жует. Ему-то повезло: у него никакой отметины нет. Раньше я всегда ему завидовала – ведь он был свободен выбирать себе любую профессию, любое мастерство; он мог сам расчистить для себя в жизни любую тропу и пойти по ней. Но сейчас, став старше, я перебираю в уме возможные жизненные пути, по которым мой брат мог бы пойти, и не вижу ничего, кроме той неверной тропы, которую он уже предпочел.

– А за кровь люди хорошо мне заплатят! – вдруг доносится до меня голос матери, и я вздрагиваю. Энни тоже просыпается, открывает глаза и даже перестает сосать палец.

– Ш-ш-ш, – говорю я им обеим, но мать не унимается:

– Для заклинаний свежая кровь особенно хороша. А еще люди любят, когда кровью метку смерти наносят. Тогда те, кому такую метку нанесли, за избавление готовы заплатить.

– Мама, ты разбудила Энни! – Меня раздражает бормотание матери. А от злости я всегда становлюсь храброй и сейчас сама удивлена своим дерзким тоном. Мать, не отвечая мне, продолжает бормотать:

– И глаза очень даже пригодятся. Каждому ведь хочется иметь заколдованный глаз, способный за твоими врагами следить, правда? Какой ты все-таки молодец, Джон! Этот твой ягненок еще целую неделю нас кормить будет. Только в следующий раз притащи покрупнее.

Я резко сажусь, совершенно позабыв, что целая прядь моих волос крепко зажата в липких пальчиках Энни, и, охнув от боли, рявкаю:

– Никакого следующего раза не будет!

– И как же мы тогда будем жить? – спрашивает мать, пристально на меня глядя, и в ее тихом голосе столько гнева, она все равно что выкрикнула эти слова мне в лицо.

– Как-нибудь обойдемся.

– Да? И как же, по-твоему, мы обойдемся, если твой брат мне помогать не будет? Какой у меня есть выбор с тех пор, как вашего отца не стало?

Энни беспокойно возится и хнычет. Каждый раз одно и то же. Мамины воспоминания об отце сперва всегда сладкие, как нектар, а под конец горше полыни.

Повернувшись ко мне спиной, она отчетливо произносит:

– Ты и сама теперь взрослая. Знаешь, что у женщины помимо попрошайничества есть и другие способы себе на жизнь заработать.

Больше говорить не о чем. Снова становится тихо, слышно лишь, как спокойно дышит во сне Энни, возятся, ложась спать, мама и Джон да шуршат мыши, что гнездятся в наших соломенных тюфяках. Я лежу без сна, во мне так и кипят мысли о том, какой могла бы стать моя жизнь, если бы я обладала свободой сама выбирать свой путь, и какую жизнь мне придется вести, зная, что такой свободы у меня нет и не будет. Но я ни за что не позволю распоряжаться мной, точно какой-то куклой. Если мама думает, что меня можно нарядить и раскрасить как шлюху, а потом позволить деревенским мужикам меня трахать, так я прежде изуродую их одного за другим и вряд ли успею заработать хоть несколько медяков. А если она о ведовстве речь ведет, так этим я точно заниматься не буду. Я и без того чувствую, как меня наполняет его темная сила; сила эта только и ждет, чтобы ей дали выход. Увы, я отмечена. Мне самой судьбой предначертано стать ведьмой, получить своего собственного фамильяра и плести магические заклинания, как это делает и мать. Но пока еще рано, мой день еще не наступил.

Лежа в темноте, я прислушиваюсь к скрипу двери, шуршанию кровли, шелесту листвы на ветру. Чувствую его осторожные попытки украдкой проникнуть в мою душу и выпустить на волю тот гнев, который мне только что удалось подавить; слышу его призыв поддаться этому гневу и обрести свое истинное «я».

И плоть, и кровь, и кости

Внимание Дэниела привлек странный шум и отчаянное душераздирающее блеяние ягненка, доносившееся из-за зеленой изгороди. Он бросился туда, споткнулся, путаясь ногами в жесткой траве, и молоко выплеснулось из подойника, который он даже на землю не поставил. Пришлось остановиться. Прислушавшись, он услыхал звуки борьбы и глухие проклятия.

Ему было ясно, что кто-то пытается украсть у них овцу. Если бы здесь оказался его отец, он бы этому вору руки открутил, но с имуществом не расстался бы. Но Дэниела волновало не имущество, а жалобные крики гибнущего животного, он всем сердцем чувствовал тот ужас, что охватил несчастного ягненка, и, горя состраданием, быстро поставил подойник на землю и крикнул:

– Эй, ты! Сейчас же… оставь ягненка в покое! – Голос у него сорвался, когда он увидел перед собой того дьяволенка с холма, где находилась старая чумная деревня.

У дьяволенка было такое грязное и злое лицо, что все мысли разом вылетели у Дэниела из головы. Он чуть отступил назад, пошатнулся и невольно схватился рукой за какую-то колючую ветку, чтобы устоять на ногах. Через некоторое время мир вокруг вновь обрел равновесие, но Дэниел так и не смог отвести глаз от этого лица.

А дьяволенок вдруг растянул губы в медленной улыбке и, по-прежнему глядя Дэниелу в глаза, приподнял ягненка и перерезал ему горло. Из раны хлынула кровь, ягненок забил ногами, содрогнулся и замер. Дэниел хотел крикнуть, но вместо крика из горла у него вырвался какой-то жалкий писк; душа его была охвачена страхом и жалостью. А проклятый мальчишка, услышав этот писк, издевательски расхохотался, подошел вплотную к изгороди и, глядя поверх нее, спросил:

– Что, небось узнал меня?

Дэниел кивнул. Сердце у него стучало так, словно вот-вот выпрыгнет из груди, во рту пересохло. Теперь он испытывал настоящий ужас, не зная, какое страшное проклятие наложит на него этот дьяволенок.

– Сущий ад тебе устрою, если хоть слово кому вякнешь, – пообещал парнишка, вскинул ягненка на плечо и быстрым шагом пошел прочь.

Глядя ему вслед, Дэниел видел, как кровь ягненка пятнает рубаху на спине вора, и словно собственной кожей ощущал эту теплую липкую влагу, пахнущую металлом и солоноватую на вкус. Тщетно моргал он глазами, пытаясь как-то прояснить зрение, все вокруг было словно затянуто некой кровавой пеленой.

Сердце его по-прежнему бешено билось, но теперь уже как-то неровно, скачками. Он попытался успокоиться, делая ровные глубокие вдохи, но сколько ни хватал ртом воздух, в легкие этот воздух не проходил, и он без сил упал на колени. Его пугала даже сама мысль о том, что отец может обнаружить его здесь в столь унизительной позе, однако встать он так и не смог, а вскоре и вовсе рухнул ничком, погрузившись в ту кровавую пелену, что стояла у него перед глазами, и пелена эта мгновенно сменилась непроницаемой тьмой.

* * *

Очнулся Дэниел не сразу. Сознание возвращалось к нему медленно; сперва он почувствовал запах травы, потом понял, что трава колет сомкнутые веки и лезет в рот. Он облизнул губы, сплюнул, потом перевернулся на спину и открыл глаза. Увидев над собой чистое, словно промытое небо, он сперва даже вспомнить не сумел, что с ним случилось и как он здесь оказался.

Блеянье ягнят вернуло ему память. Перед глазами вновь мелькнул острый нож, поток крови из перерезанного горла ягненка и гнусная ухмылка дьяволенка из этой проклятой семейки Хейворт с чумного холма.

Дэниел рывком поднялся с земли, подошел, слегка пошатываясь, к стоявшему на земле подойнику и поднял его. На мгновение ему удалось полностью сосредоточиться на жгучей боли в ободранных о колючие ветки руках. Было слышно, как работающий в поле отец резкими окриками направляет волов. Подойник, почти до краев полный молоком, сильно оттягивал руку, и Дэниелу хотелось, как в детстве, взять подойник обеими руками и нести перед собой, но, разумеется, теперь он никак не мог себе этого позволить – особенно после того, как отцовский помощник Гэбриел его засек и потом долго над ним насмехался.

– Может, тебе в помощь мою младшую сестренку позвать, а, Дэниел? – веселился Гэбриел. – Она к женской работе привычная, подойник двумя пальцами донести сможет. Хотя, с другой-то стороны, ведь и ты у нас тоже к женской работе привычный.

И когда Гэбриел, продолжая смеяться и качать головой, наконец-то пошел прочь, Дэниел поклялся, что никогда больше не позволит сделать из себя посмешище. Пусть у него руки совсем отсохнут, но отныне полное ведро он будет нести только одной рукой.

А сейчас, как он ни старался, он не мог выбросить из головы воспоминание о мерзкой кривой усмешке этого дьяволенка. О семействе Хейворт в деревне много чего рассказывали – и о самой старой колдунье, и о ее дьявольском потомстве; говорили, например, что самую младшую их девчонку поймали, когда она воровала зубы из могил на кладбище; рассказывали, что у Тобиаса Бартона один за другим умерли трое детей, стоило ему прогнать со двора старшую дочку Хейвортов, занимавшуюся попрошайничеством; а уж этого дьяволенка и вовсе считали способным призывать себе на помощь демонов.

До сегодняшнего дня Дэниел ни разу никого из Хейвортов вблизи не видел, и его первая встреча с одним из них оказалась во всех отношениях ужасной. В точности как он и боялся. Теперь этому дьявольскому семейству, конечно же, станет о нем известно, ведь он пытался помешать их мальчишке убить ягненка, а значит – и это столь же неизбежно, как день неизбежно сменяется ночью, – его ждет расплата. Хотя сам Дэниел даже представить себе не мог, для каких магических заклинаний могут пригодиться плоть, кровь и косточки ягненка, которому всего месяц от роду.

Однако сказанные шепотом слова того дьяволенка все еще звучали у него в ушах: «Сущий ад тебе устрою!» И стоило ему вспомнить ту гнусную ухмылку, как по спине у него пробегал озноб.

Запах мокрых сапог и свежей рыбы

Мать сжимает в руке магическую фигурку: куколку, сшитую из куска ткани, отрезанной от подола бывшей отцовской рубахи. Куколку она сделала похожей на него, к голове даже прядь его волос приделала.

Теперь, правда, эта куколка выглядит уже весьма потрепанной; в одном месте обугленная дыра – это мать сама ее прижгла – и вокруг нее множество шрамов, следов материного гнева. Она всегда так: сперва проткнет куколку ножом, а потом поспешно зашивает. Сегодня вечером оружием ей послужат шипы колючего кустарника, буйно разросшегося в зеленых изгородях, окаймляющих владения Мэтта Тейлора. Я замечаю, что шипы эти уже окрашены маминой кровью, и опускаюсь рядом с ней на корточки. Смотрю на нее, прислонившись к стене, но на нее это не действует. Она медленно, но с ощутимым усилием вонзает шип в ногу куколки, и я слышу треск рвущейся ткани. «За то, что ушел в море во время шторма», – говорит она. Слезы текут и текут у нее по щекам, попадая в рот, и слова выходят оттуда мокрыми, скользкими и горькими.

Следующий шип вонзается куколке в щеку. «За то, что позволил морю поглотить тебя».

Она вонзает шипы один за другим, еще и еще – в грудь, в спину, куда попало – и бормочет: «За то, что оставил нас, за то, что покинул меня, вынудив стать такой, какая я теперь, за то, что покинул детей своих, которым пришлось жить в голоде и холоде…»

Я накрываю мамину руку своей рукой, мне хочется ее остановить, хотя ничем хорошим такие попытки никогда не кончались. Но мне кажется, что эта куколка лишь дает новую пищу ее извечной боли, а я не могу снова и снова смотреть, как она страдает. Мать явно колеблется, пальцы ее все еще дрожат над куколкой, как бы паря в воздухе; потом она поднимает голову, но смотрит куда-то вдаль, мимо меня, трет руками лицо, и на щеке остается грязный след.

– Помнишь? – спрашивает она, по-прежнему глядя мимо меня.

– Отца?

– Нет, нашу прежнюю жизнь?

Я ищу такой ответ, который не причинил бы ей дополнительной боли.

– Иногда вспоминаю.

Я столько раз пыталась удержать эти воспоминания, сохранить их, как веками сохраняется бабочка, случайно угодившая в каплю густой желтой смолы, но, похоже, они сами не хотели со мной оставаться. Да и что говорить: с тех пор как отец погиб, прошло куда больше лет, чем я прожила с ним вместе.

Иногда, правда, в моей памяти возникает довольно отчетливая картина из прошлого, и некий знакомый запах словно возвращает отца обратно. И он является мне прежним – с теми же вздернутыми бровями и морщинками в уголках глаз, с той же улыбкой, какой он всегда одаривал меня с высоты своего немалого роста, с теми же длиннющими ногами и сильными руками, которыми он подбрасывал меня высоко в воздух, так что ветер свистел в ушах, а потом сажал к себе на плечи. И эти воспоминания настоящие, я уверена, ибо я до сих пор помню его запах – запах мокрых сапог и свежей рыбы. И руки его помню – такие загрубевшие, но такие нежные, когда он ласково пощипывал мою пухлую ладошку и большой пальчик. И тогдашний мамин смех я тоже помню, такой тихий и нежный, похожий на шелест сухих ракушек, зажатых в детском кулачке, если их потрясти. Но и ту молодую женщину с тихим нежным смехом тоже забрало море.

– Все ушло вместе с ним, – говорит мать. – Еда, которая всегда была у нас на столе, занавески на окнах, дрова в очаге. Ты тогда часто играла в поле с тем парнишкой, сынишкой фермера, и тебе иной раз даже позволяли покормить ягненка. А мы с отцом ходили на танцы. И Элис Тернер я называла своей подругой, а теперь она, взглянув на меня, только плюнула бы в мою сторону.

Слезы ее высохли, но на грязных щеках остались заметные дорожки. Вздохнув, она аккуратно вытаскивает из куколки шипы и откладывает их в сторону до следующего раза.

– Джонатан, – шепчет она, поглаживая приклеенную к голове куколки прядь отцовских волос. – Вернись ко мне, вернись в любом обличье, я тебя не испугаюсь. Только вернись.

Она баюкает куколку на ладони, прижимает ее к щеке, к носу. Я крепко обнимаю маму, и она впервые смотрит на меня. Потом качает головой и хватает меня за руку:

– Если выберешь жизнь с кем-то другим, то сломаешь ее, а тот, кого ты полюбишь, будет жестоко страдать, очень жестоко. Всегда храни верность тому единственному, который тебя избрал.

Я с трудом высвобождаю руку из ее хватки. Это предупреждение срывалось с ее губ так часто, что я уж и не помню времени, когда мне вообще приходила в голову мысль о том, чтобы построить свою новую жизнь с кем-то другим и обрести любовь и счастье. Впрочем, мамины предостережения меня не остановили: я продолжаю мечтать об этой новой жизни. Облизнув пересохшие губы, я смотрю вдаль, за мамино плечо.

– Кто это там?

Этот человек подошел к нам почти вплотную, когда мы, наконец, его заметили; камешки так и разлетаются у него из-под ног, когда он решительной походкой направляется по тропе прямо к тому месту, где мы сидим. Его черные одежды развеваются, но мягкая шляпа плотно сидит на голове, словно выказывая презрение порывистому ветру, налетающему с моря. Мы по-прежнему сидим, скорчившись, под стеной дома, смотрим на него и ждем, когда он подойдет совсем близко.

Он мог бы остаться незамеченным, если бы поднялся к нам от реки и прошел через лес, покрывающий склоны холма, на котором когда-то была деревушка, ныне заброшенная. Однако ночная тьма – сама по себе отличное укрытие, так что он выбрал самый короткий путь и идет прямиком мимо шатких покосившихся лачуг, среди которых стоит и наш домишко. Здесь некогда жили те, кого унесла чума, и во многих домах еще сохранилась кое-какая утварь – сломанные стулья и табуретки, разбитые тарелки, – но все это постепенно исчезает под напором вездесущих древесных корней и побегов. Энни частенько рыщет в заброшенных домах, не опасаясь духов их прежних обитателей, которые все еще привязаны к родным местам, и духи эти не причиняют ей вреда. Домой Энни всегда возвращается с «богатой добычей». На уцелевших дверях некоторых лачуг все еще виднеется изображение святого креста, но по большей части двери домов давно рухнули, сгнили и смешались в земле с прахом своих хозяев.

Луна светит ярко, небо усыпано звездами, поблескивающими, как льдинки, и в лунном свете на тропе отчетливо видны темные пятна крови украденного и зарезанного ягненка. Пятна я заметила только сейчас, до этого все мое внимание было занято мамой и ее куколкой. Хорошо бы прошел дождь и смыл с земли эти позорные свидетельства нашей вины, но сегодня, конечно же, никакого дождя не будет.

Мать вытирает лицо, встает и командует мне:

– В дом.

Я даже рада ей подчиниться. Этот человек приходит к нам часто, он не из тех, кого я боюсь. Правда, настроение у него часто меняется, но сердитым он никогда не бывает. А сегодня он какой-то особенно медлительный и печальный, и я ободряюще ему улыбаюсь, ведь больше мне нечего ему предложить. Он тоже улыбается в ответ и вручает мне две редиски, шероховатые от засохшей земли.

– Спасибо.

– В следующий раз я непременно постараюсь принести хлеба. – В его голосе слышится мучительное желание скрыть тяготы собственной убогой жизни.

– Тебе надо непременно мой отвар выпить, – слышу я за спиной мамин голос и нарочно медлю в дверях, чтобы услышать, как он тихо-тихо отвечает:

– Если б я мог им сопротивляться! Человек моего положения должен быть гораздо сильнее. Но боюсь, что без твоего отвара я…

– Любому человеку порой нужны утешение и покой, Сет, – говорит мама.

Закрыв за собой дверь, я в темноте ощупью нахожу стол, кладу на него редиску и, держась рукой за стену, делаю несколько шагов к своей лежанке, но тут же спотыкаюсь о груду новых находок Энни: камешки и ракушка, ее любимая, плоская и гладкая, а также всякий мусор, который она притащила из заброшенных домов, вроде осколков разбитых чашек, грязных, с острыми зазубренными краями. Я осторожно заползаю в постель и укладываюсь рядом с сестренкой, стараясь не думать о том, каково было некогда содержимое этих чашек и тарелок и какие руки их держали.

Гости бывают у нас редко, и Сет – самый приятный из них. Он всегда приносит нам какой-нибудь подарочек, а если настроение у него хорошее, то он, взяв Энни за руки, кружит ее по всей комнате, пока она не начинает икать от смеха. Хотя, если мы встречаемся с ним в деревне, нам полагается вести себя так, словно мы незнакомы, ведь там он известен под совсем другим именем.

Сегодня я особенно обрадовалась его приходу: в его обществе, а также благодаря монете, которую он неизменно с собой приносит, мама забывает о своих горестях и печалях. Вообще-то мой отец был мужем совсем не идеальным, и мама понимает это не хуже меня, она даже сейчас порой рассказывает, как он пил, как флиртовал с женщинами, и при этом в глазах ее вспыхивает мстительный огонек. Но каждый раз она в итоге его прощает. Она вообще все ему прощает – кроме гибели.

* * *

Тот ягненок позволил нам целых два дня прожить не хуже других – так, как мы – мама, Джон и я – жили когда-то. Но к утру третьего дня у нас остался только бульон, и моя маленькая сестренка уже дочиста обсосала все вываренные косточки. Утром, как только я заканчиваю обязательный осмотр тела Энни в поисках отметин, ко мне подходит мать.

– Нам нужно в деревню сходить, – говорит она и успевает перехватить Энни, пока та не удрала в лес. – Ты тоже пойдешь с нами, девочка. Там кое-какая работа имеется. Идем, Росопас.

Собираясь в деревню или в те рыбацкие коттеджи, что выстроились вдоль побережья, мама обязательно берет с собой своего фамильяра в качестве защитника. Вообще-то она много раз предупреждала нас, что мы должны тщательно охранять свои знания и никому из чужих о них не рассказывать, ибо между нашей жизнью и жизнью посторонних нам людей всегда будет пролегать пропасть. Интересно, думаю я, а какое обличье будет у моего волшебного помощника, когда придет мое время? Подарит ли он мне ощущение безопасности?