скачать книгу бесплатно
– Что ж, – угрюмо сказал Борисик, – больше ничего плохого с ней не случится. Во всяком случае, она лежит в Иерусалиме.
– Ничего не успела.
– Почему не успела? – Борисик устало потёр глаза. – Успела. Мы же вспоминаем? Значит – успела.
– Мы? – Иронически отозвалась поэтесса. – Мы?!
– А что ещё сказать? Была. Умерла. Жаль. Да, жаль. Посмотрим, что о нас скажут.
– Я недавно у неё была, кто-то принёс и прикрепил к камню чёрный бант. Страшно смотрится.
– Никак не смотрится, – вставил я, – бант и бант.
– Что-то часто звонят…
Поэтесса закурила. Из ворот монастырских владений показался, одной рукой тяжело опираясь на клюку, а другую пряча в складках рясы, старик с длинной седой бородой. Несмотря на общую дряхлость, он обращал на себя внимание крупным, угрюмо страстным, истовым лицом. Вдруг старик вскинул глаза, и меня буквально пронзил их яростный блеск, правда, немедленно сменившийся мрачной смиренностью. И лицо его сделалось ещё исступлённее.
– Это и есть отец Сергий?
– Да, – благоговейно прошептала Лариса.
– Сколько он здесь?
– Говорят, чуть ли не со дня основания.
Опять поплыл колокольный звон.
Поэтесса закурила.
– У нас Семёныч, – сказал с яростью Борисик, – и крещён, и обрезан.
Поэтесса ахнула:
– Но так же нельзя!
– Можно, – поморщился Борисик, – людей убивать нельзя. Понавыдумывали глупостей…
Дома, в родном сельском Азуре, милым жёлтым светились окна. Борисик толкнул дверь, вошёл. Эдуард Альбертович, позёвывая, сидел под абажуром.
– Семёныч спит? – Спросила его Лариса.
– Спит. – Кивнул профессор.
– Эдик, поставь чай…
– Сейчас.
Они сели в маленькой Борисиковой кухоньке. Чуть позже послышался увлекающийся голос профессора, ясно смотревшего простодушными глазами.
– Знаешь, Борис, ведь совсем не доказано, что цивилизация нравственная вещь. Это ещё Эмиль Дюркгейм высказал. В наше время, я думаю, его деликатное высказывание можно было бы и усилить. Либертарианство в своём порыве просто сложило добро и зло, но в итоге получился этический ноль, который многим пришёлся по душе. Человек взялся господствовать над противопоставленностью добра и зла, не обладая при этом никакими способностями. А ведь такой способностью, ещё Мартин Бубер отмечал, обладает только Творец! Человек же растворяется, просто растворяется в этой противопоставленности.
Борисик молчал.
6.
Год назад я пытался изучать каббалу. Но это ничем не кончилось. Наоборот, попытка приблизиться к знанию вместо успокоения привнесла страх, уж слишком жестокими показались многие понятия.
– Что есть добрый человек? – Обводя горящими глазами слушателей, говорил учитель, и его бледное лицо с чеховской бородкой подёргивало тиком. – Да просто биоробот. А вот преодолеть собственный эгоизм – работа!
– Что человеку нужно? – Продолжал. – Зарабатывать ровно столько, чтобы не быть нищим.
– Искусство? – Смеялся. – Один из видов самоудовлетворения.
– Для чего мы занимаемся каббалой? Не из-за священного трепета, а только ради себя. Наслаждение и ещё раз наслаждение – принцип жизни.
После занятий люди выходили под усыпанное звёздами иерусалимское небо, ждали, пока учитель в своём поношенном чёрном костюме закроет двери, пожмёт по очереди руки и, мелькнув пятном белой рубашки, одиноко, быстрым шагом растворится во тьме.
Я недолго выдержал, месяца два, и сломался в день Независимости. В пересыщенном жёлтым светом неуюте с резко вылепленными чашками недопитого кофе на столах и нахохленными слушателями учитель вещал и вещал, а снаружи гремел салют, бил в закрытые окна и своей упругой волной приоткрыл одну из створок, впустившую победный гром, смех и восторженные крики.
– Закройте! – Учитель недовольно дёрнул щекой и с силой продолжил начатое. – Есть только два пути: путь Торы и Путь страданий.
– А Холокост? – Спросил я.
– Чем глубже болезнь, тем сильнее лекарство! – Сухо ответил и так вцепился в спинку стула, около которого стоял, что побелели костяшки пальцев.
– Значит, лекарство? – Я свирепо переспросил.
– Да. Ещё хотите что-то узнать?
У меня закружилась голова. Я встал и вышел.
Нет, время не прошло даром. Чтобы было уважительнее, меня научили писать слово Б-г с большой буквы и через чёрточку. А это, сами понимает, достижение.
В Израиле все боятся Б-га. Он очень явственно присутствует на этой земле, и особенно в Иерусалиме. Мне нравится Иерусалим. Несмотря на восточность, мусор и возникающую в неожиданных местах колючую проволоку – наследие Британского мандата. Сейчас эти ржавые шипы – история. Тут всё очень быстро становится историей. События так пригнаны друг к другу, что нет ни малейшей возможности передохнуть. Война закончилась, мёртвые в земле, раненые по госпиталям, в правительстве очередной коррупционный скандал, палестинские соседи стреляют по нашим городам ракетами, президент обвинён в изнасиловании.
Не Швейцария.
Но сегодня я в гостях у высокого широкоплечего человека со спокойно смотрящими тёмно-серыми широко расставленными глазами, бородкой, и зачёсанными назад начинающими седеть тёмно-русыми волосами. По своей однокомнатной крохотной квартирке он, едва вмещаясь, двигается осторожно и в то же время очень ловко. Из обстановки два дивана, мольберт, гитара и ещё пиано, да, точно пиано – механическая штука, на которой можно задать мелодию. Во всю стену образ Иисуса на бумаге.
Хозяина, как и меня, зовут Алексей, и он, как мне кажется, гораздо более настоящий Алексей.
– Будете яблочный сок? – Спросил Алексей. В его крупных руках маленькие неказистые яблочки. – Я нашёл тут рядом рощицу и собираю. Маленькие такие, смотрите, почти райские. Делаю из них сок.
– Очень полезно! – Согласился Гриша, мой молодо выглядящий попутчик с восточными чертами лица и длинными волосами, убранными в косичку. – Чур, мне первому!
– А вы?
– Не хочу, спасибо.
– Но это же сок. – Терпеливо объяснил Алексей. – Вкусный, сладкий, фруктоза. Будете?
– Да, я не очень.
– Такой сок чудесный, неужели совсем не попробуете?
– Полезный! – Добавил Гриша.
Я пожал плечами.
– Смотрите, из этих маленьких яблочек, сам собирал.
– Ну, давайте.
Вот пристал. Почему-то ему важно верх взять. Но сок действительно вкусный и не очень сладкий, скорее терпкий.
– Терпкий, терпкий… – Подтвердил Алексей, поглаживая бородку.
Алексей пять лет жил в вади Кельт в пещере. Исходил пешком всю Россию и где-то на перекладных познакомился с Гришей, тоже путешественником. Оказался здесь в Израиле, и глупое государство вытащило его из пещеры, и дало государственную квартиру. Теперь Алексей озабоченно прикрывает окно и жалуется:
– Всё время простываю!
– Как же в пещере вы жили?
– Жил. Там медленно нагревается и медленно остывает, перепадов нет.
Достал тетрадку и испытующе посмотрел своими спокойными глазами.
– Я вам этюд покажу!
Надел очки. Наклонил голову к тексту, длинные волосы упали вперёд.
– «Иисус Христос! Как его осмыслить? Как воплотить? Современность не желает принимать Иисуса. Гонит его прочь. А я? Кто я? Я сознаю, что и я гоню Его от себя. Молчаливый взгляд Иисуса. Я чувствую себя дрянью. Но надо как-то подниматься из этой дряни. Счищать её с себя, соскребать. Руки бессильно падают. Я чувствую себя бессильным».
Медленно снял очки. Взял гитару и, уходя в себя, что-то тихонько начал напевать.
– Вы путешествовали? Расскажите?
Задумался. Отложил гитару.
– В Абхазии я был послушником у пустынника отца Евлампия. Я его как увидел, на колени упал. Силуэт зыбкий, и сквозь него солнце просвечивает. Знаете, в чём смысл послушничества? – Спросил вдохновенно.
Я пожал плечами.
– Ты отрешаешься от своей воли, чтобы обрести свободу, избегнуть участи тех, кто всю жизнь прожил, а себя так и не нашёл.
– А где вы обитали? В землянке?
Алексей поднял недоумённый взгляд. Почувствовалось, что ему не понравился этот практичный вопрос.
– Жили в хатке, – ответил, помолчав, – её монахи все вместе делают. Валят лес, делают чурбаки, а из них тешут доски. Ставят четыре кола, между ними доски, потом второй ряд, набивают внутрь мох. Прилаживают крышу – всё, хатка готова, монах заходит внутрь и начинает жить. Кстати, досочки эти получаются очень ровные, как они это делают, я так и не понял.
– Алексей, скажите, а что самое трудное?
Алексей снова задумался.
– Пожалуй, проснуться в час ночи на молитву. Уж очень холодно вылезать даже из такого тоненького одеяла, какое есть. Вылезаешь, зажигаешь буржуйку, начинаешь молиться и вдруг понимаешь, что тишина вокруг не тишина квартиры или города, где все спят, а что вокруг действительно никого нет! Хотя в пять тоже трудно просыпаться. Потом послушничество – колешь дрова. Зимой снег такой, что любой поход может закончится смертью. Тропки узенькие, около сосен ледяные полыньи – сосна тянет на себя тепло, и около неё в диаметре три-пять метров ледяные такие ловушки. Поскользнешься, и всё – пропал. Пропасти, обледенелые склоны. Зуб заболит – помирай. Один монах пошёл так в гости, вышел, когда светало, пришёл затемно, а всего-то было три километра.
Вообще, монахи забираются настолько высоко в горы потому, что прячутся от охотников, горцы – дикий народ, грабят, издеваются. Могут, например, ведро отобрать – нужная вещь в хозяйстве, туда положить что-то можно. Опять же милицейские облавы – сразу две статьи давали, бродяжничество и нарушение паспортного режима. Живут среди одного лесного зверья.
Алексей рассказывал уже не для нас. Его лицо озарилось внутренним светом, глаза затуманились. Он вновь переживал своё послушничество.
– Сидим как-то со старцем, вокруг красотища неописуемая. Высокие мачтовые сосны в три обхвата, между ними деревья помельче и вздымающиеся скалы. Осень, всё усыпано красными, жёлтыми листьями.
– Отче, – говорю, – как здесь красиво!
– Эх, Алёша… – Ответил мне старец. – Если б ты знал, какая красота может быть внутри нас самих…
Алексей порывисто выдохнул.
– Слаб я. Ушёл. Возвратился к той жизни, от которой бежал. Как сейчас вижу: отдаляясь от меня, в небольшой хатке-келье, затерявшейся среди огромных сосен, сидит, кутаясь в старый плащ, мой старец и читает истрёпанный псалтырь, перелистывая жёлтые, почерневшие по краям страницы.
– Сейчас вы, получается, тоже не выдержали…
Алексей очнулся.
– Ну, в общем, да… – Усмехнулся. – Если вам хочется так считать.
Зашарил руками возле себя, опять надел очки.
– Ещё один этюд.
«Сегодня убили десять палестинцев. Они, ели, пили, любили, они ещё ничего не знали, но кто-то выстрелил, и удивлённая душа покинула разрушенное тело. У убийцы одна мысль – здорово срезал. У него утром тоже болела душа, но он никак не мог понять своё состояние, потом успокоился и срезал. Те, кого убили, мечтали жить, любить, покачать ребёнка на руках. Но их срезали. Просто срезали».
– Алексей, их правильно срезали. Это наша земля.
Алексей закрыл глаза. Открыл. Сказал ровным голосом:
– Я говорю об общечеловеческом, покиньте мой дом.
Я встал.
Когда мы пошли обратно, Гриша меня упрекнул:
– Зачем ты так? Я тебя привёл, хотел познакомить, а ты его обидел.
– Разозлил он меня. Извини.
Подул ветер. Мы стали спускаться к Цомет Пат. Я искоса посмотрел на спутника, отчётливо видную синюшность под его глазами.
