скачать книгу бесплатно
Диван ножом вспороли.
И любимое бабушкино кресло с кожаной обивкой, которую следовало протирать дважды в месяц специальным составом, но Ксюша забывала это делать.
Ящики, ящички… коллекция дедушкиных табакерок… некоторые раздавлены.
Свитера. Постельное белье.
– Кому ты так насолила-то? – Игнат поднял подушку, из которой вываливались перья.
– Не знаю.
У Ксюши не было врагов. Вот – никогда! У всех были, а она… она как-то умудрялась с людьми ладить. У нее талант такой. А тут вдруг…
– Пропало что-нибудь?
Ксюша пожала плечами: вряд ли. Комп на месте. И телевизор тоже. Интуиция ей подсказывала, что и деньги, которые Ксюша держала в одном местечке – на мелкие расходы, никуда не исчезли. Тот, кто тайно вошел в ее квартиру, желал именно устроить погром.
И у него это получилось.
– Тогда полицию вызывать смысла нет. Не будут они этим заниматься.
Ксюша уже и так это поняла.
– Не расстраивайся, – Игнат сел рядом с ней. – Сама цела – и это главное. А остальное – уберешь… потихоньку.
Ему легко говорить! А как объяснить дедушке про табакерки? Или как Насте сказать, что ее стеклянных кошечек кто-то смахнул на пол? И кошечки… разбились.
За что?!
Игнат вышел и вернулся с кружкой воды, сунул ее Ксюше в руки.
– На, выпей.
– Я не хочу.
– Пей!
И ослушаться его Ксюша не посмела. Она глотала воду и – странное дело – действительно успокаивалась.
– Ну? Легче стало?
Кивнула.
Действительно. Сама – цела. И Хайд – тоже. А с остальным она управится. Могло быть и хуже.
Игнат вновь исчез, а Ксюша, оглядевшись, подняла уцелевшую кошечку. Ей на полке – самое место… и табакеркам. Наверное, сначала надо подмести? Или все собрать, а потом уже подметать?
– Дверь не взламывали, – сказал Игнат, вернувшись. – Хотя замки в ней у тебя паршивые. Придется менять.
– Поменяю.
– Я уже вызвал мастера. Скоро он будет. Ты мне кофе обещала.
– Вы… вам, наверное, лучше уехать. Вы же видите, что здесь творится.
Стекло. Одежда. Пух. И еще – какие-то бусины, Ксюша и сама не помнила, частью чего они были.
– Уеду. Но сначала пусть решится вопрос с замком. У кого твои ключи есть?
У мамы. Папы. У бабушки и дедушки. У Насти, которая изредка к ней заглядывает, иногда – с новым парнем. Настя как-то легко их находит и еще легче расстается. У соседки снизу. И у соседки сверху. А еще запасной – Ксюша вечно ключи теряет, – на работе.
И в бардачке тоже.
По мере перечисления лиц и мест, где имелись запасные ключи от ее квартиры, физиономия Игната вытягивалась все больше:
– Ты… совсем ничего не боишься?!
Он, наверное, думает, что Ксюша беспечная. Папа тоже так говорил, хотя сам сделал дубликаты ключей для своего двоюродного брата, которому надо было где-то переночевать, а Ксюша как раз в отъезде была… приехав домой, она потом бутылки из-под кровати убирала.
– Так уж получилось.
– Ладно, иди… кофе варить.
Ишь, раскомандовался! А между прочим, Ксюша только с понедельника на работу выйти обещала, и сейчас она не на службе. Но возражать ему у нее почему-то желания не было. В конце концов Игнат вовсе не обязан с ней возиться и мастеров ждать, и замки переустанавливать.
К счастью, кухонную посуду неизвестный вандал бить не стал. Или, может, решил, что она небьющаяся? И кофе уцелел. И сахар тоже. Не считая рассыпанных круп и цветов, кухня была, пожалуй, наименее пострадавшим помещением в квартире.
Поставив джезву на сковородку с песком, Ксюша принялась разбирать цветы, успокаивая себя тем, что маленькие кактусы очень живучи. Да и то пострадали лишь горшки. А Ксюша все равно собиралась их поменять на новые, она видела в цветочном магазине нарядные такие, ярко-желтые и мандариново-рыжие… завтра она устроит себе праздник покупок.
К тому времени, как кофе был готов, мастер появился и занялся дверью, а Ксюша более или менее прибралась. И, подумав, что Игнат вряд ли сегодня обедал, она соорудила пару многослойных бутербродов.
– Спасибо, – сказал он, без всякого стеснения подвигая к себе тарелку. – Правило первое: ключи никому не давать. И уж тем более не оставлять там, где их любой взять может.
Это на работе, что ли? Так Ксюша их забрала оттуда.
– Сделать копию несложно. Замки тебе поставят хорошие, но они – тоже не спасение. Правило второе: без своего зверя на улицу не высовываться.
Хайд пришел на кухню и улегся под столом.
– Почему?
– По кочану. Ксюша, ну ты как маленькая! Ну сегодня тебе квартиру разгромили, а завтра тебя в подъезде встретят… хорошо, если просто побьют.
Плохо! Ксюша совсем не желает, чтобы ее «просто побили»!
– Но могут и шилом в бок ткнуть. Это не игрушки! Подумай, кому ты могла так дорогу перебежать?..
Никому!
– Это не случайность, – Игнат откусывал от бутерброда огромные куски и заглатывал их, не пережевывая. – За тобой следили.
Чушь! Кому могло понадобиться следить за Ксюшей? Да кто она такая? Никто!
– Ну, подумай сама. Кто бы это ни был, но он подгадал момент, когда ты на прогулку вышла. И знал примерно, сколько у него времени есть.
Сначала был звонок… странный такой звонок. И выходит, что звонивший дождался, когда Ксюха уйдет гулять – а она всегда, когда нервничает, гулять идет, – и забрался в квартиру?
– Это личное, девочка. А заявление у тебя вряд ли примут… Ты с женатым не спишь?
– Что?! – От возмущения у Ксюши даже дыхание перехватило.
– Не спишь, значит. Бардак устроить – это как-то… по-бабски. Мелочно. Грязно.
А по-мужски, выходит, – это поймать в подворотне и дубиной череп раскроить?
– У подружки парней не уводила? Ну, или я не знаю, что там еще бывает между вами… – Игнат облизал пальцы и сказал: – Вкусно было! И кофе хороший. Давненько такого не пил… А в конторе ты тоже кофе варить будешь?
– Буду.
– Хорошо, – он зевнул и потер челюсть. – С газовыми баллончиками, электрошокерами и прочей ерундой не вздумай связываться. Больше вреда от них, чем пользы. У тебя защитничек имеется… но только все равно, пожалуйста, будь осторожна!
Это Ксюша ему пообещала с чистым сердцем.
Немецкая слобода была близка к Преображенскому, где прошли и детство, и юность Петра. И если само село вызывало в душе царевича смешанные чувства – уж больно глубокий след оставил в памяти лютый стрелецкий бунт, – то Кукуй виделся Петру неким местом, где царили свобода и порядок. Впервые оказавшись на Кукуе, Петр был поражен.
– Дьявольское место! Дьявольское, – выговаривала ему Наталья Кирилловна, с которой сын попытался поделиться своими восторгами. – От чужаков – все зло!
Впрочем, матушка давно уже не понимала его. Любила – это верно, но от любви и заботы, чрезмерной, назойливой, ему становилось душно. Отчего она, женщина умная, сумевшая выстоять в непростые для Нарышкиных времена, теперь отказывалась видеть, что сын ее стал взрослым? Она же словно осталась в том, прошлом времени, где он, непослушный и излишне любопытный мальчишка, рос, окруженный няньками, шептухами и святыми бабками. Их-то в доме привечали, выслушивая куда как внимательнее, нежели самого Петра.
Конечно, к опальному царевичу, пусть и признанному вторым царем после старшего, но бессильного брата Ивана, заглядывали и бояре, из тех, кто готов был ждать. Однако их визиты в памяти Петра остались столь же скучными, как и старушечьи сплетни.
Порою он, спрятавшись от досужих нянек, смотрел, как медленно и важно ползет по дороге очередной возок, чтобы остановиться перед теремом. И вся дворня бросает работу, глазея на гостя. Он же, облаченный в парадную одежду, закутанный в аксамиты и меха, тяжко фыркая, вытирая взопревшее лицо, выходит из возка. И стоит, оглядывая окрестности мутным взором.
В представлении Петра все бояре были на одно лицо.
Нет, он, конечно, различал их, и по именам, и по званиям, и точно знал, что стоит выше каждого из этих людей, но неуловимое их сходство друг с другом его смешило. Бородатые, толстые, они напоминали медведей-шатунов, разбуженных посеред зимы, но и к лету не очнувшихся от вечной полудремы.
Гостей матушка принимала ласково, усаживала их в светлице и вела с ними долгие, пространные беседы. Порою и Петру приходилось с ними оставаться. Ему многое было непонятно, но объяснять никто ничего ему не спешил, от него ждали лишь должного поведения, которое подразумевало, что Петр будет сидеть, надувая щеки, и глядеть важно, хмуро.
У него же от долгого сидения на месте начинала дергаться нога. И Петр ерзал, желая одного – получить наконец свободу. Что бояре, когда ждали его потешные полки, в которых сам Петр служил барабанщиком? И дело это было ему куда как милее скучного царствования.
А еще из Пушкарского приказу должны были орудия артиллерийские доставить. Да и затея с потешным городком, при котором выстраивали крепость, поименованную Прешбургом, не давала покоя… Нет, имелась у него сотня дел, требовавших немедленного царева участия, а матушка тут заставляет сидеть, слушать… скукота!
Петр, не чая от нее избавиться, считал мух. Те, разморенные летним теплом, ползали по стенам, по потолку, не брезгуя и иконами, пусть матушка заботливо и велела гнус всякий из дому гонять, но тут и расторопная дворня была бессильна исполнить приказ царицы.
– Ты слишком непоседлив, – выговаривала ему царица после отъезда гостей и вздыхала, качала головой.
Нельзя сказать, что Петр не любил матушку. Любил. А еще с самого детства привычен был слушаться ее. Обладая спокойным нравом, Наталья Кирилловна воздействовала на нетерпеливого, порывистого своего сына лаской. Она умела подбирать подходящие слова и порою проявляла такое терпение к его выходкам, что многие восхищались царицей.
Находились и те, кто вспоминал, что до смерти царя Алексея была Наталья Кирилловна весьма собою хороша, учтива и приветлива, что никогда-то она не печалилась, но, напротив, была весела, словно птичка. И веселье же всякое поощряла.
И, желая угодить молодой жене, отменил царь строгий указ, запрещавший мирскому люду танцевать, участвовать в различных массовых игрищах, петь и играть на музыкальных инструментах даже во время свадебных пиров. Слышал Петр, что будто бы на царской свадьбе, к великому неудовольствию патриарха, играл оркестр и хор пел, да отнюдь не псалмы… и что после свадьбы велено было театру открыть, где для царицы играли бы пьесы, конечно, библейские, но все ж…
И порою, глядя на эту женщину – строгую, суховатую, с поджатыми губами и округлым подбородком, под которым наметилась складочка, – Петр пытался представить мать иной.
Да, крепко ударила по ней смерть супруга.
А грянувший следом бунт и вовсе лишил их многих ее родичей. Постарела до срока царица, поседели волосы, и навсегда лег на них вдовий платок. Лишь глаза остались черными. И раз за разом повторяла она Петру, что самим небом предначертано ему стать великим, ведь еще до рождения царский астролог Симеон, придя к царю спустя семь месяцев после свадьбы, сказал так:
– Я зрел небесное видение необычайной силы. И явление сие есть предзнаменование! В сей вечер понесла Наталья Кирилловна мальчика, истинного наследника царского трона, которому суждено быть выдающимся. Он будет великим воином и победит многих врагов, и заслужит такую славу, какой не имел никто из русских царей. Искореняя злодеев, он будет поощрять и любить трудолюбивых, сохранит веру и совершит много других славных дел…
Это-то предсказание и помогало Наталье Кирилловне держаться.
О нем она помнила, когда случился бунт. И пьяные стрельцы, перемахнув через балкон, оттолкнули ее с пути с такой легкостью, что стало понятно – и убьют, не задумываясь. Когда же упал на пики Михаил Долгорукий, а за ним и Артамон Матвеев, дорогой ее друг и защитник, поняла Наталья Кирилловна, сколь ничтожна ее жизнь.
Тогда-то испугалась она за детей.
Сумела выбраться и, схватив обоих – родного Петра и чужого, но все ж – дитя, Иоанна, – она бегом кинулась в церковь. Едва-едва успела спрятать царевичей за алтарем… а там, глядя на ссору безумных, как виделось ей тогда, людей, которые при ней решали, дозволено ли в церкви, пред ликом Господним, кровь лить, она дрожала – и превозмогала дрожь.
Искренней была молитва царицы, и ангелы спустились, укрыли ее, бедную, от злых глаз, позволили увлечь царевичей в задние покои… и там, сидя у постели сына, который от пережитого свалился в горячке, шептала царица слова предсказания.
А сын ее, единственная надежда, бредил, то привставал в постели, то падал, таращил дико глаза да зубами скрежетал… нет, навсегда остался в сердце царицы даже не страх – ужас за жизнь сына. И потому смиренно приняла она изгнание. А с ним – и новость, что коронованы будут оба царевича, но править – невиданное доселе дело! – станет царевна Софья.
Пускай.
Лютая баба. Толстая. Некрасивая, пусть и рядится в богатые платья, силясь дорогими тканями и каменьями скрыть свое уродство. Но люди-то видят…
– Слушай сестрицу, – шептала Наталья Кирилловна подрастающему сыну. – Делай, как она велит. А сам – примечай…
– От нее козлиным духом несет!
Петру не по нраву были вынужденные поездки в Москву и долгое сидение на троне. Братец-то был смирен, тих, а Петру все-то было любопытно. Да попробуй-ка, спроси, когда за спиной стоит царевна Софья и шипит, словно гадюка.
Все-то ей неладно… и сама нет-нет да глянет так, что разом вспоминаются Петру острые пики и тело, на них летящее. Снова видит он кровь и слышит крики толпы…
– Хитра Сонька, завистлива! Глаз-то завидущий, все знают, что ее мамка от груди отлучила, а после вновь дала. – Матушка всякий раз после возвращения из Москвы собирала благочестивых старух, чтобы просили они Господа за здоровье сыночка. Пусть святые женщины, поминая Петра в молитвах своих, защитят его от козней царевны. Она-то небось задумала неладное…
Да и то: Петр тоже стал неспокоен.
А все чужаки: появились, взбаламутили тихую жизнь Преображенского… то одни книги его притянули, то другие. Учат его чему-то, да все – делу не царскому. Где ж это видано, чтобы помазанник Божий в простое платье рядился да с солдатами строем ходил?
Еще и на Кукуй зачастил, что и вовсе непотребно… соглядатаи, приставленные к Петруше, сугубо из-за материнской заботы – ей-то спокойнее, когда дитя под присмотром, – о разном говорили. О пирах пышных, где и вино, и девки гулящие есть. О шутках скабрезных, частью царем и придуманных… о беседах преопасных… о том, что крутит он шашни то с одною, то с другою немкою. А те и рады! Юбками пышными трясут, кланяются, груди выставляя – наряды-то на Кукуе иноземные, срамного свойства…
А еще, будто приучился царь трубку курить с зельем табачным, что и вовсе невозможно.
Веселится… молод он, конечно, но всякому веселью – собственный срок. Не слышит небось, что раскольники кричат, будто царь Петр и матушка его – от Антихриста, позабыл народец про страх и смирение. Один бунт Стеньки Разина чего стоит, а того и гляди вновь полыхнет, полетит непорядок пожаром по Москве. Софья-то небось только рада будет! Может, это она и раздувает угли народного недовольства, нашептывая людям, чтоб избавили они ее от докуки… А ему – все веселье.
И раз тревогой своей поделилась царица с братом, Львом Кирилловичем:
