Закон обратного отсчета

– Вот вы мерзляки! – Макс раздевается до пояса, хотя был в одной майке. – Миха, окно открой. Да, полностью. Спасибо, брат.

Вечерняя прохлада ветерком мазнула по загривку. Михаил не сглупил, забившись в дальний угол у окна. Джа, напротив, сразу уселся возле двери, и теперь пытается заправить отросшую челку за уши так, чтобы замаскировать набухшую на лбу кровавую ссадину.

– Ты женат? – резонно спрашивает Джа хозяина. Фартуки-прихваты-полотенца висят по всей кухне, полки уставлены приправами в баночках, и пепельница забита в угол подоконника, а не красуется во главе стола.

– Нет пока, – доносится из-за дверцы холодильника. Макс передает Михаилу контейнеры с закусками и уже мог бы накормить солдатский взвод. – Свадьба в ноябре.

– Но живете вместе?

– Четыре года. Четыре блядских года, ты можешь себе это представить? – он, наконец, захлопывает холодильник. И, водрузив на стол тарелку порезанной колбасы, упирается в него кулаками. – Я раньше у баб даже имя не спрашивал, а здесь – четыре года! Ахренеть!

– Я в шоке, – картинно закатывает глаза Джа. – А она нас не шуганет?

– Нееет. Сашка сегодня у подруги ночует. Они уже в дым, наверное, обе. Обзванивают стриптизеров. Так, у всех налито? Давайте, первая за встречу, а дальше, как пойдет.

Пошло хорошо.

– Зря вы в этом районе осели, – Михаил сожалеет искренне. Макс ему нравится. Пусть парень непрост и явно с военным прошлым (может, это и роднит двух бывших солдат), но Михаил по опыту знает – такой разборчив в друзьях и за каждого готов драться насмерть.

– Мы не осели, так перекантовываемся, – Макс криво улыбается, уставившись в салями. – Потом видно будет. Вы-то что здесь забыли, на ночь глядя?

– Покататься выехали, – быстро отвечает Джа. – А чем ты занимаешься?

– Работаю охранником в торговом центре, в этом… французском… блядь, никак название не запомню. Рядом еще салон «Порше». Братцы, какие там тачки! Я у них в Карреру сел покататься. Типа тест-драйв. Так в ней оргазм уже на старте.

– Представляю. Я копался в такой, – Михаил тянется за бутылкой, но к Джа она стоит ближе.

– Я налью.

– Вообще, сегодня я должен был работать. Меня вчера напарник подмениться попросил. Вот, блять, удружил. Да ладно, – машет Макс и не замечает, насколько больше виски в его бокале по сравнению с остальными. – А ты механик?

Свою порцию Джа и вовсе делит на два захода. Он не любит пьянки на чужой территории с чужими людьми из-за неизбежных, как похмелье, разговоров о личном. И Михаил принимает огонь на себя. Устраивается поудобнее так, чтобы надежно упираться плечом в стену, не греметь арсеналом, дотягиваясь до стопки, и чувствовать, как ветер обдувает спину. Он забалтывает Макса до сакрального вопроса «где служил?» и сужает опрятную кухню маленькой квартиры до двоих слишком молодых для «бывших» солдат.

Теперь Джа спокойно разливает только на пару. Макс уходит в нокаут к началу третьей бутылки, уснув прямо на унитазе. А Михаилу не сразу удается достать смартфон из кармана. Для него ночь переключается в режим слайд–шоу.

Скатерть в шотландскую клетку.

Карман на водительском кресле такси.

Родная подушка в цветочек.

– Джа, Нортон.

– Я перегнал уже, дрыхни, вояка.

Беспамятство.

4.

Мутит. В голове перекатываются подшипники, бьются о стенки черепа. Вместо крови – маслянистый бензин. И если рискнешь перевернуться на бок, он стекает по венам и артериям со всего организма в одну точку, куда-то возле горла. Еще чуть-чуть и выльется на подушку. Поэтому лучше не шевелиться.

Михаил так и лежал бы на мятой постели сломанным байком, пока кто-нибудь заботливый не починит. Но хочется есть из странной уверенности, что едой можно протолкнуть бензиновый ком из горла в желудок, утрамбовать и тогда – полегчает. Непременно полегчает! Только где взять хотя бы бутерброд?

Телевизор не слышен. Сквозь полоску между плотными задернутыми шторами видно, насколько серо снаружи. Кажется, накрапывает дождь. Дом словно выброшен в постапокалиптический мир без людей и надежды на просвет. От перспективы спускаться на кухню легче сдохнуть голодной смертью, укутавшись одеялом в цветочек. На тумбочке – стакан воды и таблетки. Михаил помнит, насколько они противные. И от бессилья хочется выжать скупую мужскую слезу.

«Помираю, – свербит воспаленное сознание. – Я точно сегодня сдохну». Михаил сжимает в кулаке простынь, тяжело дышит сквозь сухие губы. И замирает, нащупав пальцами что-то пластиковое.

Мобила? Положить ему под одеяло телефон, чтоб не пришлось тянуться к тумбочке… Ну кто ж мог до такого додуматься?

Чтобы позвонить Джа не приходится даже шарить по записной книжке, достаточно ткнуть кнопку вызова и вот он – последний, почти единственный номер в исходящих. Кроме него только пара не забитых в память телефонов поставщиков запчастей, которых Михаил проверял специально с личного, незнакомого им номера.

– Сейчас приду, – откликается в динамике после второго гудка.

Рука с телефоном безвольно падает поверх одеяла, и сквозь щель между шторами наконец-то пробивается солнечный луч.

– С добрым утром, умирающая леблядь, – Джа врывается в комнату слишком громко, но за запах жареных сосисок Михаил готов простить другу даже оскорбления. – До таблеток дотянуться не судьба, да?

Михаил нечленораздельно хнычет в ответ, не пытаясь прокашляться, только хрипит и булькает. Его тянет к тарелке в руках Джа, к тостам и сосискам с разрезанными розочкой краями, он даже приподнимается на локтях, сносит переливы бензина по внутренним трубам, но тарелка проезжает мимо и гулко стучит дном о тумбочку.

– Сначала – таблетки, – издевается Джа.

Он подхватывает подушку, вытягивает ее из-под потных плеч и помогает Михаилу сесть. Затем мерзко шуршит упаковкой, Михаила тошнит от одного вида белой блямбы, он уже чувствует на зубах мерзкий песок химикатов, а друг-садист тычет эту дрянь ему в рот с видом психиатра из ужастиков «мы вам поможем, мы вас вылечим».

– Ты еще расплачься! – Джа сует Михаилу в руки стакан и поддерживает, пока тот огромными глотками пытается протолкнуть таблетку до желудка.

– Вот когда ты помирал от насморка, – припоминает Михаил прорезавшимся голосом. – Я над тобой так не издевался!

– Так из нас я – мелкий и слабый, мне положено. Ешь давай, алконавт. Сейчас полегчает.

Михаил накидывается на еду, руки дрожат, он почти не жует и с каждым глотком все ближе подбирается к абсолютному счастью. Джа сидит рядом, наблюдает со странной улыбкой. Михаил видел такую у матери.

Только однажды, когда во время разборки сильно избили лучшего друга и Михаил, вернувшись домой перемазанный кровью своей, друга, подонков, против которых дрались, позорно разрыдался, уткнувшись носом в ее колени, подставляя макушку под теплые ладони. Он рассказал ей об уличных бандах, о стычках и последней драке, о том, что они были вправе защищать территорию и Людку с квартала. Мать слушала молча, только гладила по плечам, по голове, иногда прижимала к груди, пока сын не вырвется, чтобы снова измерить шагами комнату. Он позволил обработать себе порезы, и не сопротивлялся проявлениям нежности, но явно – злился и обиженно спрашивал, чего она улыбается. Понял лишь спустя долгие годы, что ей просто хотелось быть нужной уже взрослому, самостоятельному сыну.

– Ожил? – Джа сцепил замком пальцы и шевелит ими, выгибает до противного хруста. Хочет поговорить.

Михаил выцеживает последние капли апельсинового сока, прогоняя остатки бензина из тела. Ему много лучше, даже подшипники в голове разлеглись тяжестью на висках, не катаются туда-сюда. И Михаил вспоминает не только, как вчера упился в дрова, но и зачем.

– Ты что-то нашел? – спрашивает он, подобравшись на постели.

– Нет, – выдыхает Джа. Поднимается с кровати и идет к окну распахнуть шторы, но на деле – просто сдвинуться с места. Ему не усидеть. – Наверное, я упустил что-то. Надо и тебе глянуть, я там нараспечатывал фотографий. Так что, как сможешь…

– Пошли, посмотрим, – Михаил осторожно вытаскивает тело из-под одеяла, борется с первым ознобом, натягивая майку и брошенные Джа штаны. Он был бы счастлив поваляться в кровати еще хотя бы час, но знает: каждая минута пророку – иголка под ногти, даром, что не смертельно.

– Огогошеньки! – Михаил почти вжимается в стену, чтобы добраться до кресла у окна, потому что ходить по разложенным на полу фотографиям вчерашнего собутыльника как-то… неудобно.

Джа подобная этика пофигу. Прошлепав босыми ступнями по листам, он усаживается по-турецки на свою кровать и с высоты разглядывает извращенный бумажный ковер. Джа снова хрустит пальцами и постоянно облизывает губы.

– Гляди, вот эту, эту и эту татуировки сразу отметаем, – Джа тычет в увеличенные фото. – У остальных таких не было. Вот эту родинку на ступне тоже. Помнишь, мальчишка месяц назад был босиком? У него родинок не было. Так, что еще?

– Шрамов много, – Михаил подался вперед вместе со стулом.

– У него все шрамы, вроде, нормальные, – говорит Джа. – В смысле, по форме ничего странного. Он же военный. Но ты просмотри, может, и найдешь не ранение.

– Если бы Макс увидел все это, прибил бы обоих.

– Неее, ты бы его сделал, – без намека на сомнение и как бы невзначай бросает Джа. – Даже с дикого бодуна.

Конечно, инквизитору льстят слова, но Джа так остервенело вглядывается в фотографии Макса, что Михаил волей-неволей поддается сомнениям. Вдруг уверенность в силах инквизитора – еще одна иллюзия, которой пророк защищает остатки самообладания? Как связь с жертвами, которая на взгляд Михаила – полная чушь. Но об этом не скажешь. Если пророк ошибается, значит, хочет ошибиться, и остается только ждать, пока Джа не решит сам себе признаться. Стоит надавить – он уйдет. Или вконец трекнется. А спятивший пророк вряд ли сумеет кого-то уберечь.

Поэтому Михаил молчит, послушно вглядываясь в разложенные на полу фотографии.

Конечно, он ничего не находит.

Морось пробирает до костей, противный мелкий дождик стучит по темечку, и Михаил проклинает всех святых за разбитые тротуары, по которым нагнанная ветрами земля размазалась чавкающей грязью, за сломавшуюся именно сегодня машину доставки супермаркета, за двести метров до магазина и за Джа, который в очередной раз ткнул в болевую замечанием: «Я мог бы и сам сходить, но ты же опять разорешься, что нельзя». Угробляя старые кеды, Михаил срезает путь по газонам и сдается навязчивой мысли о чрезмерной опеке. Ведь дожил пророк до тридцати без Михаиловой помощи. Так какого хрена?

Только что вымытый пол еще блестит, Михаилу совестно за свои землистые следы и хочется поскорее свалить. Как назло, в магазине почти никого – так тихо, что хлопок закрывшейся двери кажется хулиганской выходкой. Михаил набирает с полок продуктов, не глядя на сроки годности и цену. Вывалив покупки на транспортерную ленту у кассы, он отсчитывает деньги и замечает, как трясутся руки. Гребаное похмелье – будто в иной мир выкинуло, и этот мир Михаилу нихера не нравится. Он и сам себе не нравится в этом мире.

– Карта есть? – кассир прокатывает покупки по багровому окошку счетчика кодов и, не услышав ответа, поднимает на Михаила тяжелый взгляд. – Так есть дисконтная карта?

Михаил вообще впервые слышит о картах в этом магазине. Он нервно мотает головой (блядь, лучше б прохрипел «нет», хоть горло продрал бы) и сгребает свертки, стараясь не глядеть на кассира, будто она – не человек вовсе, а что-то вроде неодушевленной голограммы с набором запрограммированных фраз и движений.

– Спасибо за покупку, приходите еще, – выговаривает кассир с монотонностью отбивания чека. И Михаил натянуто улыбается, пятится, лишь бы не поворачиваться спиной к «роботу».

Хруст. В кедах стопа чувствует каждый шов на плитке, а пряжка женской туфли и вовсе впивается в пятку.

– Извините, – Михаил разворачивается резко, и девушка отскакивает в сторону.

– Осторожней, ковбой.

Пряжка в виде цветка потеряла треть лепестков. Кровь приливает к лицу, Михаил тянется за бумажником, бубнит, я вам возмещу, вот только наличных в кошельке всего пара сотен.

– Не надо, я сама виновата, подошла слишком близко.

Она улыбается, и ее лицо отпечатывается в памяти Михаила, он уверен, навечно. В девушке, как в Джа, всего слишком: слишком светлые волосы, слишком большие глаза, слишком яркие губы. На шее, в глубоком декольте ажурной блузы висит крупный ловец снов.

Выскочив из магазина под противный неуемный дождик, Михаил ненавидит себя за привычку машинально отмечать в людях, какую безделушку он сможет прихватить для пророка.

Телевизор орет, как оголтелый. Джа валяется на своем под лестницей и увлеченно пялится в ноутбук, елозит пальцем по тачпаду.

– Я завел себе Твиттер! – радостно орет он, соскакивая с дивана навстречу Михаилу. Выхватывает свертки из рук.

Михаил стягивает кеды, не расшнуровывая, и шлепает в носках по холодному полу. Кажется, что сырость непогоды пропитала его самого и вот-вот плесенью расползется по всему дому.

– Нахрена?

– Онлайн-пророчества!

Свертки грохаются на стол, хлебные батоны воинственно торчат из каждого пакета, будто поднятые копья. Эпическая битва: ржаной против пшеничного. Джа застывает на них взглядом, Михаилу приходится ждать долгие мгновения, прежде чем воображение пророка наиграется, и он продолжит:

– Прикинь, если сразу после прихода я буду твиттить увиденное. Вы можете спасти этого человека, торопитесь, только в нашем городе и только в твиттере @ixtersk850 вся правда о смерти. Бу–га–га! – Он демонически хохочет и, огибая стол, шагает к Михаилу. – Я знаю. Точно. Наперед. Что завтра кто-нибудь. Умрет! Я знаю – где. Я знаю – как. Я не гадалка. Я – маньяк! – схватив один из батонов, Джа тычет им в грудь Михаила, точно в сердце.

– Придурок ты! – Михаил выхватывает батон, вгрызается, отрывая зубами почти треть. Иногда лучше жевать, чем говорить.

– Да ладно тебе, я ж пошутил.

Раскладывая продукты по полкам, Джа треплется о фолловерах и тредах, перечисляет знаменитостей, замеченных на микроблогах и умолкает, тупо уставившись на овощной лоток. Михаил успевает подхватить пророка, бережно уложив на пол.

Наблюдать за приступом – зрелище страшное. Джа цепенеет, сжимается, зрачки играют в сдуревший зум, будто пророк не может вынырнуть из морока. Или не хочет. Иногда по телу пробегают мелкие судороги. Михаил удерживает голову Джа, не позволяя ей запрокинуться, переворачивает пророка на бок, как при эпилептическом припадке. Пока Джа высматривает подробности бойни, Михаил обходит дом внутренним взглядом, вспоминая, какие замки и окна следует закрыть, что из приборов выключить, срываясь в погоню за зверем. Например, все еще орущий телевизор.

Затекли колени, мелкие колючие шарики прокатились по голеням. Михаил дотянулся до стула, дернув завязки, сорвал подушку и подложил ее, свернутую в два раза, Джа под голову. Позволил себе встать. Гадкой, едва заметной пылинкой на свежей краске, мелким камнем в кроссовке попала и осела в сознании мысль, как долго они смогут держать оборону. Физически. Еще десять лет? Двадцать? Сколько отмерено спасений до момента, когда очередной маньяк швырнет Михаила в сторону как дряхлого старика? Картина неприятно кольнула и отступила перед новым наблюдением – телепрограмма вышла на третий рекламный блок за время приступа, это значит, прошло больше получаса. Михаил взглянул на часы.

Как правило, приступы Джа длятся минут десять – пятнадцать. Стандартный сценарий – короткая охота, ближайший подвал или подворотня, пять минут на дикие зверства и быстрый побег. До тридцати и даже сорока минут доходило в нескольких случаях, если жертву увозили подальше от места нападения. Но в этот раз пророк в отключке около часа, и Михаил не знает, что делать.

Набраться терпения?

Попытаться разбудить всеми гуманными и не гуманными способами?

Вызвать медиков?

Михаил вспоминает рассказы Джа о психиатрической клинике.

Первые приступы начались в шестнадцать. Возраст, когда считаешь, что познал, вычитал и придумал истинные глубинные смыслы существования, когда пытаешься покорить весь мир, но он сопротивляется и выступает против тебя, когда родители предстают исчадиями Ада, главными из них, когда единственное, что занимает твой разум – борьба, не важно с кем и за что, лишь бы бороться. В это непростое для любого подростка время Джа впервые увидел будущее.

И посчитал, что подглядывает за параллельной Вселенной.

«Это было как… как в музыкальном клипе… кусок истории, которую тебе показали… только без музыки»

Так Джа начал писать песни. Злые, громкие, с рваным ритмом в унисон увиденным сюжетам. Он рассказывал о маньяках не таясь, с красочными подробностями, описывая то отчаяние жертв, то удовольствие убийц. Он собрал группу и орал в микрофон со сцен в барах, пьяный, затянутый сигаретным дымом, перекрикивая потасовки и рев таких же пьяных от пива и агрессии малолеток, которым наливали, не спрашивая паспорт. Его слышали, но не прислушивались. А приступы случались все чаще и чаще (сначала раз в квартал, затем раз в месяц, вскоре – раз в две недели) но всегда – поздно вечером, пока родители смотрели ток-шоу, Джа замирал в кровати иногда с гитарой в руках, иногда с книгой, и никогда – в присутствии кого-нибудь, кто смог бы подложить подушку под голову, чтобы не запрокинулся язык, и проследить, не задохнется ли пророк, гуляя по чужому кошмару.

Все исправила жажда.

Джа только вернулся с репетиции, не успел и переодеться, только сбросил в комнате инструмент и вышел в кухню выпить воды. До кухни через гостиную он дошел, промычав: «Привет» уткнувшимся в телек родителям (мать обычно вязала, отец щелкал пультом). Открыл холодильник. И рухнул на пол, зацепив рукой бутылку с оливковым маслом, которую мать хранила в боковой дверце.

Скорая приехала быстро. Спустя много лет Джа жалел, что не сумел обуздать юношескую заносчивость перед врачами. Разовая потеря сознания – явление нередкое. Ему бы вкололи успокоительное, посоветовали сходить к неврологу и сдать пару анализов. Все. Но Джа, отравленный яростью видения и выпитым накануне дешевым портвейном, решил доказать всем, что он – избранный. Он и только он видит иные миры, пропитанные насилием и жестокостью, населенные маньяками, чье изощренное мастерство смерти не снилось ни маркизу де Саду, ни Жану-Кристофу Гранже. Неврологи просканировали мозг Джа со всех сторон. Нашли пару незначительных рубцов, на которые списали судорожный синдром. Выписали фенобарбитал. И сдали на поруки психиатрам.

Следующие два года Джа помнит смутно. Отчасти из-за лекарств, которыми его накачивали, экспериментируя с комбинацией и дозами, отчасти из-за дня сурка в стенах клиники без связи с внешним миром. Между тем, Михаил считает проведенные в застенках месяцы дали Джа очень многое.

Во-первых, он узнал, что во время приступов его мозг не формирует никакой специфической активности. На мониторах врачи видели импульсы, идентичные просмотру фильма. Все остальные функции организма работали в штатном режиме, будто пророк и впрямь подглядывал в будущее через открытое окно.

Во-вторых, в клинике Джа пристрастился смотреть телевизор. Именно там новостные сводки прорвались сквозь броню барбитуратов и романтических иллюзий, показали, что именно видит пророк, отключаясь от внешнего мира. Никаких параллельных вселенных, никаких чудовищ, только люди, осатаневшие, съехавшие с катушек сильнее самого Джа, обычные живые люди в обычных человеческих городах, на соседних улицах, в знакомых с детства дворах. Совсем рядом, под самым носом. Это привело Джа в ужас и заставило повзрослеть настолько, чтобы убедить врачей в своем выздоровлении.

Зная, что приступы случаются только глубоким вечером, Джа пораньше укладывался в постель с книгой. Он по-прежнему проваливался в забытье, но ему все чаще удавалось очнуться в одиночестве, никем не замеченным, а если рядом оказывался кто-то из персонала, вел себя как проснувшийся ребенок – глядел на заботливых медсестер честными синими глазами и безмятежно улыбался новому дню. Официально он избавился от кошмаров, на самом деле его кошмары ожили на улицах родного города.

Переложив пророка на диван, Михаил контролирует его пульс. Пока под пальцами размеренно стучит кровь, все (теоретически) в порядке. Конечно, согласись Джа на исследование, современная аппаратура могла бы увидеть аномалии, пропущенные диагностикой десятилетней давности. Михаил обещает другу найти способ раскопать правду, не закопав их обоих под следствие.

Михаил разговаривает с Джа, как с коматозником. Вдруг, он запутался в собственном сознании и не может найти выход (такое показывали в каком-то мистическом сериале), а голос Михаила укажет ему дорогу. Наконец, взгляд Джа фокусируется на коленке Михаила, пророк порывисто втягивает воздух полной грудью и выдыхает со словами:

– Это что-то новое.

– То есть как трахались? – переспрашивает Михаил через дверь.

Из комнаты пророка доносятся хлопки тумбочек, Джа торпедой носится от шкафа к шкафу, переодеваясь от носков до футболки.

– Как-как, по-всякому, – доносится раздраженное. – Ты возле меня полтора часа сидел, последствий не видел, что ли?

– Смотрел не туда, – бурчит Михаил. Надо бы диван проверить. И почистить, если что.

Дверь открылась, Джа в халате, с охапкой чистых вещей в руках выскользнул из комнаты и юркнул в ванную. По стенам душевой кабины забарабанила вода.

– Похоже, мы никуда не едем, – бубнит под нос Михаил и спускается в кухню, ставить чайник.

Через открытую форточку льется свежесть отмытого воздуха, ветер загоняет капли внутрь, разбивает о подоконник прозрачными кляксами. Вместо грохота моторов слышен шум танцующих в такт грозы деревьев. Михаил сидит на подоконнике с чашкой горячего пуэра, чувствуя, как изредка капли попадают на загривок, отчего по спине пробегают мурашки.

Озадаченный Джа, сгорбившись за столом как вопросительный знак, прихлебывает чай из кружки.

– Расскажи, пожалуйста, во всех подробностях, что ты видел.

– Издеваешься, да?

– Ни в коем случае, – Михаил с трудом сдерживает язвительный смешок, от чего голос звучит еще серьезнее.

– Их было двое. То есть, я видел обоих. Обычно только жертву ведь вижу, а тут… Как будто съемка двумя камерами одновременно. Они встретились в центре, на Ленина, в той части улицы, которую еще не отреставрировали. Просто подошли друг к другу возле Ибиса, поулыбались, ни слова не сказали и зашли в отель. Мужик снял номер.

– Ты слышал его имя?

– Нет, – с досадой. – Он просто сунул портье паспорт и пятитысячную купюру. И попросил побыстрее их оформить. Запомни я имя, уже торчал бы в интернете.

– Ну да. И что потом?

– Они поднялись в номер. Не из дешевых, кстати, взяли. Сразу разделись, поразвлекались как перед концом света, покурили в постели. Потом собрались, вышли из отеля и разошлись в разные стороны.

– Интересное кино.

– Да уж.

– А о чем они разговаривали?

– Странно так. Разговаривали будто давно знакомы, он про семью спрашивал, как дети учатся, ну знаешь, вся эта хрень, когда дают друг другу понять, что между ними только секс и на разрушение семьи никто не претендует.

– Не знаю, вообще-то. Я в любовниках никогда не ходил.

– Ой, ладно тебе. Так вот, а смотрели они друг на друга, будто впервые увиделись за очень долгое время. Женщина, когда разделась, покрутилась перед мужиком, как перед зеркалом, типа посмотри, какая я. Мужик посмотрел, назвал ее «Красоткой». Она ответила, что он тоже ничего.

– Онлайн знакомства, – догадался Михаил. – Они могли неделями переписываться, слать фотографии, а увидеться впервые.

– Кстати, да, – согласился Джа. – Похоже.

– Ну что ж, поздравляю, у тебя открылся новый порно-канал.

– Смешно тебе, – Джа насупился. – Вообще не понимаю, что происходит. Может, случайно встретились две будущие жертвы и мой радар переклинило?

Михаил со вздохом встаёт с подоконника. После похмельного утра и затяжного приступа Джа его аккумулятор разрядился и на распутывание вселенских загадок вообще нет запала.

– Если они оба жертвы… Ты ведь видел их обоих, причем, без одежды, заметил что-нибудь?

– Нет, не заметил.

Поднявшись, пророк забирает опустевшую чашку из рук Михаила и вместе со своей несёт мыть в раковину.

– Я бы тебе сразу сказал, – сквозь шум воды говорит Джа. – Не видел никаких отметок. Может, они там, где не увидеть.

– Или на теле их нет, – осторожно подсказывает Михаил.

– Может, и нет, – угрюмо соглашается пророк, вытирая полотенцем руки. – А может, они не на теле.

Михаил в ответ лишь пожимает плечами.

Дождь проходит только к вечеру. Солнце вываливается из-за туч и палит, будто отрывается за продолбанный под прикрытием день. Если бы не грязевые топи вокруг – самое то позагорать на траве пузом кверху.