скачать книгу бесплатно
Я касалась святынь и паролей,
отшлифованных сотнею рук…
И «Пьета Рондонини» – знакомой
плотью мрамора светит оттуда[6 - «Пьета Ронданини» (Милан, Кастелло Сфорцеско) – последнее из скульптурных произведений Микеланджело, над которым он работал еще за несколько дней до смерти.],
а Да Винчи недюжинной долей
замыкает Ломбардии круг.
Пел фонтан возле замка Сфорцеско
(У Ломбардии – синее небо!).
У Милана, красивого ликом,
поразительно лёгкая стать!
Даже ветры, задувшие резко,
не испортили прелести, – мне бы
эту лёгкость, изящества блики
утончённого города взять…
Пел певец Эллады
после концерта Димитриса Басиса
Греческие танцы истово и страстно,
выбежав на сцену, в зале танцевали,
пели под бузуки, а певец прекрасный
с греческим ансамблем – сердце разрывали!
Как впитала песня Греции волшебной
горный и приморский ветер побережья,
как плясали люди – как на ниве хлебной,
с ветром, поднимавшим лёгкие одежды!
Как они плясали на пурпурной сцене —
руки влёт раскинув, как орлы, и долу
очи опускали, внутренним гореньем
прикасались к небу, как касались пола…
Пел певец Эллады. Вторили гитары.
Слёз струились капли по щекам и шее.
Греческие боги меж рядов витали
в танце легкокрылом, песнею немея…
Окружали горы и вздымалось море
бирюзово-белым гребнем на прибое.
Отрыдали звуки и бузуки, вторя, —
улетали боги мимо нас с тобою…
Вальс. Равель
«Я задумал это произведение как своего рода апофеоз венского вальса, впечатление от кружения которого фантастично и фатально. Я поместил этот вальс в обстановку императорского дворца, приблизительно около 1855 года».
Морис Равель, 1928 г.
Так начинался вальс[7 - На всем «Вальсе» лежит зловещий отпечаток призрачности. Кружение вальса в «Вальсе» Равеля оборачивается крушением целой эпохи. И, быть может, здесь существует особый подтекст: не так ли и война стала крушением иллюзий довоенной, проходившей под знаком романтизма, эпохи?]. В холёной Вене
сгущались облака. Звучат фаготы.
У Габсбургов сумбурно представленье
о будущем династии. А боты,
накидки и плащи, и скрип кареты —
преддверие к несмелым звукам вальса…
И вот он начинается. В просветах —
голубизна. Особо удавался
вальсирующим парам бег по залам,
по анфиладе комнат, до балконов!
Звучала музыка, влюбляла и взывала
всё к новым реверансам и поклонам!
Но что это: затишье перед бурей
иль «танец на вулкане» войн грядущих?
Уже – камланья разъярённых гурий
и обречённость армий, в смерть идущих!
Так не похож на вальс финал и крики
в агонии всплакнувших инструментов!
Поёт обрывки вальса соло скрипки,
утраченного мира монументом…
И – замирает притча венской были,
и притча миру, павшему в руинах, —
теперь лишь вспоминать, как нежно плыли
в том вальсе пары, слившись воедино…
Бартоку
после прослушивания сонаты для двух фортепиано и ударных инструментов Бэлы Бартока
Возьми меня, возьми меня в страну
чистейших рек от горного истока, —
я проплыла по жизни не одну
пучину вод, пришедши издалёка…
Я тоже понимаю речь лесов,
скрывающих в себе разбой и святость!
Я упиваюсь музыкой басов
твоей сонаты, что плывёт на радость
над головами слушающих жизнь,
вцепившихся в сиденья от волнений…
В штормах гармоний ветренных – держись,
мой бунтовщик, мой музыкальный гений!
Приговори меня к ударам в гонг,
спаси меня в бурлящих фуг потоках,
духовной власти музыкальный бог,
верховный жрец и плачущее око…
Тебе – хранить пассаж душевных мук,
мне – уходить с душою потрясённой!
Кружит под потолком последний звук,
незримым ветром кверху унесённый…
Играют Стравинского
после прослушивания октета для духовых инструментов Игоря Стравинского (1882–1971)
То русской попевкой, то вальсом, то скачкой,
то сальто Петрушки (трамбон и фагот) —
играют Стравинского… Начат враскачку,
октет, галопируя, залом идёт!
То вскрикнет кларнетом, то флейтою взвизгнет,
то яркой трубою закончит кульбит, —
живою водою остывшее сбрызнет,
атакой стоккатною зал окропит.
Как «кушать» её, эту музыку улиц,
с парижских балетов пришедшую к нам?
Событий тех лет дуновенья вернулись,
и Дягилев пальцем ведёт по усам…
Я где-то не в теме, я что-то не знаю,
я как-то бы меди умерила власть…
Играют Стравинского. Зал замирает.
И только на сцене – фактура и страсть!
Вивальди в Яффо
после скрипичного концерта Вивальди в стенах Армянской церкви в Яффо
Я задыхаюсь! Музыка Вивальди
проникла в стены храма. Скрипачами
взлелеянные звуки – служат морю,
что за окошками колышется лениво…
Я пробиралась к вам, гармоний ради,
обычным жарким днём. А на причале
стояли рыбаки. И, ветру вторя,
колокола звонили в церкви у обрыва.
Нас собрала здесь доля иль случайность, —
две сотни обезличенных и сирых,
в сравненьи с музыкой, в такую мощь и святость
нас вовлекающей, что арки заструились
и задрожали! Нераскрытость тайны
Антонио Вивальди. Блеск и сила
старинных скрипок. И шероховатость
плит под ногами – воедино слились.
Служенью музыке, как Яффо – морю служит,
век обучались музыканты в чёрном.
Помеченные грифом, станом нотным,
они уходят с зачехлёнными смычками,
оставив тень Вивальди… Долго кружит
его концерт, в часовню заточённый…
Наружу – к морю! Тель-авивский потный
субботний вечер разливается над нами!
И если ты владеешь нотным станом…
после прослушивания Квартета № 3 для струнных Виктора Ульмана, задушенного газами в Освенциме в октябре 1944 года
И если ты владеешь нотным станом,
как станом девушки, прильнувшей в страсти нежной,
ты пишешь музыку и в «гетто образцовом»,
и место написанья – Терезин…
До «окончательных решений», город странный
раскинул улицы бараков тьмы кромешной.
Там, неопределённостью окован,
писал квартет «мишигене»[8 - «мишигене» – сумасшедший (евр. разг.)] один.
Какая, к чёрту, неопределённость?
Задушен газами в Освенциме с семьёю.
Задушен вместе с песней и квартетом,
и оперой, написанной в стенах, —
не «плача на брегах рек вавилонских»,
писал, творил натруженной рукою…
Гуманным антропологом, эстетом, —
он музыкой судьбы ввергает в прах!
Мелодия его кричит и плачет,
потом тебя баюкает в бараках…
И теме ностальгической и нежной
противопоставляет гром сапог.
…Сегодня ночью, вновь огнём охвачен,
взывает Юг о помощи от мрака,
детей прижав к груди, бомбоубежищ
опять наполнив чрево… Вэйз мир[9 - Вэйз мир! – бог мой! (евр.)], бог!
Виктор Ульман (1898, Тешен – 1944, Освенцим) – австрийский и чешский композитор еврейского происхождения. Родился в еврейской семье кадрового военного. В 1909 году семья переехала в Вену. Изучал право в Венском университете, брал уроки музыки у Йозефа Польнауэра, сблизился с шёнберговским кругом. В 1919 году переехал в Прагу и по рекомендации Шёнберга поступил под начало композитора Александра Цемлинского в Новый немецкий театр, где прослужил в должности капельмейстера с 1922 до 1927 год, затем на непродолжительное время возглавил оперный театр в городе Усти-над-Лабем, но быстро вышел в отставку из-за чрезмерной для небольшого городка радикальности репертуара. В 1929–1931 годах был дирижёром в Цюрихе, увлекся антропософией, открыл антропософскую книжную лавку «Новалис» в Штутгарте, в 1931 году вступил в антропософское общество Чехословакии. В 1933 году магазин разорился, Ульман с семьёй вернулся в Прагу. 8 сентября 1942 года вместе с женой и сыном Ульман был депортирован в лагерь Терезин, где в течение двух лет сочинял и выступал с концертами в музыкальном театре. 16 октября 1944 года его вместе с женой перевезли в Освенцим, где через два дня умертвили в газовой камере.
Прага Марины Цветаевой
