скачать книгу бесплатно
На горизонте Мраморного моря
Павел Владимирович Лешинский
Эта книга – череда эпизодов из жизни наших современников. Перипетии, впечатления и размышления. Борьба за существование и поиск его смысла. Повесть о любви, дружбе, коварстве и предательстве. Время описываемых событий охватывает период 1993 -1999 г.г.
Содержит нецензурную брань.
Павел Лешинский
На горизонте Мраморного моря
Глава 1 В пути
Петр открыл глаза, когда автобус уже подъезжал к вокзалу. Музыка, в кабине водителя, больше не ублажала слух. Все начали потихоньку шевелиться, с разных сторон доносились отдельные голоса. Петр ощутил то обычное неприятное чувство, которое возникало, когда его будили. Надо было просыпаться, а делать этого совсем не хотелось. За окном стояла глубокая ночь. Тусклые фонари сонно освещали сырой асфальт. Прямо в метрах ста, виднелось бледно-желтое здание вокзала города Русе.
Автобус остановился. Поезд будет только после полудня. Впереди полночи и утро, в этом забытом Богом месте. Петр очень не любил недосыпать. Отвратительное настроение неминуемо овладевало им в часы несвоевременного пробуждения. Но что поделаешь, к этой ночи он был готов. Не в первый раз проходил он этот великий челночный путь и, конечно же, знал, что предстоит помучиться. И все-таки с ленивой тревогой ожидал он, когда шофер-турок начнет беспокоиться, показывать что, мол, нет времени, хорошенького понемножку и пора уезжать. Турок же неторопливо закурил, и, спрыгнув со своим напарником-болгарином в прохладу ночи, о чем-то заговорил с ним в полголоса.
Трудно сказать, сколько простоял автобус, не тревожимый водителями. Петру показалось, что довольно много. Видимо, жалостливый турок попался, а, может быть, сам отдыхал, или дела не торопили. Петр, сквозь полудрему, наслаждался таким везением.
Побольше посплю – буду веселее и бодрее. Здесь, в автобусе, все-таки, не на улице этого грязного, промозглого и нищего городка. Но вот, в кабине водителя заиграла музыка – привычные сладострастные турецкие мелодии. Еще несколько минут в салоне царил покой. Его нарушил «старшой». Турок, наконец, дал ему понять, что ждать больше не намерен, что надо разгружаться и что-то еще в том же духе. Говорил он, естественно, по-турецки, но если бы он даже прибег к зулусскому языку, понять его, было бы немудрено, вид его был более чем красноречив.
Петр сотоварищи, проклиная турка и мерзкую болгарскую погоду, медленно выбирались наружу. Там им пришлось отведать хлесткие пощечины леденящего кровь ноябрьского дождя.
– Это вам не Истанбул, – морщась и ежась, пробурчал Петр.
– И не Рио-де-Жанейро, – подхватил веселым голосом крепкого сложения парень,
которого звали Сашей. Он вышел одним из последних и сразу же стал оживленно общаться то с одними то с другими ребятами, разбившимися кружками вдоль автобуса. Он ходил вразвалочку, здоровенными своими ручищами хлопая мужчин по спинам, как будто проверяя их на прочность. Он беспрестанно улыбался, шутил и вел себя так, словно предстояла не муторная разгрузка под дождем, а нечто вроде вечеринки или пикника. Подошел он и к Петру, фамильярно закинул тяжелую десницу ему на плечо, выкатил серые хитрющие глаза и тоном заговорщика, произнес:
– Петя, сейчас разминка будет. Помнишь, сколько коробок у пластмассницы?
Петр, усмехнувшись, кивнул.
– Так вот, я их грузить не буду. – Затем снизив на пол тона свой зычный голос
добавил – Пусть ее хахаль грузит. Сейчас, Петро, ты увидишь – придет второй автобус, он наполовину ее коробами забит. Я, что – мул?
Петр, в ответ лишь устало улыбался. Веселый малый этот Саша. С ним легко и временами, даже очень, хочется его общества.
– А знаешь, что со мной сделала эта принцесса? – Саша многозначительно замолчал и принял самый загадочный вид, в глазах его читались восторг и удивление одновременно.
Петр, вдруг вспомнил, что его друг подцепил еще в «Асторе», какую-то сомнительную пышнотелую девицу. Она сегодня возвращалась вместе с ними, точнее ехала на соседнем с Сашей кресле. На этот раз, Саше, и впрямь, удалось заинтриговать Петра, хоть девка и не очень ему глянулась.
– И что же?
– Изнасиловала меня, – Саша резко откинулся назад, наверное, для того чтобы с
расстояния ему был заметней эффект от сказанного. Вид у него был ошарашенный и даже нелепый. Можно было подумать, что его действительно изнасиловали, причем без всякого его ведома, и прямо сейчас. При всем этом, он явно не мог скрыть восторга.
– Как это изнасиловала? – еще более заинтересованно, но недоверчиво отозвался Петр.
– Элементарно. Рукой. В автобусе. Уселась рядом со мной, и только поехали – нырк
мне в штаны и давай наяривать.
– Ба! – только и мог выдохнуть Петр.
– 19 лет всего ей.
– 19? Ну и ну! – Петр замолчал. Девчонка ему не была симпатична и этот эпизод,
конечно, не добавил ей очков, но удивить она смогла. Подумав несколько секунд, Петр решил воздержаться оттого, что бы как-то выразить свое мнение приятелю. Не comme il faut, как говорится.
Но Саша начал сам:
– Не, ну ее на… Я так не могу. Изнасиловала меня, представляешь!
– Честно говоря, она мне еще в Стамбуле не ахти как понравилась. Но сам
понимаешь, дело вкуса. По мне, пошловата малость. Однако, сноровиста. Этого не отнять Какова!
– Да ну ее, – сокрушенно согласился Саша. Веселость незаметно слетела у него с
лица.
Все-таки, есть даже романтическое что-то в этом, на первый взгляд грубом весельчаке – подумал Петр. Тема была исчерпана. Саша как будто поставил точку, перелистнул страницу. Через минуту его зычный голос уже громыхал, где-то в стороне. Петр продолжал мерно слоняться вдоль автобуса, пытаясь согреться, и спустя некоторое время, он тоже прибился к тесному кружку, собравшемуся у дверей. Старший группы Олег и еще несколько мужчин и девчонок что-то озабоченно обсуждали. Постояв немного, Петр понял, что Олег не хотел выгружать мешки пока не подошел второй автобус. Земля была мокрая, противный мелкий дождь не переставал, и неизвестно, сколько предстояло валяться их драгоценным мешкам здесь дожидаясь отстающий транспорт. Обычно автобусы разгружали один за другим и одновременно перевозили мешки на карах к железнодорожным путям. Но водитель оказался другого мнения и в нем он был непреклонен как скала. Он зацокал языком, как обычно делают турки, выражая категорический отказ. Пришлось приступить к разгрузке. Считанные минуты и дождевая влага на лицах и телах парней смешалась с потом. Женщины, состроив страдальческие или озабоченные мины, мешались возле куч с чувалами, изредка, делая безуспешные попытки хотя бы сдвинуть какой-нибудь из них. Такое положение хоть и было самым обычным делом и повторялось из раза в раз, всегда раздражало Петра и вызывало в нем внутреннее негодование. Еще бы, ведь приходилось ворочать в основном чужие мешки, по большей части бабьи. Нередко встречалась эдакая девочка – попевочка, которая, оказывается, везла настолько тяжеленые чувалы и в таком изрядном количестве, что они могли бы сделать честь самому матерому челноку с бычьей шеей и волчьей хваткой. Петр же возил только кожу, поэтому никогда не имел много багажных мест, и если бы ни прохождение таможни, ему было бы гораздо легче ехать в одиночку.
Но вот автобус опустошен и уже налегке покатил к родным турецким пределам. Челноки остались в ожидании второго. Незаметно нарастала тревога. В том втором только товар и два водителя. И тот и другой вышли из Стамбула одновременно, но второй, поскольку был перегружен, отстал в пути. А если что-то случилось? Ночная дорога по неприветливой осенне-зимней Болгарии, в воображении ожидающих, становилась все более зловещей. Ведь каждый знал, что предательский лед тонкой кромкой в самых неожиданных местах покрывал трассу, и горный серпантин на туманном перевале запросто мог сыграть с раздутым тяжеловесным автобусом дурную шутку. Кроме того, нищую Болгарию вряд ли можно было бы считать безопасной страной и в криминальном смысле. Шутки перерастали в нервный смех. Оставалось надеется, что произошла незначительная поломка, и чувалы скоро обретут своих хозяев. Хоть мужчины и старались не выказывать внешних признаков обеспокоенности, напряжение в их глазах читалось все явственней. У женщин же, как часто бывает в критических ситуациях, начали появляться первые симптомы паники.
Вот, пожалуйста, миниатюрная Маринка на подкашивающихся кривеньких ножках приблизилась к Олегу. Нетерпеливо, срывающимся на истерические нотки голосом, бросилась задавать ему риторические вопросы, в промежутках, осыпая его самого и его фирму проклятиями.
Надо отдать должное, кое-кто из девчонок держались достойно и пока Маринка орала, а другие шипели от досады и злости, старались отвлечься. Но промашка действительно была допущена и Маринкин психоз, конечно же, не был лишен основания. Да и сам Олег уже трижды проклял себя за то, что не оставил никого из группы в том, как надеются все, отставшем автобусе. Надеялись также на то, что уехавшие водители смогут, при необходимости, хоть чем-нибудь помочь своим соратникам, если не стряслось действительно непоправимое. Замерев в беспомощном ожидании, челноки стояли, как по команде, обратив погрустневшие, но еще не потухшие взоры, в сторону, откуда должен был появиться злополучный автобус.
После разгрузки многие разогрелись так, что какое-то время оставались потными и вонючими в одних футболках. Такими были и Саша, и Федор, очередной жених пластмассницы. Сейчас, им одновременно, пришло в голову переодеться. Они почти синхронно содрали с себя грязное белье, обнажив заштатному болгарскому городку мощные телеса. Вне всякого сомнения, оба они были здоровыми детинами, основное их различие было лишь в том, что Саша пониже ростом и значительно шире Федора в плечах. Влажный и прохладный ветер обдувал их выпуклые раскрасневшиеся торсы, разнося по округе терпкий запах пота. В этот момент, словно в пошлом индийском кино, они уставились друг другу на животы. И там, в самом деле, было на что посмотреть. На каждом представленном, на обозрение пузе, массивном и волосатом имелось по глубокому уродливому и размашистому шраму. Петр находился рядом, зрелище его впечатлило:
– Мужики, вы – братья, наверное.
– У тебя, откуда? – поинтересовался Саша у Федора, изучая того исподлобья.
Федор, как обычно не разговорчивый и угрюмый, выдавил что-то в ответ. Петру не удалось расслышать, переспрашивать не хотелось, поэтому он обратился к Саше, который доводился ему приятелем:
– А ты то, где удосужился?
– Да как-то 16 летним пацаном за водкой сходил.
Саше тогда было 24, на четыре года моложе Петра. Об этой, как Петру казалось тогда, значительной разнице в возрасте, Петру порой напоминала наивная бравада приятеля. На самом же деле, у Саши просто был совсем иной характер. Познакомились они, как и многие здесь, в славном городе Истанбуле. Поселили их тогда в одном номере отеля с загадочным названием Рестерия. Вначале Петр даже опасался случайного соседа. Когда он впервые увидел его в Пулково-2, почти не усомнился, что перед ним типовой бандит. Внешний облик Саша имел, и впрямь, живописный. В фильм о криминале в России его, наверняка бы, взяли сниматься без проб. Не очень высокий, но устрашающе широкоплечий с массивной бритой головой, весь в золотых цепях и браслетах на волосатом теле и руках, одет, почти всегда, в адидасовский спортивный костюм, на ногах – кроссовки. На его лице редко можно было уловить признаки интеллектуальных исканий. Выражение серых почти на выкате глаз менялось от искрящегося восторга или лукавой улыбки до жесткой непробиваемости, впрочем, иногда сменяющейся на меланхолию. С первого взгляда видно, что персонаж колоритный. Но не по душе Петру. Петра такие типажи не грели.
В то бурное время начала 90-х, время официально объявленной рыночной экономики, а фактически беспредельщины в границах 1/6 части суши облик Саши внушал Петру классовую неприязнь. Петра не раз сводило с криминальной накипью и во время обучения в институте, и на рынке, уже занимаясь нелегкой челночной коммерцией. Петр опасался. Опасался много чего. Фортуна подарила ему шанс, хоть и нелегко, но быстро заработать и, наконец, вырваться из объятий нищеты постоянно сопровождавшей его семью. Он смог вкусить независимость и то сладкое чувство человека, доказавшего себе, что что-то стоит. Все, что сумел добиться он, за эти несколько постперестроечных лет, было, фигурально выражаясь, вырвано с мясом у жестокой жизни, на обочине которой находились обычные советские люди. Он прекрасно видел, знал и испытал на собственной шкуре когтистые лапы головорезов и паразитов. Более того, было время, когда и сам он поддавался романтично блатному фуфлу. Но сейчас уже, дудки! Его больше не схватят за живое их слезливые лагерные песни. – Послушать, как стеб, еще можно, но никогда уже не влезут они ему в душу.
Как, все-таки, близко нашей вечно дикой стране мировоззрение разбойников-оборванцев. Как я-то мог попасться на ту же удочку? А почему нет? Здесь созданы все условия, что бы появлялись такие люди. Суровый полу азиатский край, где с отдельным простым человеком никогда не считались, где цари, самодуры-губернаторы, чиновники, а затем, то же самое, в краснопером обличье видели в людях только быдло. И кем же мы были как не быдлом? Обидно до слез, но с покорностью овец мы позволяли с себя снимать все, от шкуры до копыт. И в то же время всегда находились на нашей холодной, бесшабашной, сердобольной земле сумасброды и буяны осмелившиеся отвечать на сытый снобизм и фальшивую мораль вызывающим неповиновением, беспределом и даже собственным кодексом чести. Для страны привыкшей к тирании, в которой соседствовали и татары и казаки, и забитые селяне такой расклад не удивляет. И сейчас, когда рухнул прогнивший развитой социализм и воздух свободы ворвался в затхлое общежитие, вместе с новыми, для большинства чуждыми демократическими идеалами, появились и новые возможности. Те, кто пошустрей вливались в новую жизнь. Им стали обламываться блага, на которые раньше никто из них не мог и рассчитывать. В обществе стали появляться первые признаки расслоения. Причем совсем необязательно, как раньше, надо было быть коммунистом или начальником, чтобы приукрасить прежнюю беспросветицу всевозможными удовольствиями. И тут, лагерные авторитеты, которые прежде для большинства были разве книжными героями, пусть и не без доли романтического ореола, теперь с легкой руки блатных лириков, получили в среде молодежи горячую поддержку. Каким богам молиться, когда старые низложены? Более того, все, что делали мы, наши отцы и деды – мыльный пузырь. Как не заметить обмана еще не выжившим из ума? А вы, молодые пацаны, что? Хотите остаться также, как и ваши деды, с голым задом? Будете смотреть со стороны на иномарки, красивые шмотки и чужой карнавал жизни? Неохота? Тогда послушайте, что вам скажут старшие братья, настоящие мужчины, те, кто во все времена плевали на лицемерную мораль власть имущих и неимущих, впрочем, тоже. Люди, для которых воровать и резать – норма жизни, теперь – герои нашего времени. Как девятым валом накрыло страну волной преступности. Но она и это перенесет. Великая степь издавна привыкла к насилию. Но горько то, что за отпетыми уголовниками потянулось многотысячное молодое пополнение. И среди нового поколения преступников те, кто не встал бы на воровской путь выпади их юные годы на 70 е или 80 е годы. Страна становилась под знамена преступности в массовом порядке. Подлинно народная культура и уголовные прихваты слились воедино. И как не странно может показаться кому-то, новое положение дел не пошло на пользу учителям – авторитетным ворам в законе. Ворам и бандитам становилось тесно. Молодым уже не хотелось считаться со старыми. Жестокость и жадность не имеют закона и особенно отъявленные молодые нигилисты давили стариков. Уголовному закону шел на смену беспредел. Единственно реально действующий девиз гласил: возьми себе силой и хитростью, то чего ты достоин. Наверное, подобное в разное время имело место в разных уголках земли, но гены Великой степи придали этому бедламу неповторимый русский шарм. Необузданность кровопролития, отчаяние, грубость, презрение ко всему кроме силы и денег – штрихи дополняющие картину. В таких же красках видел Петр, в своем воображении, революцию. Тоже зверство и хамство. Как и тогда кричат: грабь награбленное!, что однако, не имеет никакой разницы с просто, грабь! Не по душе Петру были дикость и варварство, но их присутствие в России, он полагал, обуславливалось наличием странных индивидуумов, поддерживающих их. Откуда и почему они берутся в устрашающем количестве, он себе объяснить не мог. Одним из таких индивидуумов увиделся ему Саша. Он еще не был знаком с ним, но эстетика братвы, живым олицетворением которой тот являлся, бросалась в глаза. Как же неприятно оказался, удивлен Петр, когда им выдали ключи от одного номера. В первые часы общения с широкоплечим соседом Петр не мог избавиться от настороженного отношения к нему. Однако не успело пробежать и пары дней, как они успели стать добрыми приятелями. Их беседы с удивительной легкостью приобрели искренний задушевный оттенок. Петр обнаружил в новом знакомом простого открытого парня, жадного до впечатлений и всего нового. Его прикид скорей был просто данью нелепой моде. Они вместе таскались по стамбульским кабакам, смеялись и вели сердечные разговоры. Петр узнал некоторые подробности из Сашиной личной жизни. А именно то, что тот бывший курсант-десантник, исключенный из училища за аморалку, женат на некой симпатяге Марине, уже 1,5 года челночит, и палец в рот ему лучше не класть. Уйти из училища, как объяснил сам Саша, было его собственной инициативой, но сделать это иначе чем через суд чести не представлялось возможным. Ему никогда не улыбалась перспектива быть воякой, но мать и прочие родственники внушили сыну, что он обязан следовать по стопам отца, который сгинул в Афгане. Семья его всегда жила более чем скромно, а после гибели отца в 87 и вовсе скатилась в нищету. Но вскоре Саша поступил в Рязанское Десантное, и лихо, с наскока в духе голубых беретов, смог отхватить себе богатую невесту. Впрочем, вполне возможно, он даже влюбился в нее. Уяснить себе последнее, Петру было не легко, поскольку Саша предпочитал отзываться о Марине с деланным безразличием. Зато Саша с явным удовольствием вещал о нежданно-негаданно посыпавшихся на него благах: отдельной квартире, связях в торговой сети и т.д. Маринин папаша, как выяснилось, – директор одного из крупных универмагов. После столь успешной свадьбы, Саша тут же учинил серию дебошей в училище, что можно с легкостью представить, зная его развязную натуру. После этого события он был торжественно изгнан из этого учреждения, и полетел в новоиспеченное теплое гнездышко к молодой жене. В городе дебошир принялся без проволочки и беззастенчиво использовать папашины связи и подарки для создания собственной коммерческой деятельности и с первыми ласточками полетел «бомбить» Турцию.
При всей своей развязности и даже грубости, Саша порой поражал Петра, внезапно неизвестно откуда берущейся, лиричностью. Знакомство его с поэзией и диссидентской литературой, хоть, наверное, и было поверхностным, но все же так не вязалось с обликом мужлана. Что еще поразило Петра в Саше, так это его возраст. Ну, никак не тянул он на свои 24. Меньше 30, он никогда бы ему не дал. Вспоминая тогдашнего Сашу, Петру почти всегда представлялась одна и та же сцена: они втроем с Гройзбергом теплым стамбульским вечером, сидят за выставленным на улицу столиком ресторана и лениво беседуют за кружкой пива. Ресторан полон, светится огнями, в воздухе витает аромат рыбных блюд и румяных шашлыков. Ребята потягивают Эфес Пилзнер, лущат фисташки и потчуют себя креветками. Петр и Саша к этому времени уже покончили с товарно-денежными делами. Такие вечера как этот, наверное, были тогда для них самыми счастливыми. Они отдали дань суете жизни и теперь могли со спокойным сердцем, посвятить сегодняшний вечер и весь следующий день расслабухе и легкому философствованию. Об Олеге не упомянуть здесь особо было бы упущением. Групповод – смешное слово, он всегда был заложником великой цели – пополнения собственных фондов. В его лукавых карих глазах невозможно было уловить и блика искренности. Дружелюбие же и всяческое расположение его лицо – визитная карточка фирмы демонстрировало 24 в сутки.
Разговор, невзначай, затронул вопрос, что же для них сейчас самое важное в жизни. Ответы их вряд ли можно назвать оригинальными, но они, без сомнения, отражают тогдашний менталитет многих и поэтому достойны внимания.
– Для меня, однозначно, – работа, – произнес одновременно с грустью и уверенностью тридцатипятилетний, но так и неженатый Олег.
Петр с сожалением и любопытством остановил на нем взгляд. Петр женился три года назад и имел такого же возраста ребенка. Работе же и судьбе своей был благодарен, поэтому ответил:
– Что говорить, работа для меня, конечно, важна, но и семью я б не поставил на второе место.
– А для меня, без вопросов, – семья, – задумчиво отозвался молодожен Саша. И тут же добавил, – Для меня жена – и есть работа.
Зная подоплеку Сашиного брака, Петр не смог сдержать улыбку. Спустя годы, вспоминая тот отдаленный во времени разговор, Петр уже по-другому оценивал его. Для него уже не было сомнений, теперь, он знал наверняка – Саша любил свою жену Марину.
Саша оценивал Петра со своего пригорка. Он долго не мог разобраться, кто он такой этот небольшой, но ладно скроенный парень, сдержанный в проявлении эмоций в среде шумных челночных компаний. Подобная манера поведения была чужда привыкшему к панибратству Саше. Петр в отличие от него не имел привычки ничем бравировать и вообще как-то явно обозначать свое присутствие. Поначалу Саша даже решил, что тот не представляет собой, ничего достойного внимания. Но со временем отношение его к Петру переменилось. Устав от напускной разухабистости Саша находил отдых и приятную компанию в лице Петра. Познакомившись с ним поближе, он с удивлением заметил в нем интеллект и манеры, нечасто встречающиеся в разношерстной армии челноков. Кроме того, и это видимо послужило не последним фактором, склонившим Сашины симпатии в сторону Петра, – тот смог быстро и без лишнего шума сколотить приличные деньги без посторонней помощи. Ездил в Истанбул всегда один, четко разбирался в ситуации, да еще и владел парой иностранных языков. Держался Петр независимо, но в тоже время скромно. Его проницательность и осторожность порой коробили прямолинейного, хотя и привыкшего себя считать хитрецом Сашу. Всех перечисленных качеств у Петра было вдоволь. Они были настолько непривычны для Саши, что тот, даже искал объяснения им в темном происхождении Петра. По мнению Саши, русский мужик таким быть не может. Саша за глаза, а иногда и в глаза считал Петра нечто средним между евреем и армянином. Конечно, Петр не был не тем, не другим. В его, и вправду, как у большинства россиян, смешенной крови была изрядная доля запорожского казака, причерноморского грека, русского и еще бог знает чего. Петр, с годами, все меньше и меньше придавал значения этому факту. С определенностью он мог назвать себя только западником и поклонником итальянского ренессанса. Они были так непохожи, здоровый белобрысый Саня и небольшой чернявый Петр. Один грубоватый, порой наглый, другой вежливый даже дипломатичный. Единственно, что было общего, так это, наверное, их веселость и некая завуалированная сентиментальность. Несмотря на явный диссонанс натур, как иногда случается, они быстро и близко сошлись. Петр частенько заезжал к Саше домой, где они засиживались допоздна, беспокоя Марину. Они напивались в стамбульских кабаках, и Петру приходилось вытаскивать Сашу из закипающих потасовок. Петр мог припомнить моменты, как когда-то в самолете, надравшись, Саша декламировал стихи, ошалевшей от страха и удивления смешанной русско-турецкой публике. Саша был всегда готов помочь, если была нужда, тем же отвечал Петр.
Но вот, наконец, подкатил долгожданный второй автобус. Как выяснилось, он сломался на перевале, и только помощь возвращающегося коллеги облегчила участь путешественников.
Разгрузка проходила в жестоком темпе. Нечеловеческими усилиями Петр, Саша и все остальные ребята выворачивали втиснутые между сиденьями воняющие скотчем чувалы. Пот лился градом, снизу мешки быстро подхватывали крепкие руки. Затем на телегах и покатых спинах наиболее крепких мужчин их тащили к поезду. Еще повезло, что оказалось возможным нанять болгарских карщиков и перевезти, также и с их помощью, часть товара на перрон. Вдобавок ко всему, рядом с автобусом нарисовались грязные личности со смолистыми волосами – местные цыгане. Энергично применяя жестикуляцию, вперемешку со смешными болгарскими словами, они пустились объяснять, что тоже будут рады помочь перенести груз к поезду. Однако, Андрюха Коробов, один из ветеранов, неодобрительно отнесся к их инициативе и выразительно послал бедолаг на нашем великом и могучем языке. Девкам было отдано распоряжение зорко охранять мешки, чтоб крутящиеся вокруг мазурики их не умыкнули. И все-таки спустя минут 20 настойчивость прилипчивых цыганят была вознаграждена. Ребята, порядком замудохавшись, наконец, доверили им, под строгим присмотром, закончить работу. Последняя вереница, состоявшая из кары и телег, перевалила через переезд и вскарабкалась на предназначенный перрон. По нему мешочный поезд проехал еще метров сто, прежде чем остановился в нужном месте.
Физическое напряжение спало. Разгоряченные тела постепенно остыли. И вот, уже среди рассевшихся на мешках стали мелькать серьезных размеров бутыли Джони Уокера, Бифитра и Смирнова.
Петр, в свою очередь, приговорил пол стакана водки, после чего ощутил теплую волну, прокатившуюся по груди. Если говорить честно, пили челноки много. Если еще честнее, чертовски много. Изнурительный труд, изматывающий и силы и нервы, вынуждал к повышенному употреблению расслабляющих средств. Кто были лучшие друзья челноков? Этих железных людей, пускающихся в опасный путь, готовых встретить самые непредвиденные испытания, ворочать тонны груза, идущих с невозмутимым лицом на жадную и подлую таможню, воплощение лицемерной рожи новой власти? Кто ездил поездами по маршруту Стамбул – Питер, в начале 90-х знает, их излюбленные друзья, – вышеупомянутые Джонни Уокер, Бифитер и Смирнов. Без них не трогались челночные автобусы от фри шопов турецко-болгарской границы.
Что касается Петра, он алкоголем не злоупотреблял . По крайней мере, пока не закупил и не загрузил товар, не брал в рот ни грамма. Подобное поведение вообще могло бы быть золотым правилом для всех челноков, не считая, может быть, некоторых особо уважаемых луженых товарищей, которых даже и литр спирта свалить не в состоянии. «Но в эту ездку таких персонажей с нами нет», – отметил про себя Петр.
Народ был настроен благодушно, и уже через пару часов энное количество бутылок остались порожними. Петр еще глотнул джина, после чего решил остановиться, ведь предстояла еще погрузка в поезд. Кое-кто, между тем, усердствовал на ниве потребления горючих жидкостей. Эти кое-кто – Андрюха Коробов, Гриша Цукерман и Леха Алексеев. Саша же, к чести его будет сказано, отказался пить начисто. Он не раз говорил, что выпивать культурно не умеет, а если не дай Бог такое случается, нажрется до безобразия и затеет бузу. Видимо, свежие воспоминания о нечто подобном, сейчас, заставили его воздержаться. На удалой призыв Андрюхи и Лехи он с обескураживающей простотой ответил:
– Я не пью. – Спокойно и уверенно прозвучала эта короткая фраза, словно приветствие на чужом языке, словно фамильярное похлопывание по щеке. Кто-то мог разглядеть в ней своего рода вызов.
– Да ты че? Не наш что ли человек? – щерясь багрово-рябой физиономией, не отступил Андрюха.
– Вопрос конечно серьезный. Пить или не пить? – молвил Гриша в своей обычной иронично-сдержанной манере.
– Да, не пью я, чего прицепились? – подтвердил свою позицию Саша.
– Скажу по секрету, что этот боец, порой пьет, что не дай Бог. Но если сейчас вам сказал нет, – уговаривать бесполезно. Решение принято, – разоблачил друга Петр.
После этих слов мужчины оставили Сашу в покое, и вновь сомкнув кружок, продолжили прерванный пикник.
– Наверное, правильно делает. – Андрюха тяжко вздохнул, и, опорожнив пол стакана, зажевал его чем-то несущественным. – Много народу водка погубила.
По лицу Андрюхи, было невозможно понять, говорит он нормально или шутит. Вид у него, между тем, был самый цветущий. Эдакий здоровенный детина, с умильным лицом, усыпанном веснушками и испещренным, словно лучиками, морщинками. В действительности, он был серьезен. Его особенность быть серьезным и смешным одновременно забавляла Петра. Андрей всегда был симпатичен ему своей легкой неунывающей натурой. С достоверностью же, определить истинное отношение Андрея к чему-либо было делом, как уже сказано, безнадежным. Казалось, иногда, что он сам не знает своего собственного отношения к предметам и событиям. Можно лишь предположить, что как у человека поверхностного, эти отношения определялись у него, прежде всего, сиюминутным настроением.
– Ерунда это все, – вновь заговорил Гриша. – Пить нельзя, курить – не надо, жирного, жареного – не ешь. Бабья чушь. Мужик должен мочь все делать.
На этой ноте Андрюха и Гриша пригубили еще. Гриша тоже был симпатичным малым. Наверное, он был самым старшим знакомцем Петра по Стамбулу. В то время ему было лет 45. Маленький, но мужественный еврей, он нес в своих глазах печаль своего многострадального и мудрого народа.
Дело близилось к утру. Через час два начнет светать. Петр, Саша и лысый Толик Пивоваров с женой решили пройтись в город размяться и купить курева. Компания, не спеша, перешла пустые линии ж.д. полотна и направилась к желтому зашарпанному зданию вокзала. Вошли внутрь. Просторный зал с характерным для подобных мест запахом нечистот, растворимого кофе и сигаретного дыма. Людей почти никого. Толик купил пачку LM в расположившемся в углу зала кафе. Редкие пассажиры, находившиеся в зале, сидели на своих сумках и чемоданах. Пустые столики импровизированного убогого кафе а ля Европа смотрелись странно по соседству с неопрятными мужчинами и женщинами, сидящими на полу. Толстый угрюмый хозяин готовый в любой момент рассердиться зорко следил за тем, чтобы не дай Бог, кому пришло в голову, усесться за столик даром. Он был зол на всех оборванцев, что шлялись по вокзалу, ведь они вместо того, чтобы покупать у него жидкий кофе и сухие бутерброды портили своим упадническим видом ему все настроение и торговлю. Смотря на такую публику, редкий оптимист продолжит свой бизнес. Толику он швырнул сигареты проворно, но все-таки грубо, после чего продолжил возню в своем утлом киоске.
Петр вышел на улицу, за ним последовали остальные. Спустившись по еще влажным ступенькам вниз, все остановились. Толик с женой с наслаждением закурили. На площади стали появляться первые машины, старые, – в основном, Жигули. С каждой минутой площадь становилась оживленнее. Прохлада и сырость постепенно улетучивались, в то время как, неряшливость мостовых становилась все заметнее. Повсюду валялись какие-то обертки, мусор и в удивительно большом количестве арбузные корки.
Толик приметил крутившегося невдалеке живописного мальчугана. Тот перемещался лилипутскими шажочками от одной мусорной кучи к другой, внимательно их исследуя. До невероятного, черный и чумазый, одет он был в несусветное тряпье, драное и дырявое. Судя по росту ему было не больше 4 лет. Толик разглядел в его ручонке окурок, которым карапуз с жадностью затянулся. Окурок, к сожалению мальчугана, вскоре погас. Тогда, недолго думая, малец подобрал с земли арбузную корку и с жадностью, распространяя при этом смачное чавканье, впился в нее своей крохотной головкой. Зрелище застало ребят врасплох. Один Саша оставался невозмутим. Снисходительно улыбнувшись, он обронил:
– Цыганенок.
Толик, правду сказать, тоже не проявил особых эмоций, но жена его, женщина сердобольная, тут же извлекла из кармана джинсовки запечатанный сникерс. Словами и жестами она стала зазывать несчастного ребенка.
– Эй, малыш! Ну-ка, иди сюда, смотри, что я тебе дам, – сказочно ласковым голосом молвила она.
Суровый мальчуган глянул на нее исподлобья угольками глаз, подошел, и остановился в нерешительности.
– Ну что же ты? Бери.
Мальчик пожирал глазами, но не шоколадку, а вспыхивающую сигарету Толика. Через несколько секунд, он уцепился сажной ручонкой за толикову полосатую штанину и настойчиво начал за нее дергать. При этом, видимо, злясь на недоступно высокий рост дяди, он завопил что-то нечленораздельное. Вторая ручка мальчугана упорно тянулась к заветной сигарете. Толик брезгливо стряхнул с себя маленького разбойника.
– Ты че, малой? Годика два хотя бы подожди. – А ты, Галя, – обратился он к жене, – убери шоколадку. Не нужна она ему.
У Гали же, вероятно, проснулись материнские чувства. Она растроганно привлекла маленькое чудовище к себе и чуть ли не насильно впихнула ему сникерс.
Мальчишка несколько секунд простоял неподвижно, наверное, пытаясь понять, что произошло. Шоколадка зажата в руке, она не произвела на него особого впечатления. Но через мгновение все изменилось. Лицо мальчугана исказил неведомый гнев и досада. С остервенением, размахнувшись, он запустил сладкий подарок в сумеречную даль.
Галя осталась повержена. Мужчины дружно расхохотались.
– Как-то его, или кого-то ему подобного, пытались угостить арбузом, – заговорил вновь Толик, – нормальным, не коркой из мусорной кучи, так он зашвырнул этим арбузом в физиономию угощавшего, а сам пошел преспокойненько глодать огрызки из канавы. Не приучены из рук еду брать.
Мальчуган, заслышав смех, тоже защерился и расхохотался жутковатым детским баском.
Здесь таких много, – подумал Петр, – как, все-таки по-разному жизнь распоряжается людьми. Петру не давала покоя мысль о том, что этот малец, таких же годков, как его сын. Но он не дома с мамой, а копается грязный и полураздетый в вонючих ямах, собирая отходы и окурки. И это Европа конца 20 века.
Забрезжил рассвет. Русе вяло просыпался. Ребята вчетвером решили прогуляться по городу. Они не спеша, зашагали через площадь и углубились в непримечательную улочку. Становилось заметно теплее. День обещал быть сухим и солнечным.
Городок не показался Петру хоть сколько-то симпатичным. Типичный провинциальный городишко с невыразительными светло-серыми формами, жалкими магазинчиками-коммиссионками, невзрачными ресторанчиками-столовыми. На улицах появились первые прохожие. Они шли мимо, переговариваясь на смешном для русского уха языке. Петр профессиональным взглядом оценивал дубленки местных дам. Фасоны были устаревшими, а качество грубым и, конечно, не шло ни в какое сравнение с турецким.
После изобильного Стамбула болгарский Русе смотрелся ущербно. Странно было осознавать этот факт. Разница особенно поражала оттого, что до хлебного турецкого города каких-то 300 верст. В магазинах, практически, не было турецких товаров, а те что имелись, стоили довольно дорого. Местная кухня хоть и с претензией на национальный колорит заметно проигрывала в разнообразии, качестве и обслуживании. Здесь так ощутимо бросается в глаза разница двух систем, – подумалось Петру. Не нужно никаких комментариев, вот она – беспомощность социализма. Настало новое время, а эта маленькая страна, младшая сестра великого и ужасного Советского Союза даже теперь, после принятия курса на капитализм, плелась где-то в хвосте.
Петр, Саша, сотоварищи, рассевшись на грудах чувалов, уже не первый час дожидались поезда. Их ожидания оправдались. Зеленый фонарь светофора зажегся, и со стороны Софии показалась голова состава. Челночный люд оживился. Все уже заранее распределились по купе, кто с кем поедет. Саша спрыгнул с насиженного места, и по-хозяйски, вразвалочку, вышел вперед. Остановился у края платформы, воткнул руки в боки. На его лице играла надменная улыбка, а веселые и наглые глаза поблескивали. Петр оставался сзади, он никогда никуда не любил спешить без нужды.
Локомотив приблизился, гоня впереди себя специфический поездной аромат и изрыгая шипение. За ним потянулись зеленые близнецы – вагоны. Одинокие пассажиры выглядывали в окна. На их лицах читалось неподдельное изумление и страх от увиденного зрелища. Очевидно, несчастные мирные пассажиры не предполагали, что эти невероятные груды капроновых мешков мог бы транспортировать какой-нибудь пассажирский поезд. Положение усугублялось тем, что на перроне немного в стороне от группы челноков из Питера расположилась не менее тяжеловесная группа из Москвы, подъехавшая чуть позже. За дверьми некоторых вагонов, в голубых форменных рубашонках, появились проводники. Они смотрели на платформу забросанную мешками, как на неотвратимое стихийное бедствие. Впрочем, оно должно было принести им, помимо хлопот, и неплохую прибыль.
И здесь Саша бросил воинский клич. Обращен он был, по всей вероятности, к временному населению медленно останавливающегося состава:
– Ну что? Вешайтесь! Сейчас все это, – он сделал широкий жест в сторону сваленных чувалов, – будет у вас на головах. Эта перспектива его очевидно веселила.
– Вешайтесь!!! – разносилось над платформой.
Поезд остановился. И неожиданно для Саши, впрочем, как и для Петра, наблюдавшего сцену со стороны, не замедлила последовать и реакция на Сашин зычный голос. Нет, не подумайте, вешаться, конечно, никто не стал. Но из ближайшего вагона показалась массивная косматая голова с кривым носом и ртом искаженным зверским оскалом. Размеры человека внушали трепетное уважение. Резким жестом он широко распахнул дверцу и вперил свирепый взгляд маленьких близко посаженых глаз в толпу, скопившуюся на перроне. Большинство из попавших, под его леденящий кровь взор ощутили тогда нечто подобное тому, что, по видимому, должны чувствовать кролики перед удавом. На мужике была голубая сорочка проводника. Что и говорить, не такого проводника думали увидеть наши коробейники. Тем временем, ужасающая рожа взревела львиным басом:
– Это кто тут выступил?! Я говорю, кто сейчас орал?!!
