Тайна летящего демона

В то время Таньон уже слез со своего пьедестала и, подворачивая рукава, показывал на речку. – Moule, moule!3

– Что это с ним? – Коровин внимательно наблюдал за французом.

– Это он ракушки съедобные хочет найти, – Врубель, отлично понимающий Таньона, крикнул в его сторону, – Monsieur Tanion, amenez-le! On va faire une halte ici!4

Через пару часов уже сидели перед разожженным по всем правилам костром. Коровин частенько оставался один на природе, поэтому, когда начал складывать шалаш из березы да ольхи, Врубелю, который без помощников никак не обходился, новый знакомый открылся многосторонним талантом. Мастер был несказанно рад интересной встрече. Будто время остановилось, и здесь, и сейчас оказаться ему сам Бог велел.

Коровин же, глядя на двоих, почёсывал затылок и ужасался, как Врубель на пару с французом уплетают речные ракушки. Достают из природного, покрытого мхом, домика слизняка и прямёхонько в рот укладывают, запивая остывшим от прохлады вечера Шабли.

– Миша, а ежели скрутит, или, того хуже, до места не доедем вовсе, как ты свои работы представишь? – вдруг засмеялся во весь голос Коровин.

– Не скрутит! – моментально парировал Врубель, – посмотрел бы ты, как в Париже всяких гадов употребляют в пищу, нам и не снилось такое! Вкуснота! Не поймёшь ты Костя, вам всё б картошку в пепле грызть, – успевший к моменту знакомства с первым русским импрессионистом объездить пол Европы, Врубель был настоящим эстетом во многих делах.

– Ты картошку нашу не сильно-то обижай! – Коровин палкой выкатывал мелкие плоды исконно французского овоща поближе к себе на влажную от сырого вечера траву, – с сыром да колбасами – картошка к любому столу хороша.

Через полчаса разгорячённого коньяком да яствами Коровина потянуло купаться.

– Миша, бросай француза, айда в речку!

– Я с вами, – так и не научившийся пить по-русски Таньон раскачивался, держась за собранный Коровиным берёзовый шалаш.

– Куда тебе! Костёр береги, мосье!

Врубель уже снимал обувь и светящуюся при лунном свете тонкую рубашку. Коровин, смотря на красные шрамы в области груди, изрядно протрезвел.

– Это что приключилось с тобой, Миша? – он подошёл поближе, чтоб удостовериться, может, мерещится.

– Это? Это любовь, Костя, – и печально приложил ладонь к сердцу.

– Видно, сильная была любовь, – серьёзно отозвался Коровин, подойдя совсем близко, и рассматривая шрамы с расстояния вытянутой руки.

– Если любовь, то всегда сильная.

Полная луна проходила меж двумя фигурами, замершими на секунду друг против друга. Удивительно, как совершенно незнакомые люди могут оказаться предельно близкими спустя лишь несколько часов.

Накупавшись в изрядно холодной ночной реке, расположились у костра. Пока кальсоны с рубашками сохли на подпорах шалаша, оба накрылись верхней одеждой, какая у кого была: Врубель надел желтые гамаши и накинул пиджак на плечи, а у Коровина оказалась под рукой роба в пол.

– Это откуда ж такое древнее искусство? – поинтересовался любящий новинки моды Михаил Александрович.

– Да, сегодня, знаешь, «толстовцы» проходили мимо, всем клином. Останавливаются неподалеку, женщины всем гуртом начинают в кружке своем что-то щебетать, посматривая стыдливо на меня, мужчины только смели подойти, останавливаются, смотрят на наброски, и вдруг один, видно главный их, а может, самый старый, поскольку борода была знатная у него серьезно, и изрекает: «Картины есть утешение праздных и сытых», – Это мы с тобой, Миша, из праздных и сытых, – Коровин чуть пьяно улыбнулся, вспоминая явно не легкие времена свои. – Еще говорит: «Искусства идут вразрез идее учителя». «Сомневаюсь, – говорю, чтоб Толстой думал так. Это отдает Калибаном», – а он и спрашивает: «А кто это? Это «Буря» Шекспира», – поясняю. – «Да, – презрительно так отвечает мне мужик с бородой, – «Шекспира не признает наш учитель» – Коровин засмеялся. – вот так, Миша, не выдержали светлого учения «толстовцы». К светлому стремятся, да по темному ступают. О, смотри, и Таньон уж устремился! – Коровин показал на французского помощника, который занял в шалаше все свободное место,– вот кому стало хорошо и вольно на земле то русской! – Коровин от души засмеялся – ну, ничего, пока ветки собирал, видел стог сена неподалеку, айда туда!

По пути, услышав пение птиц, Врубель поинтересовался, не соловей ли?

– Нет, Миша, соловьи в конце июля уже не поют. – Коровин с наслаждением подгребал по дороге кашку со зверобоем, – это коростель трещит. А ты, как истинный художник, везде музыку услышишь, – он понимающе улыбнулся.

Уже через минуту, высохшие, обогретые у костра, завалились в сено, им же и накрылись.

– Эх, никаких духов не сравнить с нашим русским сеном! Русская ночь в деревне, какой гимн земли, равный величию небес! – не прекращал восхвалять красоты тамошнего края Коровин.

– Костя, позволь мне спросить, – Врубель неподдельно интересовался сегодня всем, как вырвавшийся на волю дикий зверь, потому как ужасно соскучился по людям искусства, – а есть еще работы твои с собою?

– Ну, а как же ж не быть? К Савве Иванычу ж и везу эскизы, потом заказы от него получу, знаю, для себя чаще берёт, но счастлив я безмерно, что радует его моё искусство. Спас он меня не понаслышке, не сидел бы с тобой, Миша, здесь при луне, да при вине. Наверняка ж и ты не одну работу везёшь в Абрамцево? Утром всенепременно покажи, что имеется!

Врубель вёз своих любимых: наброски «Демона», и «Принцессу грёзу» в цветной миниатюре.

Утром, покамест не сошел с нижней травы туман, двинулись в путь, в Абрамцево. Все были воодушевлены и расслаблены новым знакомством и предстоящей встречей.

Глава 4

АБРАМЦЕВО

– Глашенька, любушка, подай на стол господам сразу по их приходу. Я прибуду после на разговор.

– Но, Савва Иваныч, вы всегда изволите подать гостям апосля бесед,– смущенно произнесла Глашенька, как за гостями ее часто ласково называл хозяин дома. Он взял ее в свой дом еще девочкой восьми лет отроду с младшим братом ее, пятилетним Гришей, прямо с улицы, где они тихонько замерзали, никому не нужные, оставленные на произвол судьбы своей после того, как маму их прибил барин в Новогоднюю ночь за то, что та накормила любимого жеребца его плесневелой соломой, от чего того изрядно пронесло прямо перед прибывшими гостями. Выдержать такого позора барин не захотел, поэтому после отбытия гостей избил несчастную до полусмерти, и выходить ее Глаше не удалось. Савва Иванович же, припоздав на новогодние праздники, направлялся к себе на дачу из города, и, заметив бледное лицо девочки в пальто, размеров на несколько большее, и, очевидно, не детское, и мужского крою, почти не идущую, а смотрящую на скос у дороги, решил остановить экипаж. «Ты что, одна, так поздно, да так холодно. Чья будешь, откуда и куда путь держишь?», спросил, остановившись. Девочка отшатнулась от голоса Мамонтова, и, не удержавшись, села прямо наземь, запорошенную редким в тот год снегом, завалилась набок, и открыла из длинного, сносного по качеству шерстяного пальто, еще одну голову – мальца, меньшего ее самой раза в два, худющего, и в одной рубахе. Мамонтов, не раздумывая, забрал их себе, а назвал их, как сами представились – Глашею, и Гришей. Так и выросли брат с сестрой у Мамонтова на даче, помогая по хозяйству Елизавете Григорьевне.

– Это иные гости, Глашенька. Этих надобно накормить прежде, а потом уж и дело обговаривать.

– Добро пожаловать. Хозяин ждет вас, – услужливо делая шаг в сторону и немного склоняясь перед отобедавшими гостями, довольно тихо, но уверенно произнес Григорий, брат Глаши, долговязый, с добрыми собачьими глазами.

– Какой тебе «хозяин»? – не выдержал Бахрушев.– Крепостных когда отменили? Холоп ты несчастный!

– Не серчай на него, – Мамонтов с улыбкой встречал выходящих из дома гостей у крыльца, – они у меня с детства, благодарность так выражают.

– А, Савва, ты ли это? – воскликнул Алексей Александрович, – так мы тоже тебе благодарны за приглашение. Вот, знакомься, – он отступил шаг в сторону, открывая худощавого, с острым взглядом, тихо стоящего гостя позади себя, – Тот самый художник, в Кировской обители смуту навел, – он засмеялся, видя, что Врубель покраснел, то ли от негодования, то ли от упоминания его личного, как ему казалось, места вдохновения.

– А мы уже знакомы с Михаилом Александровичем, так что я рад его снова видеть, ему я личное приглашение сослал давеча.

– Ну, что делать прикажешь, опять я опоздал, – наигранно расстроено выдохнул Бахрушев.

– Да не волнуйся ты так, твое мы дело тоже уладим, наслышан, зачем сегодня изволил навестить. Так что и я прибыл сегодня без Елизаветы, чтоб дела порешать, какие накопились, да новости в деталях выслушать от первых лиц. Глашенька, помоги гостям расположиться, ожидается разговор задушевный, об суете мирской – Мамонтов улыбнулся красивыми глазами, точь-в-точь две тёмные черешни и кивнул в сторону открытой террасы в густой дубовой роще метрах в десяти от дома, – да подай кафе с вашими, «елизаветинскими» вкусностями, славно они рецептуру переняли от итальянских мастеров, да под нашу клюкву с малиной подправили. Объедение! – Мамонтов вытер усы, как будто тотчас уже отпробовал этой сладости.

– Михаил Александрович, – Мамонтов расположился напротив Врубеля, чтобы уделить ему должное внимание при встрече – как вам дорога до Москвы, устали изрядно? Ну, ничего, скоро железная дорога будет, вот и пойдут к нам артисты, художники, поэты. Они и есть достояние народа, и страна будет сильна, если народ будет проникнут пониманием их. А извозчики в памяти останутся. Знаешь ли, чтоб эту железную дорогу выстроить, я с мальства экипажи считал в обе стороны, да отцу докладывал, так что не понаслышке осведомлен, насколько она для государства нашего нужная, – золотые глаза весело посмотрели на ещё не оттаявшего Врубеля.

– Савва, – перебил Бахрушев, отпивая миланский кофе из тонкого, вроде кружевного, китайского фарфора, и наклоняясь низко к Мамонтову – видел давеча Витте, сказал, что еще месяца четыре уйдет на утверждение твоего проекта, дюже он мощный, даже для великой России.

– А что ж он лично то не сказал? – в полный голос ответил Савва Иванович, – всё окольными путями ходит, англо-саксонец эдакий, недаром что «долгорукий»… а железная дорога ведь кривая не бывает, – выдохнул, – ну что ж, цену, значит, другую просит. Хорошо. Станции за мой счёт будут. Передай также, не приискивая выражений, что железо уступить не могу, людям резать выплаты не стану. Это последнее слово, – без улыбки, твердо отрезал Бахрушеву.

– Ну, дело твоё, передать, конечно ж, передам, сам заинтересован, дерево с моего леса пойдет на вагоны, да уж и делать начали, чтоб потом не суетиться.

– Уверен ты в исходе, – улыбнулся с иронией Мамонтов, – да знаю, знаю, без меня тоже справишься, не потеряешь, потому активность твою понимаю.

Тут он громко обратился к тихо сидящему за столом Врубелю

– Наслышан, Михаил Александрович, вас значительно раскритиковали за труды ваши по Лермонтову, говорят, не пришлась работа по душе большим заказчикам, – Врубель, застенчиво отпивая предложенный ему кофе, тут же подался вперед и, застыв с чашкой в руке, посмотрел растерянным взглядом на Мамонтова, точно его подловили с поличным по неприятному делу. – Отчего же-с не пришлась? Ответ известен. Прислужники искусства, то, что сами не могли изначально осилить, перекладывают на людей без связей, откровенно новичков в публичности и масштабах, оттого и результатом недовольны. Знаю таких: великое дело поручают, а потом отворачиваются без какой-либо малой застенчивости и извинений, да еще и художника голодного перебиваться оставляют. И как люди из такой большой страны могут быть такими мелкими? Было бы хорошо это дело исправить, ты не думаешь? – Мамонтов смело взглянул на растерянного Врубеля, и улыбнулся. – Не сердись, Миша, что вестно тему твою поднял. Я, как человек дела, вижу перспективы там, где другие увязают, как в болотах, в своих ограниченных далях. Не хочется, чтобы и тебя почитали только после кончины. За тем я и вызвал тебя к себе. Алексей Александрович, через две недели в Абрамцево состоится выставка, премного буду признателен за твой визит, знаю, знаю, насколько ты занятой человек на службе.

– Савва, твоя поддержка только во благо службе моей идет, и то, что она продолжается, я и тебе обязан.

– Тогда улажено. Михаил Александрович, – обратился он к растерянному в таком обществе Врубелю – просьба у меня к тебе есть, привези в следующий раз две работы готовые, на твой выбор, – увидев, как Врубель испуганно посмотрел на него исподлобья, спокойно улыбнулся – я в тебе крайне уверен, Миша. Знаешь, по настоянию врачей мне танцы запрещены, и воды я должен пить столько, сколько за всю жизнь не осилить, но независимость моя с детства и самоволие привело меня к сегодняшнему столу. И к тому, что я знаком с великими творцами современности. Ты вот что, пока никому не говори об этом. Искусство не терпит суеты, но тянуть дальше незачем. Ну, что, – обратился он ко всем сидящим за столом, – нашему драматическому сапрано не хватает светлого и густого звона. Глаша, – он обратился к стоявшей все время неподалеку юной помощнице, – порадуй нас своим умением.

– Савва Иваныч, – Глаша тотчас участливо наклонилась к Мамонтову, – подавать морозиво сейчас?

Мамонтов кивнул. В течение минуты были доставлены хрустальные потрясульки из богемского стекла, дутые в разные формы и фигуры. Внутри белело ароматное чудо, похожее на февральские сосульки. Мамонтов громким голосом решил представить новое блюдо, как импресарио представляет восходящую звезду оперной сцены.

– Вот, Господа, гелато из Милана! Однако ж с русским характером, потому и морозивом величают! – он засмеялся в голос, и продолжил уже тепло, обращаясь к Глаше, – Глашенька, подноси гостям, отпробовать все изрядно желают нашего морозива, будь добра.

Пока Глаша расставляла на столе приборы и заморское лакомство, по поросшей одуванчиками и васильками тропинке в сторону застольной компании шли о чем-то живо беседующие двое, в одном из которых мастер узнал своего ночного попутчика. Другой же, высокий и загорелый с темными редкими кучерявыми прядями, снимая пиджак по дороге, зашел без улыбки в беседку и стал под тенью дуба. Вроде как серьёзно, ни к кому конкретно, но ко всем едино обращаясь, ровным низким голосом проговорил, – Что за апостольские лица? Плакать хочется от собственных несовершенств, – он наконец увидел Мамонтова и улыбнулся, – и всё до боли родственно-симпатичные.

Среднего роста и телосложения, с прямыми волосами, новый знакомый Врубеля, Коровин, стал молчаливо рядом с первым.

– Ну, наконец, Илья Ефимович с Костенькой пожаловали, – Мамонтов тепло улыбнулся пришедшим, – чаю, Илья, не желаешь с дороги? Или же кофеём тебя сманить к нам?

– Я не пью чай. Чай – это внушение. Вы вот чай китайский пьёте, да кофей миланский, а у нас здесь есть свои растения чудные: черника, анис, липа, малина, земляника – всё прекрасные травы. Малиновый лист ведь превосходный напиток. А в сущности, надо ведь только воду пить, и жить на воздухе.

– Вот, Ильюша, мы и живём здесь, весело и дружно, на воздухе, да с растениями, – Мамонтов, не выдержав, засмеялся, и встал, приглашая жестом пришедших разместиться за столом.

Коровина усадили рядом с Врубелем. Константин был рад видеть своего случайного знакомого снова, да еще в такой компании. «Вот ведь, полный иностранец-англичанин, хорошо причёсанный, тщательно бритый, красиво держится, красиво ест. А в душе-то славянин». Он вспомнил, как Врубель искренне общался с ним на живой природе, без устали и хитрости поддерживая всю болтовню Коровина.

– Травы производят чудеса оздоровления, – продолжал Илья Ефимович Репин, – вот истинные дезинфекторы и реставраторы. Савва, – он подался вперед, – В Москве без тебя было как-то чуждо, и давно жданные перемены в человеческих идеалах, увы, не произошли, поэтому сбудется ли сия затянувшаяся мечта, этот вопрос остаётся открытым.

– Для того и прибыл, чтобы вовремя решить данный вопрос, Илья. Наслышан, изрядно тебя позаимствовали, варвары. Но уж обговорил, через две недели устраиваем выставку. А твои работы отдельным залом разместим, надолго и многим эта выставка запомнится.

Хотя Врубель не понимал полной картины говорящих, но было бальзамом для его израненной души находится среди своих, принимающих его. И всё же по непонятной причине он был подавлен.

После чаепития стали расходиться парами, продолжая общаться о разном. Было очевидно, что стол и вправду собрался дружеский. Мамонтов шёл впереди всей компании рядом с Врубелем.

– Ну же, Михаил Александрович, – он взял хрупкого телосложением мастера под руку, – вам просто необходимо отвлечься от дурных мыслей. Вы вот что, сразу после выставки езжайте в Италию, там присмОтритесь к тамошним мастерам, настроитесь как положено, после, я вас очень прошу, посетите одно поселение на юге новой Швейцарии. Место знатное природой, красивейшими видами гор, и трудолюбивым народом. Давеча мы начали селекцию русской яблони, да шиповника на той земле, переклЮчите мысли ваши на спокойствие и отдых от каждодневных мирских забот. ПосмОтрите, понаблюдаете, прижились ли кустики, вдохновитесь свободой совсем иного масштаба. Да не переживайте о расходах. Мой поверенный навестит вас на днях, чего и сколько нужного передаст во владение. Это не только о деньгах. Если нужны материалы, помощники, ну, или же то, чего мне неведомо, – дайте знать. А по возвращению в Россию, схОдите в театр, обещаю прекрасный вечер в кругу достойных дам, – Мамонтов незаметно подмигнул и искренне улыбнулся ошеломленному открывающимся перспективам художнику. Тот вскинул оживленный взгляд в сторону Мамонтова, но как бы снизу, исподлобья. Загнанный не лучшими обстоятельствами, он не смел еще прямо смотреть благодетелю в глаза.

Кроме Бахрушева, уехавшего сразу после чаепития, все приглашенные расположились на ночлег в поместье. Уже ближе к ночи Коровин нашел одиноко сидящего на террасе Врубеля, и предложил ему показать мастерские в Абрамцево.

– Вот, – войдя в темные просторные помещения, – здесь тебе и место для творчества, и приют, и ночлег, всему Савва Иваныч уделяет должное внимание. Да ты проходи, Миша, хочешь, с утра придем, до утреннего чаепития? А ну как вполне понравится, да и решишь остаться? – видя, как Врубель продолжает молчать, решил поделиться своим опытом – я ведь совсем новичком пришел, Миша, без всяческих связей и протекций, но здесь и чудеса настоящие случаются, недавно вот работы в Императорском Театре получил, так что навещу тебя в Петербурге, дай Бог.

– В Императорском Театре… – Врубель многозначительно поджал губы. Такого взлета ему и не снилось, нигде его не понимали, да и не задерживали надолго. Сколько мечтаний, и всё – несбыточные, проходящие будто близко, но мимо. Врубель вдруг вспомнил Потапа, их дом, скудные завтраки, и так хорошо ему на сердце стало, что понял он – не нужно ему много, и «Чистый разум» тут не надобен, само существование, – вот что определяет естество.

– Миша, а знаешь что? Я так хочу увидеть поскорей «Демона» твоего во весь его рост! Какой он у тебя совсем другой, верно говорят «у каждого человека свои бесы».

– Да не бес он, Костя, а ангел падший, – спокойно отозвался Врубель.

– А приходил ли он к тебе взаправду? Скажи! Ведь тема-то не нова, я тоже в былинах да сказках закопался, путаю иной раз жизнь с иносказью. Видал ли ты его где, демона твоего? Во сне ли, иль в мечтаниях взаправдашних? Страшно ведь интересно!

– Да.

– Что «да»?

– Видел. И говорил.

– Кто с кем? Не томи, будь другом, до утра ведь спать не стану! Как сложно понять тебя иной раз!

– Нет. Всё просто. Ранним вечером тринадцатого числа весеннего месяца нисана…

Глава 5

ИСТОРИЯ.

Иерихон 30 год н.э.

(где-то в предгорье)

Ранним вечером тринадцатого числа весеннего месяца нисана два совершенно похожих друг на друга человека стояли на великолепном плато Иерихонской горы, и мирно вели беседу. Одежды те же, истертые сандалии, лицо, а, вот здесь есть отличие: у одного лицо истощенное, с белесыми и спутанными от пустынного ветра волосами, второе же сияет ухоженностью, а в обрамлении блестящих волнистых волос цвета переливчатого опала становится еще красивее.

– Ну, ты ведь знаешь, как мы все тебя любим, – красивый обратился к изможденному, – вот, посмотри, я даже приоделся по этому поводу. Ну, прости, говорю я скверно, однако мало кто может показать все царства мира в таком полномасштабном формате в наше время, – ты только взгляни, чего они только не успели построить в такое короткое время после потопа, какое убранство комнат во дворцах, сколько прислуги, комфорт, о котором не слыхивали в наши дни, ведь так, согласись?

Изможденный смотрел на возникающие в небе яркие образы так, будто видел только облака или звезды. Поистине, серьезно настроен на победу.

– Послушай, – красивый продолжал заисканно, – линия старта там же, где линия финиша. Ты ведь понимаешь о чем я? Ты всегда можешь начать заново, нет нужды извиняться за былое.

– Значит, и ты сможешь вернуться.

– Куда? К кому? Зачем? Я здесь сейчас, был и буду.

– Ты просто не помнишь. Когда ты переходишь на темную сторону, ты забываешь, кем был и для чего рожден.

– Послушай, я не пойму о чем ты говоришь. Есть мир, а есть квазар, это все знают еще со времени, когда только рога прорезаются.

Тут Ви понял, что его подловили на лжи. А ведь был высший балл по этому предмету в школе, даже стал Deamon Zero (так называют тех учеников, которым удается перехитрить учителя. В таких случаях экзамен объявляется завершенным для всех студентов класса, а ученик автоматически переводится на уровень выше.) «Так, самое лучшее в данной ситуации, – хаотично вспоминал Ви учебники, – да, самое лучшее, это сделать вид, что ты ничего не сказал, и продолжить разговор».

– Ты только посмотри, какую смуту навел за такое короткое время. И что теперь скажешь людям делать? Если так каждый послушает тебя, да изменится, так от мира ничего не останется.

– Ты прав. От мира зла и темноты не останется ровным счетом ничего. Аминь.

– Эй, эй, поосторожнее! Этими своими словесными печатями ты можешь меня прогнать, а я тебе самого главного не сказал еще.

– И не скажешь. Сейчас тебя вызовут. Приходи в Гефсиамский сад 14 нисана ближе к полуночи. Я буду в конце тропинки.

– Что?

Ви сделал вид, что не расслышал, подойдя к изможденному как можно ближе, и незаметно коснулся его одежды. Изможденный спокойно улыбнулся.

– Что они там делают? О чем разговаривают?! Знал, что к такому тонкому делу только самому следует приступать, – непонятно где, далеко ли иль нет от того места, где велась мирная беседа, в прохладном сумрачном зале с высокими темно-фиолетовыми потолками и черной стеклянной мозаикой по стенам и потолку, раздался высокий, с хрипотцой, голос без эха. Черный полупрозрачный туман облаком нависал над массивным столом персон на сто. Как ни странно, но вместо полагающихся такому столовому монстру кованых, ну, или же крепких дубовых ножек, виднелись настоящие человеческие ноги. Было заметно, как многие из них пытались вырваться из столового плена, но не получалось, оттого некоторые из них нервно постукивали носами женских туфель, а некоторые, одетые в штиблеты, пошитые по индивидуальному заказу, и вовсе пытались присесть, дабы нарушить общий баланс.

– Сэр, видимо ему понравилось, что предлагают, глядишь, вот-вот согласится! Ну, и попируем в этот раз! – другой, скрипучий, как будто не человеческий вовсе голос, скачущий и распадающийся на ноты, то верхние, то нижние, с последними слогами в верхней октаве, оттого и складывалось впечатление, что голос наполнен эмоциями, только вот совсем непонятно какими. Ни дать, ни взять, два разных человека раздробили речь сумасшедшего на роли по слогам.

«Ви, ты что делаешь?! Зачем дотронулся до него? Нам же сказали, только прикинуться Сэром, это, в конце концов, не в нашей компетенции!» – Тор, напарник Ви по порученному делу, также являлся менеджером среднего звена, и продолжать работать его заставляла лишь отчаянная тяга к постоянству.

– Эй, вы, двое, вас вызывают. Сейчас же! – разломанный по слогам голос быстро, как бы в ускоренном темпе, позвал напарников.

«Ну вот, все из-за тебя, сейчас нас опять в гиену отправят. Скучно ведь по тысячи лет валяться под солнцем…»

«Не боись, скажу, улыбнулся, потому что понравилось предложение, и пообещал подумать»

«Да, поверят нам…»

Изможденный остался без своего отражения, и ответа на вопрос. Впрочем, как обычно. Он уже привык, что люди часто давали ему пустые обещания поразмыслить, и не знали что ответить на его простые вопросы. Однако он продолжал улыбаться, смотря на развернутый как на ладони древний город. Свое семя он уже посеял.

Тор и Ви, уже в своем собственном обличии – с кручеными рогами, у одного диамантовые, у другого из застывшей лавы подводного вулкана, шли по узкому тоннелю с высоченными каплевидными потолками, с которых то и дело слетали летучие мыши и сползали пауки.