Красные озера

– Бывает, что время от нервов вроде как по-другому кажется, – заметил Андрей, но Лука его даже не слышал и продолжал:

– И верно врач-то говорит: петлю надо закрепить, на дерево залезть, решить, за какой сучок зацепиться. Получается, я когда прибежал – он на том месте как минимум четверть часа провел, коли вместе с подготовкой, – улыбка, доселе сдерживаемая спазмом мимических мышц, вырвалась, расплылась во все лицо морщинисто кляксой, а сам Лука, этой улыбкой вдруг странно изуродованный, огляделся мутно и спросил, ни к кому конкретно не обращаясь: – Вот я и думаю: за кем же я шел?

Глава тринадцатая. Шалый

Весть о том, что сын местного обувщика вновь пытался повеситься и попал в больницу, на следующий же день разнеслась по деревне. Говорили много, но больше не о самом происшествии, а о том, как это перенесет Лука. Почти все сочувствовали ему – мол, у человека и так бед не оберешься, лицо от болезни кривое, жена уж несколько лет как померла, да вот еще к покойной Лизавете он был привязан, не хватало сына потерять. И всякий подобный разговор заканчивался совершенно одинаковым возгласом:

– За что же это на нашего Луку навалилось!

Недоброжелатели, впрочем, тоже нашлись и уверенно отвечали: если навалилось, значит, есть за что, Бог-то все видит.

Один пьяный мужичонка все утро шатался по селению, приставал к той или иной группе обсуждающих, или за прохожими увязывался как бы невзначай, да всем разъяснял развязно-нетрезвым голосом, что нечего обувщика жалеть, а все горести посланы ему свыше как наказание за излишнюю заумь – видано ли, в Город за книжками мотаться, от ума да от книжек всегда горести случаются. Незадачливого рассказчика отовсюду гнали, прохожие отмахивались, ускоряли шаг, а дед Матвей даже намекнул, что о хорошем мастере дурные слухи распускать не следует, можно в сезон без обуви остаться. Только разве это для пьяного аргумент! Если кровь алкоголем разгорячена, то и в дырявых сапогах тепло.

В итоге мужичонка прибился к стайке местных зубоскалов, человек этак из четырех (зубоскалы-то всюду найдутся!), и вместе они принялись сочинять шуточки, о том, например, что уж больно Лука-счастье для своего прозвища несчастен, либо что улыбается так вовсе не из-за травмы, а просто рад-радёхонек всю семью на тот свет спровадить. Остальные жители шуточки не подхватили и вообще обходили неугомонное сборище стороной, так что подвыпившая пятерка веселилась и злословила сама по себе, как гнилой отросток, отсеченный от целого организма.

А вот Илью в поселке не жаловали – никому он был особо не мил, ни с кем в последнее время не общался, живой раны на своем месте не оставил, – потому о нем если и упоминали, то вскользь да почти всегда недобро: слабохарактерным называли, размазней, дурачком. Старухи начинали иной раз причитать, как же, мол, тяжкий грех совершил, да разве можно после такого в глаза людям смотреть и прочее, но даже их причитания быстро затихали – нет, неинтересен был жителям этот странный и замкнутый юноша.

Пожалуй, одна только Ирина его жалела, которая в соседнем с дедом Матвеем доме жила вместе с матерью и еще двумя сестрами. Она, как о трагедии узнала, сама не своя ходила, а вечером, засветло, отправилась к Луке – разузнать, что врачи сказали да скоро ли Илья вернется.

Туман висел в воздухе второй день подряд, и все кругом сделалось расплывчатым, как бы размытым влагой, но женщина нашла дорогу сразу – в родном поселке не заплутаешь.

Лука довольно долго не отзывался на стук, потом все-таки открыл, ничего не спросив, и тут же исчез где-то в глубине комнат, так что гостье пришлось безмолвно за ним проследовать. Пробираясь по коридору, она заметила жуткий беспорядок по сторонам («А женской руки здесь не хватает» – пронеслось у нее в голове), сваленную в кучу старую обувь в дальнем углу, уловила запах затхлости и вдруг ощутила странную, неестественную для жилого помещения пустоту, сродни той, которая царит обычно в заброшенных местах вне зависимости от того, насколько там захламлено и какое количество людей побывало. На миг ей почудилось, будто она вторглась в потаенное убежище отшельника. Сам хозяин сидел в полумраке и был совершенно отстраненный, холодный, а тусклый взгляд его переходил с одного предмета на другой медленно и вязко, подобно болотной жиже, а то вдруг вовсе замирал, покрываясь пленочкой стеклянного блеска. И все-то обувщик глядел косо, избегая пытливого взора женщины, словно пытался что-то в глазах у себя спрятать.

– Я пришла.., – начала Ирина, но тут же осеклась, потому что ее вроде как и не слышали. Выждав около минуты, она заговорила громче, с сильным нажимом на каждое слово: – Я пришла про Илью узнать. Как он? Что врачи сказали?

– Гортань сломана, – прозвучало глухо и невозможно тихо, будто Лука отвечал из соседней комнаты, через стенку. – В шее еще кровоток нарушен. А значит, и в мозгу тоже.

– И… что же с ним будет теперь?

– Не знаю, – сказал Лука, затем попытался совладать с собственным горлом и придать голосу большей громкости, но вышло не очень удачно: начало фразы получилось каким-то скрипучим, словно пробилось наружу через жернова проржавевшего механизма, а последние слова все равно сорвались до еле слышного хрипа: – Толком ничего не объяснили, но кабы разум у него не повредился, – набрал воздуху в грудь для того, чтобы продолжить, на выдохе опять раздался скрип: – Вообще-то поживем – увидим.

Ирине стало жалко этого человека, который даже не может справиться со своим явно простуженным голосом, и она спросила:

– А вам… а тебе помочь, может, чем?

– Да чем? Спасибо, но… ничего тут не поделаешь. Жив Илюша – и то хорошо.

– Нет, просто ты где-то простуду подхватил. Я бы могла лекарства принести, у нас дома и травки припасены разные, отвар попить тоже не помешает.

– Ах, это, – Лука помолчал немного, как бы утопая внутри себя, и добавил: – Нет-нет, спасибо. Сам как-нибудь…

Женщина потопталась на месте, не решаясь задать один наболевший, но неуместный вопрос, повернулась было к выходу, однако не удержалась и, уже стоя вполоборота, выпалила:

– Это он из-за Лизки, да?

– Других причин вроде нет.

– С собой в могилу его утащить захотела, значит. У, стерва, – от злости Ирину передернуло.

– Ну зачем ты? Илья ведь… сам. Кого винить?

– Да ее и винить! – Ирина окончательно озлобилась и перешла на крик. – Не уехала бы, так ничего бы не случилось! И что вы все к ней добренькие такие, не пойму!

Тут она разревелась – больше не от несчастья, а из-за осознания бесполезности гнева по отношению к умершей, которую с недавних пор ничей гнев не мог ни взволновать, ни обидеть, – и, не дожидаясь ответа Луки, убежала.

Остаток дня женщина провела дома, то плача, то как-то чересчур бессмысленно глядя в окно, отражая замутненным взглядом, как ночная мгла постепенно пожирает остатки солнечного света, но не видя этого. Мать и сестры пытались ее успокоить, говорили, что ничего действительно ужасного не случилось, коли уж все живы, и что не об Илье слезы лить – слабый он, мальчик совсем, работать не хотел или не умел, с таким не проживешь. А Ира одно свое – красивенький, стройненький, где еще в селении такого сыщешь…

__________________________

У Ирины был брат, старше на целых пятнадцать лет. Жил он отдельно в расхлябанной, заваливающейся набок избе на окраине, в стороне от прочих. Семья с ним общаться не желала, что нисколько не удивительно – с юности еще, как отец умер от пьянки, начал он периодически сестер избивать, ради воспитания в них «добропорядочности» (а те ведь совсем маленькие были, Ирине, как самой младшенькой, года четыре исполнилось на момент смерти отца), позже принялся и на мать замахиваться. Женщины безропотно терпели побои, но в какой-то момент не выдержали – объединили усилия и прогнали домашнего деспота на окраину, в старый никчемный дом, где раньше, до замужества, обитала мать. Отселение произошло что-то около десяти лет назад.

Брата звали Борис. Это был человек крепкий и крупный, очень мрачного вида, с застревающим на всем подряд тяжелым взглядом, в глубине которого горела дикая, беспричинная и оттого совершенно неутолимая ярость, и вечно засаленными волосами, длинными и редкими. Волосы спадали ему на лицо этакой хлипкой изгородью, и взгляд из-под них горел еще страшнее – будто хищный зверь через решетку выглядывает. Вообще же Борис был неопрятен и жутко много пил, отчего, правда, не пьянел толком, а лишь злее делался.

В селении его побаивались и тихо ненавидели, и за чересчур буйный нрав прозвали Шалым. При этом открыто с ним никто старался не враждовать; он ведь почти наверняка тут же в драку полезет, а драться с ним ни у кого охоты не имелось – Бориска кулаком мог голову запросто расшибить.

Лет шесть назад, к слову, так и произошло: не поделил что-то Шалый с соседом да со всего размаху, вложив всю мощь своего чудовищного туловища, ударил противника и проломил ему череп. Благо, сосед кое-как выжил, попал на лечение в Город да там и остался от греха подальше, а самого Шалого осудили. За тяжкие телесные повреждения дали ему четыре года заключения и отправили в колонию, что на двадцать километров севернее родного поселка.

Вернулся он, отбыв весь срок наказания без поблажек, более злой, более неряшливый и мрачный. Местные приметили, что на одном пальце у него появилась синюшная наколка в виде перстня – что-то вроде прямоугольника, разделенного по диагонали на две части, заштрихованную и пустую. А другой палец, рядом, был обезображен огромным, во всю первую фалангу, рыхлым шрамом. Эта травма и страшная тюремная наколка заставляли жителей бояться Шалого пуще прежнего.

Борис по возвращении пытался наладить связь с семьей, но тщетно – те его знать не желали.

В избе своей он проживал замкнуто, спивался да общался с другими местными пропойцами. Наружу, в селение выбирался крайне редко, только если был повод излить свою озлобленность. В частности, именно он собрал вокруг себя стайку зубоскалов, которые над Лукой издевались из-за неудачного самоповешения Ильи. Впрочем, их хотя сторонились, в явный конфликт никто так и не вступил, и пришлось расходиться, не доведя ситуацию до настоящего разгрома.

Гораздо больше взаимоотношений обувщика с сыном Шалого заинтересовало другое событие, именно же смерть Лизаветы. До самой Лизы ему дела не было, а вот Радлова он ненавидел жутко – всеми фибрами своей сожженной яростью пепельной души. И давно бы уже учинил против него какую-нибудь гадость, да только Радлова он еще и боялся, причем боялся за то же самое, за что ненавидел, потому стычек с ним до поры до времени избегал.

Бориска в семье был старший из детей, и застал приезд Петра в примерно одинаковом с ним возрасте – может быть, младше на три-четыре года, не более. Чужака он невзлюбил сразу, за наличие хоть каких-то приличных денег, машины, за самый большой и богатый дом в селении, а больше за то, что он – чужак, не место ему здесь.

Шалый смолоду привык потакать собственным злым чувствам и решил как-нибудь изловчиться да приехавшему дельцу навредить – избить, дом поджечь или вовсе со скалы сбросить во время его изысканий. В те времена Бориска, преспокойненько измывающийся над сестрами без особого на то общественного порицания, был абсолютно уверен, что даже в случае убийства донести на него никто не посмеет. Тюремный срок позже развеял это заблуждение, но тогда Шалый чувствовал свою безнаказанность и, поразмыслив, остановился на том, что сбросить чужака со скалы – вариант самый приятный, и вражды долгой при таком раскладе не предвидится, и злобу свою можно досыта утолить.

И когда Радлов поднимался на склон разрушенной горы в поисках полезных ископаемых, Шалый незаметно следовал за ним, выжидая подходящий для нападения момент. Однако он на второй же день увидел, как Петр расправляется с валунами, передвигая и раскалывая их голыми руками, из-за чего струсил и в горы больше уж не лазил. Вообще он сразу как-то поостыл, отказался от идеи убийства, принялся действовать по-другому: то слух распустит, что приезжий все свое богатство наворовал, то местных пьяниц подговорит над ним подтрунивать (фантазия у Шалого была бедна, сравнить ее можно разве что с пересохшим колодцем, исполнители же и подавно не отличались изобретательностью, так что ничего, кроме язвительного «Нашел свою нефть?», Радлов тогда не услышал).

Если бы кто узнал, что Шалый испугался приезжего, он был бы удивлен до крайности: Радлов-то хоть и имел туловище необъятного размера, все же выглядел откровенным толстяком и визуально уступал широкоплечему, мощному Бориске. Да только внешность обманчива, и никакие широкие плечи не помогут против человека, который голыми руками запросто камни от горы отрывал. Камень – не чья-нибудь голова, он покрепче будет…

И хотя силен был Шалый, а верно смекнул, что в случае перепалки чужак его попросту раздавит, потому вскоре прекратил любые попытки противостояния. Ненависть к Петру затаилась и росла с каждым днем, сокрытая от посторонних глаз, и вместе с нею рос страх, превращая своего обладателя в нелюдимого звереныша. Он всего лишь встретил на своем пути человека более крепкого, который в принципе мог дать ему отпор, но не выказывал никакого на то желания – иными словами, ровным счетом ничего не произошло. Но в окутанной пьяным туманом, медленно работающей голове Шалого этот факт приобрел какое-то вывернутое, чрезвычайное значение, породил безотчетную панику и ночные кошмары. Вдруг представит Бориска, как Радлов зачем-то врывается к нему в избу, разнося хлипкие стены, набрасывается на него, принимается душить, а потом рассекает пополам, подобно валуну на горе – и не может уснуть, сгорает от жажды мести, будто действительно Радлов врывался и душил.

В тюрьме и после вся эта натуженная мозговая работа сошла на нет, неприятный образ забылся, бесплодные страхи уступили место вещам более насущным, но вот умерла Лиза, и у Шалого постепенно оформилась мысль: а смерть дочери-то, пожалуй, давнего врага ослабила! И только после этой мысли вспыхнула прежняя ненависть, словно просто дремала в ожидании своего часа, зарытая под слоем пепла; ожили давние кошмары, и вновь Шалого душили выдуманные руки, и вновь хотелось ему мстить непонятно за что…

Вылазка в селение с целью распустить гадкие шуточки про Луку являлась своеобразной проверкой – как отреагируют местные, посмеют ли перечить жуткому затворнику, смогут ли дать бой. Не смогли.

Расхрабрившись, Бориска на следующий же день стал отираться вокруг жилища Радлова, мыкался у забора, через щели заглядывал во двор и на ферму, искал лазейки, чтобы пролезть внутрь и подсмотреть в окна за повадками и самочувствием хозяев.

Часа через два своих мытарств он вплотную столкнулся с Томой – та решила наконец сходить на могилу к дочери. Увидев прямо у ворот человека, о котором в селении была дурная слава, женщина испугалась, окрикнула мужа.

– Не ори, ты! – прошипел Шалый и попытался рукой заткнуть Тамаре рот, но она его укусила.

Борис отдернул руку, посмотрел с явным недоумением на капельки крови, лениво выползающие из-под блеклой кожи, потом рассвирепел (не сразу, после каких-то раздумий, словно до сознания его слишком медленно доходил смысл этих алых капелек), приблизился к женщине и хотел схватить ее, но в воротах уже появился грузный, тяжело дышащий Петр.

Борис замер на месте, не зная, что теперь следует предпринять. Тома между тем спряталась во дворе.

– Тебя кто звал? – с едва скрываемым раздражением спросил Радлов.

– Так, – угрюмо отозвался Шалый, на всякий случай делая шажочек назад. – Походить.

– В других местах где-нибудь расхаживай. Нечего сюда лезть!

Тут Шалый приметил, что противник неважно выглядит – осунулся, весь как-то отек, сделался похожим на переполненный бочонок, под глазами у него налились мешки темно-бурого цвета, а сами глаза ничего, кроме отчаянной усталости, не выражают. Внимательно разглядев все эти черты истощения, Шалый мгновенно осмелел, расправил плечи, выпятил грудную клетку и отчетливо произнес:

– Ну и? Х… ты мне сделаешь-то?

Петр постоял немного без движения, как бы переваривая сказанное своим утомленным бессонницей разумом, затем весь подался вперед и толкнул Бориску прямо в выпяченную колесом грудь. Борис не просто упал – он опрокинулся навзничь с такой силой, что, казалось, головой мог пробуравить землю. Полежал некоторое время на спине, приходя в себя, сел, растерянно посмотрел прямо перед собой, потом столкнулся взглядом с нависшим над ним Радловым, как-то неестественно взвизгнул, вскочил на ноги и ринулся прочь. Оказавшись на безопасном расстоянии, он остановился, прокричал в адрес Петра несколько нецензурных ругательств и в замешательстве поплелся домой.

У себя в избе он пил до наступления сумерек, отчего пьянел и злился, а вечером вдруг отправился к жилищу своих сестер и матери. Отворила ему Ира – она была слишком увлечена своими переживаниями, потому забыла поинтересоваться, кто это к ним ломится. В противном случае Шалому, конечно, никто бы не открыл, даже мать.

Увидев перед собой громадную тушу брата, Ира ахнула от испуга, но быстро поняла, что братец-то пьян, и в случае чего с ним вполне можно справиться.

– Чего приперся?

– Не хами, – мрачно предупредил Шалый. – Могу и поддать.

– Наподдавался уже, проваливай!

Она хотела резко захлопнуть дверь, но Бориска успел подставить ногу и в образовавшуюся щелочку прохрипел:

– Помощь нужна.

Ирина не слушала – пинала брата по ноге и изо всех сил дергала дверь, стараясь ее затворить.

– Да стой! – крикнул Борис, стиснув зубы от боли – пиналась сестра весьма ощутимо. – Покажи, где дочери радловской могила!

Женщина машинально дернула дверь еще пару раз, как заведенная кукла, у которой внутри не до конца ослабла пружина, потом посмотрела на позднего гостя с любопытством, подумала немного, покачивая головой в такт собственным мыслям, и выскользнула на улицу.

– Лизки, что ли? – уточнила она, прищурившись то ли хитро, то ли злобно.

– Да, да, ее!

– А тебе зачем?

– Радлов.., – Шалый сделал паузу, пытаясь подобрать такие слова, которые не выставили бы его смешно или глупо, – ударил меня. Отомстить хочу.

– Ударил? – Ира засмеялась, громко, с издевательскими нотками. – Что ж ты ему сразу не ответил?

Шалый молчал, свирепо уставившись на сестру.

– Так ты у нас только женщин бить горазд, – продолжала та сквозь гомерический хохот. – Какой слабенький, ну надо же!

– Пасть закрой.

Ирина от обиды проглотила смех, насупилась, но почти сразу решила этот момент замять и заговорила о другом:

– Разве твои алкаши не могут тебе показать?

– Эти с пьяных глаз не найдут. Так поможешь?

– Да. Ночью. Но ты больше не приходи, мама тебя видеть не может.

– Распустились без отца-то, – и Бориска замахнулся, изображая удар, но не ударил, а только осклабился – такие у него были шутки.

– Нет, – Ирина не дрогнула и от занесенного над ней кулака прикрываться не стала, понимая, что на сей раз нужна Борису, а значит, ничего он ей не сделает. – Просто отец наш такая же скотина был, как и ты, пусть земля ему будет пухом. Ты-то весь в него. А мы, помню, с облегчением вздохнули после его смерти – даже я, хоть и маленькая была совсем. Ох, как он изводил всех, как изводил…

– Распустились без него! – угрюмо повторил Шалый и замолк, не зная, что еще можно возразить.

Сумерки и туман между тем сгущались, и лицо сестры он постепенно переставал видеть – только глаза блестели двумя хищными огоньками. Борис вдруг испугался этих огоньков, представив, что вот отделятся они от скрытого во тьме лица и начнут его преследовать, покоя не давать, потому подытожил:

– В общем, ночью приходи ко мне, – и поспешил удалиться.

Ночь опустилась на селение как-то незаметно, мать и сестры улеглись спать, но Ирина уходить не торопилась – сидела в своей комнате и думала, хорошо ли она поступает, идя на поводу у своей ревности, уместно ли пытаться отомстить мертвой, или все это верх подлости. Да и с буйным братцем связываться не особо хотелось. Впрочем, думалось ей вяло, и когда из сонмища противоречивых мыслей выделилась одна отчетливая: «Да, это подло», – Ира отмахнулась от нее. Напряженный внутренний диалог в ней замер, в образовавшуюся толщу безмолвия потихоньку проникла сонливость, и женщина задремала – потонула в черноте, не видя никаких сновидений.

Через час она вскочила, сама не понимая, отчего, быстро собралась и выбежала на улицу.

Воздух был сырой, но туман, царивший последние дни, вдруг испарился, и было свежо и ясно, а по небу сахарной пудрой рассыпались бесчисленные звезды – не сосчитать.

Ира продвигалась вперед неспешно, с тяжелым сердцем, вздрагивая от малейшего шороха – чувствительность ее обострилась донельзя, она будто видела и слышала озябшей кожей. Вдали завыла собака, на ее вой отозвались другие, с разных концов селения, реденькие кустики по обе стороны от тропы негромко зашелестели, как бы перешептываясь, треснула ветка – все это проникало через кожу, обостряя воображение, и женщина постепенно ускорила шаг.

Уже на подходе к запрокидывающейся набок избе Шалого она услышала, как за опавшим, клонящимся книзу кустарником кто-то жалобно плачет. Свернула в ту сторону и вскоре увидела сидящую на земле девушку, совершенно голую, если не считать смятой юбочки на бедрах. Девушка сидела к Ирине спиной, съежившись то ли от холода, то ли от страха, закрывала лицо руками и тихонько всхлипывала.

– Ты это чего? – спросила Ирина, подходя ближе, но несчастная продолжала плакать, никак не реагируя на обращение.

– А где твоя одежда? Тебя обидел кто-то? – подгоняемая любопытством и жалостью, Ира приблизилась к странной девушке почти вплотную, внимательно осмотрела ее голую спину, поникшую голову, дергающуюся в такт редким всхлипываниям, потом стянула с себя плащ и со словами:

– На вот, держи, – накинула его плачущей на плечи.

Но плащ упал на землю, прямо в грязь, и никакой девушки ни под ним, ни вообще поблизости не оказалось.

– Фу ты, чертовщина! – воскликнула Ирина как можно громче, стараясь криком заглушить захлестнувшую ее панику, схватила плащ и, даже не отряхнув его от комьев грязи, стремглав бросилась к разваливающемуся жилищу брата.

Ворвавшись в избу, она тяжело вздохнула, дождалась, пока успокоится сердцебиение, от которого буквально уши закладывало, и прошла в комнату. Там за грязным, заляпанным столом расположились Шалый и еще двое человек, таких же неряшливых. В углу рядом со столом ползал целый выводок пауков, а вдоль стен сплошными рядами стояли бутылки, пустые и полные.

– Где только берете, – недовольно сказала Ира, указывая на эти плотно сбитые ряды.

– Часть сами гоним, – с самодовольной ухмылкой ответил Шалый, словно испытывал какую-то особую гордость. – Часть в Вешненском закупаем. Там есть.

– Ну да, магазин там большой, все ездят, – Ира придвинулась к столу, но садиться не спешила. – А где деньги берете? Не работаешь же совсем.

Двое товарищей Бориски захихикали, затем один из них, шатаясь, поднялся со своего места и развязным тоном начал объяснять:

– А делятся с нами деньгами-то. Мы, милая мадам, люди видные, с нами грех не поделиться!

– На трассе вдоль железки можно поживиться, – пропитым басом сообщил второй, потом вполголоса добавил: – Если водитель муфлон, конечно…

– Понятно, – Ирина покачала головой. – Грабеж. Ты, братец, снова сесть хочешь?

– А тебе не все равно? – грубо, с явным вызовом произнес Шалый, вскидывая голову.

– Да действительно! – съязвила женщина. – Может, на сей раз хоть упекут на подольше.

– Молчи, – Шалый внезапно сник, ссутулился и опустил глаза. – Не за тем собрались.

– И верно, миленькая, – пьяный мужчина, который до этого поднялся из-за стола, подошел к Ирине, обдав ее волной удушливого, застаревшего перегара изо рта, нахально улыбнулся, демонстрируя отсутствие части зубов спереди, и совершенно бесцеремонно ухватил ее за грудь, а осоловелые глазки его при этом заблестели и радостно забегали. Ира брезгливо отпрянула, и мужичонка, лишившись опоры, рухнул на пол, при этом разбив себе нос.

С минуту он пролежал ничком, так что все забеспокоились, не помер ли, затем медленно поднялся на ноги и, указывая пальцем на гостью, залепетал:

– Видали! Она виноватая. Она!

– Это сестра моя, – грозно сказал Шалый. – Заткнись, пока второй раз нос не сломали.

Мужичонка повиновался, сел в уголочке да принялся противно хныкать.

– Ну так… что делать собрались? – спросила Ирина, вновь приблизившись к столу. На нее поглядели недоуменно, так что пришлось уточнить: – Мстить как собираешься?

– А, это, – Борис выдержал довольно продолжительную паузу, словно уже ничегошеньки не соображал от спиртного, потом заговорил, запинаясь на каждом слове: – Ну там… крест вытащить… птиц гнилых бросить. Вот он, – похлопал по плечу рядом сидящего товарища (того, который вел себя поскромнее), – он собрал, на пустыре. Несколько.