скачать книгу бесплатно
– Вы, – говорит, – на переднее садитесь, а то мне заказ передали еще один, там женщина с ребенком, подберем по дороге.
– Хорошо, переднее так переднее.
Села.
Вдруг водитель, на вид мой ровесник, плюс-минус пять лет, говорит:
– Знаете, не все пассажиры любят, когда кто-то еще с ними в машине едет. Так что, если что, вы моя мама. Хорошо? Ну мало ли… Против мамы никто ничего не скажет.
– Кто-о-о? Ваша мама? – переспросила я у ровесника.
– Ну да, – легко ответил он, и я почувствовала, как у меня стремительно седеют волосы, просто физически почувствовала.
Седеют не седеют, но точно что-то с ними происходит. Может, шевелятся. Или вдруг виться начали от ужаса. Или выпадать.
Я окончательно расхотела жить от вероломства всех друзей и знакомых, которые столько лет врали мне, что мои годы мне ни за что и никогда. Нагло, гнусно, предательски врали. Зачем?
Жизнь потеряла последние эфемерные смыслы.
Ровесник назвал меня мамой.
Через минут двадцать я незнакомым голосом спросила:
– Я что, на вашу маму тяну?
И долго на него посмотрела, а он на меня. Может, не разглядел?
Но ничто не поколебало его сыновних чувств ко мне.
– А что я могу сказать? Сестра? Так ее у меня нет. Жена? Так я однолюб.
– А вы всегда такой честный? Вас кто-то проверять будет? – все еще на что-то надеясь, спрашиваю я. – Я просто восхищена вашей честностью и патологическим однолюбством. Вы редкий… экземпляр, редкий.
– Да, я врать не люблю, – говорит.
И тут я совсем захотела выпрыгнуть на большой скорости.
Но сюжет разворачивался уж больно неправдоподобный, и я пошла на жертву ради большой литературы.
Замолчала и стала ждать развития.
– Да… – продолжает честный. – Я вчера вот вечерком приехал… Салатик себе нарезал, цикорию заварил, все полезное, натуральное… правда, согрешил, сырок глазированный съел, ну ничего…
– А почему согрешил-то? Сырок ворованный, что ли?
– Нет, там холестерина много, – отвечает.
«Вот же, – подумала я, – тоска-то какая, а не мужик! Однолюб, честный и еще питается правильно. И кто только с таким живет?»
А его спросила:
– А чего это вы сами себе ужин готовите? Жена почему не готовит?
– Так ведь один живу, – говорит.
– А как же однолюб? – оторопела я. – Кого же вы любите? Себя, что ли? Тогда да. Тогда однолюб. Молодец.
Это я так его по-матерински похвалила.
А сама думаю: «Вот это однолюб… Самого себя который любит. И верный, наверное, не изменяет».
Цирк, цирк, цирк.
Он отвечает:
– Ну почему же себя? У меня женщина в другом месте живет.
– А она знает, что вы ее любите? – уже не столько ехидничаю, сколько диагноз нащупываю поточнее.
– А кто ж ее знает, что она там себе знает… – так и сказал.
Грустно так. Как будто опять сырок внеурочно съел глазированный и простить себе не может.
Я замолчала. Жду. Расколется, еще немного…
И он продолжает:
– Вот так и живем. Тихо друг друга любим. Она у меня одна. Нету другой такой.
– Ни за какой рекой? Ни за туманами, дальними странами?
– Вы о чем? – говорит.
– Да так. Пою.
И мысленно, правда, стала петь эту песню, чтобы успокоиться как-то.
И тут молоденькая пассажирка со спящим дитем малым, та самая, подсела к нам, а я вся замерла и умерла одновременно.
– Вы не возражаете, если мы маму мою сначала подкинем? – спрашивает он у нее. И кивает на меня.
– Так мы еще за вашей мамой заедем? – расстроилась девушка.
– Это я и есть, заезжать не надо, – успокаиваю я ее.
Девушка, хохотнув, спрашивает:
– Шутите?
И добавляет:
– Ой, чего это я так громко… Ребенок проснется.
Осип и сметана
Осип приехал к нам в гости в Самарканд из Москвы.
Он был мужем покойной Шифры, маминой двоюродной сестры. Или троюродной, не помню. Шифра была очень красивая, умерла рано, и Осип, чудовищно близорукий, быстроговорящий, долго не женился. Хотя хотел.
Наконец он встретил Нонну. Нонне было сорок два, а Осипу шестьдесят пять.
Он приехал советоваться с моим папой, специалистом по женщинам.
Однажды я подслушала, как Осип спрашивает, как повысить свою мужскую силу, чтобы осталась с ним навсегда молодая Нонна. И полюбила его не только за эрудицию и душу. «А и за мускулы», – подумала я тогда, еще ребенок.
«Правда, она в очках, Нонночка, – говорил сильно близорукий, с огромными круглыми стеклами, лупоглазый и плюющийся от быстрой речи Осип. – Но сорок два года!»
– Что посоветуешь? – спрашивал он моего папу.
– Ешь сметану, – отвечал папа.
– Сметану? И все?
– И все, – отвечал папа. – Только покупай каймак, в нем ложка стоит. Сначала ложка.
– А потом?
– А потом… Я не сторож тебе. Но ешь каймак, наворачивай.
Каждое утро Осип спускался с четвертого этажа, покупал у утренней таджички около Регистана банку каймака, жирного, ложка не сразу входила в него, а уж если входила, то стояла намертво. Не вытащишь. Две недели Осип ел по литру каймака, каждое утро. А потом от этих калорий валился в жару на диван и храпел. В результате очень поправился, вернулся в Москву, и Нонна, молодая, но в очках, ахнула.
– Осип… Один живот… Чем тебя там откормили?..
Осип радостно потирал руки и тщетно пытался подмигнуть Нонне. Глаз заплыл жиром.
Потом он звонил нам и жаловался, что сразу засыпает с Нонной, чего раньше не было, и что раньше было как надо, для его возраста неплохо, но он хотел еще лучше и вот теперь только храпит.
– Ты же обещал, – обжигаясь о слова во рту, как будто плюясь, сетовал Осип моему папе. Звонил и сетовал.
– Я тебе что обещал? Что ложка в каймаке будет стоять. Она стояла?
– Да…
– Чего же ты хочешь? Обещал – сделал. Остальное – прости.
Я была девочкой и переживала за близорукого Осипа и его молодую, хоть и в очках, Нонну. Но ничего не понимала. Зачем столько каймака есть? При чем тут ложка, которая в нем стоит. Мне казалось, что с ним поступили как-то некрасиво, а почему – не понимала. Только чувствовала.
Но скоро Осип позвонил и, радостно перебирая быстрыми словами во рту, сообщил, что у Нонночки будет ребенок, что все у них хорошо, она его любит, и от этой любви будет ребенок, хотя от покойной Шифры у него уже был взрослый Левка, инженер, который все время ругался с отцом, точно так же плюясь, обжигаясь словами от быстрой речи. И называл его не папа, а поц.
Ненависть была, видимо, к себе, так как Левка был копией отца, красоты покойной мамы Шифры ему и капли не досталось…
Как будто Шифры и не было никогда. Никогда не было Шифры, такой красивой, как будто.
Бешка и военный комендант
31 декабря день рождения у Федора Николаевича Лескова.
Это отец моего мужа, дедушка сына, он был в пятидесятых комендантом венгерского городка, там наши стояли тогда, и муж родился в Будапеште. У свекрови не было молока, и его выкормила мадьярка.
В это трудно поверить, но вырос муж вылитым венгром, высоченным, смуглым, все говорили: «Венгр? Болгарин, что ли, он у тебя?»
Родители русские, небольшие ростом, светлокожие. Неужели через молоко передается что-то?
Не знаю, как можно было быть военным комендантом с такими глазами. Добрейшими, тишайшими, говорящими, понимающими, зеленеющими под густыми ресницами. Молчит – и только глаза.
Баба Валя была боевая, и похожи они были на пару из фильма «Морозко». «Молчи, старый!!!» – «Молчу, молчу, молчу».
Он любил дачу, жил там, в горах, у него был друг – баран Бешка, б-е-е-е, и собака, овчарка. Два друга только было у него.
Когда пришлось Бешку… ну, в общем… на мясо… дед Федор страдал, я помню. Долго ничего не ел, вообще не ел, а про мясо слышать не мог.
Как такой мог быть комендантом какого-то венгерского города, не понимаю.
Федор Николаевич был из ветви Николая Лескова, и сейчас сын мой часто вглядывается в фотографию писателя и говорит: смотри, как на папу похож. Ну, пусть, все люди похожи, но что из одной ветви и места – это правда.
Молчал дед всю жизнь, все слова заменил сигаретами и заболел раком легких.
Мы очень боялись известий из Алма-Аты, звонков ночных, долго болел дед, даже не боролся, просто болел, каким-то барсучьим жиром лечился, помню… Больше ничем не хотел.
А когда наконец тихо ушел, ночью позвонила свекровь и сказала: «Папа умер». Муж тогда подскочил к телефону.
Положил трубку, сказал мне: «Папа умер», лег и тут же заснул, проспал три дня, такая защитная реакция была. Три дня.
Потом проклинал минуту, в которую проснулся, потому что здоровый, фактурный мужчина тут же стал плакать и плакал месяц. Месяц плакал, так любил отца. Не мог работать, взял отпуск, иногда не выдерживал, приходил ко мне на работу, приходил и обнимал, такой большой, как ребенок. И говорил: «Я все время плачу, не знаю, что делать… Приходи скорее домой».
Так отца любил и жалел. И сын мой его любил очень, и я любила.
Комендант венгерского города… Совершенно лесковский персонаж. Какой к чертям военный комендант… Насмешка чья-то.
Дед Федя, лучший друг был у него баран Бешка. И собака, овчарка. Альма. Или не Альма? Как же ее звали… Большая такая.
Эркин и Икрам
Вообще хорошо и даже очень хорошо, что связь с миром в избушке, в зимнем лесу, редко появляется и мерцает, как неисправная лампочка.
Редко вспыхнет слабо и тут же погаснет.
Зато можно играть с черным большим щенком, валяться с ним в снегу и радоваться его оглушительному в снежной тишине лаю, от которого падает иногда снег с обледенелых молодых сосен.
