Хорошая девочка

– Да… – Я уже делаю вдох, чтобы начать рассказывать заученный текст о выставке, но… это все. Разговор окончен. Аполлонов отворачивается от нас и спешит к моим родителям. А я смотрю ему вслед одну лишнюю секунду, которой оказывается достаточно, чтобы возбудить в Оксане интерес.

– Да? – шипит она на ухо, вырывая меня из сумбурных мыслей.

– М-м, что?

– Просто «да»? Иванова, а вдруг это была твоя судьба?

– Кто?

– Аполлонов! Он может быть и твоей тайной страстью, о которой рассказали карты, и знакомым незнакомцем.

Я еще раз мельком смотрю в сторону преподавателя и… очень сильно в этом сомневаюсь. Судя по его холодному, четко оценивающему взгляду и тому, сколько всего он добился в свои двадцать девять, вряд ли в его жизни есть место страсти со студенткой, которая не сделала себе в архитектуре имя. Я вообще не представляю, как можно совмещать холодный архитектурный расчет и пылкость, о которой твердит подруга.

– Это точно твоя судьба! Прятаться по подсобкам, запираться в университетских кабинетах… Романтика же!

Роксана явно перечитала любовных романов.

– Не вижу ничего романтичного, – отвечаю спокойно. – Да и преподает он у нас последнюю неделю. Так что недолго бы длился наш роман.

– Сухарь ты, Аня! Если судьба, то…

– И что мне нужно было сказать судьбе? Я ваша навеки? Роксана, пожалуйста, давай не отвлекаться. – Я начинаю раздражаться, но подругу уже не остановить.

– Анька, ну ты посмотри! Он же просто и-де-ал! Только глянь, какие пропорции головы…

Она резко толкает меня в сторону зала, где Аполлонов стоит рядом с нашей историчкой, которая способна поддерживать разговор только на две темы: о революции тысяча девятьсот семнадцатого года и о ньюфаундлендах, которых разводит. И, судя по унынию на лице Андрея Григорьевича, речь сейчас идет о собаках.

– Смотри, какой нос, какие скулы! А глаза! – Кажется, Окси должна сейчас лопнуть от эстетического оргазма.

– Ладно, он хорош. Довольна? – соглашаюсь я с тем, что и сама знаю. Чувствую, как начинают гореть уши, и отворачиваюсь, пока Аполлонов не заметил, что мы пялимся на него.

– Да, довольна! И он не просто хорош, – она на мгновение отвлекается, чтобы вручить программку очередному гостю и пожелать приятного просмотра, – а идеален! Я б такого нарисовала… Вот бы он нам позировал, а не тот дед. Помнишь? В конце прошлого семестра?

– Деда рисовать сложнее и интереснее. Морщины, складки, – говорю я, но мои аргументы разбиваются о троекратное «фу» в исполнении подруги.

К счастью, это слегка остужает градус разговора, и мы больше не возвращаемся к обсуждению Андрея Григорьевича, который нервирует меня одним своим присутствием. Я чувствую себя гораздо свободнее и увереннее, когда вижу его на доске у меня в комнате, чем здесь или в аудитории.

Спустя почти два часа, когда народ допивает игристое и разбредается по углам, чтобы посплетничать, я не спеша собираю в коробку разбросанные повсюду программки. Роксана уже трется у фуршетного стола, салютует мне тарталеткой с икрой и жестами предлагает присоединиться, но я успела перекусить перед выставкой, так что прохожу мимо.

Отвлекать родителей не хочу. Тем более от разговоров о великом с такими же, по всей видимости, гениями. Поэтому, осторожно погладив маму по спине в знак поддержки, прохожу к кофейным столикам и устало падаю в кресло. Беру первый попавшийся журнал и от скуки листаю его. Мои родители – идеальные представители классицизма, поэтому об их выставке не говорят в желтой прессе, а у входа в здание не толпятся обезумевшие журналисты. Родителей ни разу не обвиняли в антисемитизме, как случилось на Documenta-15 не так давно, или в излишнем внимании к детям, как бедного Гогена. Здесь сейчас тихо и спокойно. Даже слишком. Идеальная репутация и симметрия картин – вот девиз художников Ивановых. Я, конечно, могла бы провести эти два часа с большей пользой для успеваемости и опередить план, который расписала себе на несколько недель вперед, но чего не сделаешь из любви к близким?

– Детка, я помчала! – где-то рядом раздается голос Роксаны, и я вздрагиваю от неожиданности.

Она перегибается через спинку кресла и смачно целует меня в щеку. Я собираюсь возмутиться, но вижу большую спортивную сумку у нее за спиной, которая ну никак не сочетается с вечерним платьем.

– Ты все-таки домой? Точно?

– Да, – говорит не очень уверенно, но тут же отвлекает меня, как делает это всегда: – Я, кстати, случайно захватила твою кофточку. Ну ту, со стразами на воротнике…

– Случайно? – выгибаю бровь. Пусть наши вещи и перемешались на полках, меня не обманешь. Я точно знаю, когда Оксана врет. – Ту самую, которую ты у меня неделю просила?

– Представь? – она запрокидывает голову и смеется. – Надену на тусовку, можно? В понедельник постираю, во вторник верну.

– Окей, – не спорю, потому что волнует меня другое. – Она извинилась?

Я про маму Оксаны. У них очень странные отношения. С тех пор как родители Окси развелись, ее мать с завидной регулярностью срывается на ней, обвиняет во всех смертных грехах и гонит из дома. В остальное время она прекрасный образцовый родитель, но мне этого не понять. Я слишком часто видела слезы подруги, чтобы иначе воспринимать ситуацию.

– Нет, конечно, не извинилась, ты что? Скорее бы Ник признался мне в любви, – болтает Оксана все о том же. – Как всегда, сделала вид, что у нас все нормально, ничего не произошло, и спросила, что я буду на ужин. Спустя месяц молчания. Шла на рекорд. С другой стороны, у нее там Сатурн так неудачно стоит, что… короче, не могу ее винить. Ей сейчас по всем аспектам нужен второй шанс и прощение близких, понимаешь?

Э-э, нет и никогда не пойму, но эту дурь с картами и звездами не выбить из человека, который существует по законам астрологии лет с двенадцати.

Дольше всего Оксана жила у меня семь недель. И никому, кстати сказать, не мешала. У нас дома только рады были, что появился лишний рот, куда можно было сгружать еду, потому что мама с бабушкой всегда готовили в два раза больше, чем нужно.

– Окей, напиши, как доедешь, хорошо? Может, тебе такси вызвать? – спрашиваю я, потому что Оксана неплохо зарабатывает, но обожает экономить буквально на всем. И в кромешной темноте ездит на общественном транспорте, пока я за нее волнуюсь.

– Да нет, меня подкинут.

– Кто?

– Друг.

О, и ее улыбка означает, что это точно не просто друг.

– И этот друг не Ник?

Оксана снова заливисто смеется и еще раз целует меня. Затем разворачивается и уже делает пару шагов, когда бросает через плечо, что завтра скинет мне гороскоп на неделю.

Глава 3

Кажется, этот дождь никогда не закончится. Он начался неделю назад и все льет и льет, убаюкивая так, что глаза слипаются, стоит устроиться хоть сколько-нибудь удобно. Ненавижу сырость. В такую погоду хочется лежать под пледом, поставив на живот ноутбук, бесконечно менять детали в проектах, доводя те до совершенства, или строить в «Симс» шикарные особняки без дверей, чтобы потом наблюдать, как никто не может туда ни войти, ни выйти, а не это вот все.

Я едва не клюю носом. Заставляю себя не спать, но тело не слушается, и в какой-то момент карандаш все-таки выскальзывает из пальцев. Вздрогнув, я наклоняюсь, ощупываю пыльный ковер студии и забираюсь пальцами под кресло. А напоровшись на что-то мерзкое, мигом просыпаюсь.

– Фу, ну что за свиньи?

Я влезла в жвачку.

Спешу в туалет и, тщательно намылив руки, тру их изо всех сил после соприкосновения с чужими бактериями. Тру и изучаю свое отражение в залапанном зеркале. Видимо, я все-таки успела уснуть: на щеке остался отпечаток пружины альбома, одна стрелка стерлась, еще и глаза красные.

– Аннабель-Ли, нужно больше заботиться о своей внешности, – ворчу я на себя, пародируя тон мамы, утонченной души, которая и на посиделках у костра выглядит как самая настоящая леди.

Она всегда называла меня именно так и никак иначе – гордилась вычурным именем дочери и на ночь вместо «Колобка» читала стихи Эдгара Аллана По. Я помню недоумение воспитателей и мамочек в детском саду, когда малышка Анечка Иванова в костюме снежинки забиралась на стульчик, чтобы зачитать:

Оттого и случилось когда-то давноВ королевстве приморской земли, —С неба ветер повеял холодный из туч,Он повеял на Аннабель-Ли;И родные толпой многознатной сошлись,И ее от меня унесли,Чтоб навеки ее положить в саркофаг,В королевстве приморской земли[2].

Вернувшись в гостевую комнату, я падаю на мягкий продавленный диван и быстро-быстро моргаю. Меня слишком сильно тянет в сон, чтобы я могла продолжать работать. Вчера, вернувшись домой с выставки, я догнала по плану все, что успела упустить, и в итоге легла лишь в пятом часу утра. Зато подготовилась к контрольной точке на все сто процентов и сбросила этот камень с души. Теперь, правда, голова гудит от переизбытка информации. Хочется хоть как-то снять напряжение. Обычно помогают сериалы вроде бесконечной «Анатомии страсти», параллельно с которыми я могу делать наброски в скетчбуке. Или чтение книжки. Или вечер в компании моей безумной семьи. Выход из зоны комфорта в любом его проявлении – тоже отличный способ справиться с тяжелой головой, так что я решительно закрываю ноутбук и тру уставшие глаза.

В салоне тихо, только иногда из кабинета, где работали еще до моего прихода, доносятся приглушенные разговоры и жужжание машинки для нанесения татуировок. Я роюсь в стопке журналов на столике в надежде найти для себя хоть какое-нибудь развлечение. С обложек всеми частями тел мне улыбаются полуголые девицы, забитые татушками с головы до ног. Текст написан на английском и не представляет никакого интереса, но это хоть немного бодрит, так что я хватаю прошлогодний январский выпуск и начинаю листать страницу за страницей.

Модели мне незнакомы, знаменитостей тут нет, хотя в одной из статей мелькает знакомое имя. Орландо Блум. Роксана долго сходила по нему с ума, мне интересно, но… тут, увы, без фото. И… О! Мне не показалось? Нет. Я впиваюсь пальцами в журнал с такой силой, что костяшки белеют и мнут страницы. Потому что прямо на меня смотрит глянцевый… Андрей Григорьевич Аполлонов собственной персоной! Тот самый из «Аполло Арт»! Еще и во всей красе. Со спины и даже полубоком. О мой бог! Я, конечно, полагала, что у него не пара витиеватых узоров на все тело, но это… это и правда впечатляет.

Вздрогнув, я передергиваю плечами, а по рукам бегут мурашки. Меня бросает в жар, пока я читаю под фотографией комментарии о том, что Аполлонов, которого здесь зовут чуть ли не будущим русской архитектуры, в свой короткий визит в Америку удостоился чести поработать с одним из самых дорогих в мире тату-мастеров. По взаимной любви, так сказать, потому что татуировщик отменил сеанс у самого Конора Макгрегора (кто бы это ни был), чтобы посвятить целый день кумиру, чье арт-пространство в Москве не оставило мастера равнодушным.

Пробежав глазами страницу, я все же закрываю журнал, и тот летит обратно в стопку, потому что пялиться на Андрея Григорьевича кажется чем-то… запретным. И бесполезным. А я всегда за удобство и рациональность. Чтобы отвлечься, я опять берусь за свой скетчбук. Постукиваю по листу карандашом, только выходит как-то нервно. Совершенно неуместные мысли так и лезут в голову – это все возбужденное воображение. Привычка эскизировать в любую свободную минуту появилась у меня еще в детстве из-за родителей. Они рисовали всегда и везде: на салфетках в кафе, в блокнотах, на обложках моих школьных тетрадок во время родительских собраний, на крошечных обрывках чеков. Всюду по дому были разбросаны их рисунки – хорошие и не очень, детальные и совершенно не проработанные. Как только я освоила азы, то стала подражать им, и теперь это нечто на уровне мышечной памяти вроде умения ходить.

Вожу по бумаге твердым грифелем и очень быстро понимаю, кому принадлежит лицо, что смотрит на меня теперь с собственного рисунка. Аполлонов. Не тот, что в журнале, а тот, которого я запомнила при встрече. В мыслях тут же всплывают слова Роксаны про «и-де-ал», и я улыбаюсь без повода. Глупо, что я в целом согласна с ней, хотя для меня совершенство обычно спрятано в недостатках. Я не люблю симметрию, классику, простоту и считаю, что Лаокоон куда круче Аполлона…

Видимо, раньше, потому что сейчас я прохожусь совершенно неподходящим для наброска карандашом по арке Купидона[3] – я запомнила этот изгиб, когда Андрей Григорьевич поздоровался со мной. Обозначаю мелкий шрам у линии волос более светлых на концах – он бросился мне в глаза. Частичная гетерохромия – пятнышко на радужке левого глаза. Рисунок выходит, конечно, паршивым и не передает внешность по-настоящему. Злюсь, и блокнот летит к журналам, а я в очередной раз устало тру глаза. Опять сухость. И нет с собой капель. Нужно умыться и выпить кофе, потому что клиент Роксаны явно непунктуален. Я просто усну, пока он придет.

Я поправляю топ, закатываю рукава клетчатой рубашки, чтобы умыться прохладной водой и избавиться от остатков макияжа, а после вытираю руки о темные легинсы, потому что все салфетки использовали, и перехожу в небольшую кухню, где можно выпить кофе. Когда аппарат смолкает, выдав порцию эспрессо, я вдыхаю приятный аромат и слышу, как мастер, работавший в кабинете, наконец прощается с клиентом. Видимо, теперь я останусь совсем одна. И закрывать салон тоже придется мне. Это не впервые, но я вечно боюсь забыть что-нибудь выключить. А вдруг потом у Роксаны будут проблемы?

Добавляю в кофе огромную порцию взбитого бананового молока и собираюсь вернуться в гостевую комнату, но замираю на полпути.

– Ник? – Я подозрительно щурюсь и делаю шаг вперед, чтобы разобрать, чем там занимается мой одногруппник. А он, раскинув ноги, уже сидит на диване в черной рваной футболке и потертых джинсах, копается в бумагах, что-то листает – в полумраке ничего не разберешь.

Не то чтобы мы были близко знакомы. Я больше тусуюсь в компании заучек, а он из тех, кто интересуется буквально всем, кроме учебы, но обознаться я точно не могу. Другие Ники в салоне не работают. Он вообще такой один. Уникум! Высокий, крепкий, со слишком пухлыми губами и темными волосами. Не короткие, не длинные, с челкой, которую он зачесывает набок пальцами каждые три минуты, – не один раз я слушала оды этому жесту от Роксаны. У него на лице куча родинок, а ширинка (мне так кажется, по крайней мере) всегда на низком старте, чтобы расстегнуться и выпустить на волю… ладно, мне духу не хватит продолжить.

– Эй, ты что там!..

Черт! Сердце разом уходит в пятки. Под ногами будто трескается земля, и я лечу вниз, потому что на коленях Ника мой – мой! – блокнот с эскизами. И дело совсем не в том, как и насколько хорошо (или плохо) я рисую, совсем нет. Просто это мое личное пространство и там… там есть очень личные наброски, которые даже Роксана не видела.

– Аполлонов? – нарушает тишину насмешливый голос Голицына. – Слушай, Санта-Анна, ну это же такая банальщина! Значит, наша святая отличница влюбилась в препода?

Он усмехается, и родинки на его лице оживают. Улыбается, обнажая зубы, и очень внезапно напоминает мне хищника. Ник определенно похож на голодного зверя и, признаться, пугает меня.

– Отдай. Это не…

– Ну правда, Санта-Анна, неужели он достойный кандидат?

Ник рассматривает мой последний рисунок, подняв руку так, что мне до него не достать. Смотрит на просвет, прижав к зеленой лампе, качающейся под потолком, и подозрительно щурится, а я ставлю стаканчик с кофе на столик и делаю шаг.

– О-бал-деть! Ну просто портретное сходство! Сразу видно, что рисовали любящие, – смакует он это слово, как конфету, – умелые пальчики, – и переводит взгляд на меня все с той же мерзкой улыбочкой. – Святая Анна, не ожидал, не ожидал….

– Это просто…

– Что? Задание по рисунку? Не припомню. Кажется, голову Аполлона мы рисовали курсе на первом… Или втором?

– Отдай. Просто он фактурный. Я тренировалась!

– Санта-Анна, врать нехорошо, ты же святая!

– Отдай!

– Слушай, нет, так не пойдет. – Он задирает руки еще выше и снова смотрит на черно-белое лицо Андрея Григорьевича, нахмурившись. – А Иванушка-то наш не дурачок.

Какой, к черту, Иванушка?

– Ник, отдай!

– И не подумаю.

– Го-ли-цын!

– Что?

Он улыбается и подходит ко мне совсем близко. Так что наши носы почти соприкасаются, хотя мы никогда прежде не были так близки. Да что уж там! Мы едва ли были знакомы и, по-моему, ни разу не разговаривали. И сейчас у меня перехватывает дыхание, но я настырно держу подбородок выше и смотрю в его грязно-карие с желтой крапинкой глаза.

– Отдай, – требую я со всей строгостью, на какую способна. Потому что помимо дурацкого портрета, который я нарисовала недостаточно хорошо, там есть работы, которые я и правда всей душой люблю. Они не для посторонних глаз!

А еще там есть два автопортрета и… Господи, лицо заливает румянец, потому что один из них, мягко говоря, пикантный. Там мое тело. В отражении. Со всеми деталями. Ну и что? Я хотела попрактиковаться в обнаженной натуре, которую нам обещали на третьем курсе (да так и не выделили бюджет на натурщицу), и просто встала напротив зеркала с альбомом в руках. Рисовала несколько часов подряд и осталась собой довольна настолько, что не осмелилась выбросить компромат. И теперь он в руках самого пошлого человека на всем белом свете.

– Верну. За поцелуй. Слабо?

– Что ты несешь?

Кажется, помимо щек у меня краснеют шея и руки, судя по тому, как начинает гореть кожа. Я не хочу, чтобы Голицын увидел тот самый рисунок. Только не он. А он, держа блокнот на вытянутой руке, как раз листает страницу за страницей: портрет Роксаны, моей бабушки, рисунок соседского пса и… на глаза вдруг выступают слезы злости. Это те, что лезут против воли, просто потому, что испытываешь ужасающе унизительное отчаяние от безысходности. И Голицын как раз в это мгновение замирает с блокнотом в руке. Его брови быстро ползут вверх.

– Вау! – Он поджимает губы, а потом к уголку рта прижимается кончик его языка. Не могу смотреть, как он на это смотрит. Лицо девушки, склонившейся над блокнотом, не разглядеть, но модель очевидна.

– Пожалуйста, отдай, – прошу, и на последнем слоге голос совсем пропадает.

Голицын же, услышав дрожь в моем гневном шепоте, наконец переводит на меня взгляд, и его лицо становится похожим на жалостливую гримасу.

– Ну что? Блин, так не интересно, ты будто сейчас заревешь. Ненавижу целоваться с рыдающими бабами. Давай, Санта-Анна, соображай, что мне за это будет.

– Ты такой мерзавец!

– Это да. А ты скажи мне, наш Иванушка уже…

– Какой еще Иванушка?

– Ну препод наш. Что он? Уже приблизился к тому самому? – Голицын скалится как шакал и ужасно бесит. – Это ты себя или… он тебя?

– Голицын! Закрой рот, умоляю! – жмурюсь, чтобы не видеть его самодовольного лица.

– А что такое? Малышка, ты запала не на того парня. – Он тянет слова как жвачку, а затем пристально смотрит мне в глаза, и я не могу понять, откуда взялись эти безумные смешинки.

Псих. Самый настоящий.

– Не западала я ни на кого! – кричу я.

– Ну-ну… Эй, да не обижайся ты. Я, может, помочь хочу!

Я смотрю ему в глаза и понимаю, что его броню никак не пробьешь. Он просто идиот и вор – украл мои рисунки и радуется. А еще шантажист. С такими лучше вообще дел не иметь, потому что будет только хуже.

Эта мысль отрезвляет в одну секунду. Мы ведь не дети, чтобы я скакала будто за отобранной игрушкой?

– Пошел к черту! – шиплю я, хватая сумку с кресла.

– Эй, ты Иванушку забыла!

– В задницу его себе засунь, – тихо ругаюсь я, а затем как можно скорее мчусь к выходу.

Голицын придурок. И все это мне точно аукнется. Лишь бы Андрей Григорьевич не увидел моего шедевра.

Глава 4

Андрей Григорьевич сидит, откинувшись на спинку стула, пьет кофе из модного бумажного стаканчика, шарится в ноутбуке, а все девочки в аудитории просто стекают под парты. И их можно понять.

У Аполлонова длинные тонкие пальцы, и, когда он держит карандаш, они так умело скользят по бумаге, что не оставляют лишних линий. Расставив локти, будто хирург перед началом операции, он высматривает, что бы такое подправить, мнет клячку[4], но это гипнотизирует и завораживает. Мы архитекторы, а не художники, нам не нужны клячки и карандаши на выпускных курсах, но Аполлонов всюду таскается с ними. Над ним посмеиваются так же, как и надо мной. Мой стол тоже вечно завален канцелярией, хотя остальные ходят налегке с одним только ноутбуком.

Когда он смотрит на монитор, изучая очередной студенческий проект, то чуть склоняет голову и прижимается подбородком к груди. Аполлонов щурится, а потом откидывается назад, чтобы оценить картинку издалека. При этом его пальцы будто живут своей жизнью – крутят-вертят источенный в хлам карандаш. Он иногда точит его над мусорным ведром с крайне сосредоточенным видом – нахмурив густые брови и чуть выпятив губы. А его слегка вьющиеся русые волосы блестят медовым оттенком, который мои одногруппницы окрестили «сексуально-калифорнийским», – они клянутся, что отдали бы все за шанс растрепать эти небрежные кудряшки.

От него без ума абсолютно все. Но никто даже под пытками не назовет три лучших построенных по его проектам здания. Кроме меня, конечно.

– Любуешься? – доносится из-за спины, и от этого шепота по телу пробегают мерзкие, липкие мурашки.

Голицын. Сидит на один ряд выше, свесился ко мне и очень приторно улыбается. Он смотрит на меня так, будто между нами есть грязный, как его глаза, секрет.

– Нет, Голицын, я жду своей очереди. Что у тебя в голове? У нас же важный день!

– День свидания с красавчиком?

– День последней контрольной точки!

– Как думаешь, стоит мой проект дополнить иллюстративным материалом? – откровенно намекая на мои эскизы, говорит он и начинает хохотать как идиот.

А-а-а! Как же он меня бесит! Путь всех шантажистов недолог, потому что их цель одноразова, как кофейный стаканчик. Ну окей, мои рисунки попадут не в те руки и… что? Все увидят, что я круто накладываю тени, но не очень сильна в том, что касается деталей? Да, нужно было тщательнее прорисовывать обнаженную грудь. Да и с волосами Аполлонова стоило бы лучше поработать… А вот при мысли об Андрее Григорьевиче я перевожу на него взгляд и вздрагиваю, представив, что он узнает о моих художествах.

Что он подумает? Что я одна из его глупых фанаток? Что думаю не о том, когда должна думать о будущем? Что портреты не моя сильная сторона?

– Иванова? – я едва не подскакиваю на месте, обнаружив Аполлонова прямо передо мной.

– Да, Андрей Григорьевич?

Он стоит очень близко (когда успел подойти?), упирается руками в мою парту. Пиджак скинут, и тонкая рубашка красиво обрисовывает его плечи.

– Вы с нами? – спрашивает он, почти мило улыбаясь и при этом выпуская на волю глубокие ямочки, которые разрезают щеки.

– Д-да… – заикаюсь, но тут же беру себя в руки, чтобы не давать повода посмеяться наблюдающему за нами Голицыну. – С вами, простите.

– Ваша работа?

– Я все закончила.

– Покажете?

– Конечно!

Я встаю слишком резко и случайно опрокидываю с парты пенал. Карандаши рассыпаются по полу, за спиной раздается смешок, и, кажется, я знаю его автора.

Придурок!

– Кто-то перевозбудился? – комментирует он, пока Аполлонов успевает присесть, чтобы помочь мне собрать инструменты.

Андрей Григорьевич случайно касается моей руки, и меня бьет током, я резко отшатываюсь от него. Ага, на радость Голицыну едва не упав на задницу.

– Что же вы делаете карандашами в такое время? Кажется, у вас уже нет рисунка в расписании, – произносит Аполлонов, тактично промолчав о моих странных телодвижениях.

– Дурная привычка, – отвечаю как можно тише.

– Знакомо… Твердые карандаши для эскизирования?

– Да, я предпочитаю потверже, – говорю совершенно без задней мысли, и за моей спиной прыскает от смеха Голицын. Господи боже мой, да что же он за человек такой?

Вернув пенал на стол и взяв с собой ноутбук, я с прямой спиной и как можно спокойнее прохожу к кафедре. А уже через пару минут и несколько сочетаний клавиш на компьютере Заяц, наш преподаватель (это его фамилия, если что, я не шучу и не заигрываю – ему далеко за шестьдесят), мне одобрительно кивает. Я не радуюсь заранее, потому что Аполлонов внимательно смотрит в монитор моего ноутбука.

Вообще материал нам дает только Заяц как основной преподаватель. Андрея Григорьевича наняли на одно полугодие, чтобы тот проводил в рамках учебы мастер-классы по личной методике. И он проводит. Разносит наши работы в пух и прах с вежливой улыбкой, опускает нас с небес на землю и красиво строгает карандаши. Но уже конец учебного года, и все мы знаем, что скоро архитектурная практика, а бюро, в которых мы хотели бы работать, не так много. Так что, хоть проект нам защищать перед Зайцем, выделываются все именно перед Аполлоновым.