Красная Книга правды

Зато правдиво. Сколько можно спасаться ложью? И всякий ли критикующий – враг твой?

Но давайте про четырёх всадников апокалипсиса. И когда эти всадники примчатся? То ли это суперкомета, сжигающая нас, либо супернаводнение, либо смертельная эпидемия, либо люди сами себя погубят при помощи третьей мировой войны. Как отгородиться, очиститься? Как сплести панцирь? Как сохранить, сберечь сокровенное? Как уметь не копить обиды? И, наоборот, пойти и расцеловать критикующего в щёки румяные?

Полезнее – расцеловать.

Меня часто и много критикуют. Не успеваю уворачиваться. Поэтому иду и варю варенье. Злобному критику – яблочное, умеренному – сливового, не приемлющему – вишнёвого, ненавидящему – смородинового. Одна женщина, колеблющаяся между да и нет, написала мне, что хочет грушевого. Хорошо, пошла я и посадила саженец белой, сочной, дивноцветущей груши. Будет расти пять лет, а варенье появится нескоро – лет через семь. Жди! Жди моя хорошая! А пока возделываю терновник, чёрную рябину, акацию розовую, где каждый цветок – пятистворчатый. Кстати, варенье из роз тоже вкусное. Им угощу самых-самых не признающих меня. И мои произведения.

Многие считают, если критикует, значит завидует. И что «блаженны кроткие», ибо они спасутся. Но критиковать можно кротко, ненавязчиво, не напрямую, вскользь, то есть критиковать, хваля, лишь намекая на некий диссонанс, но при этом вытягивая удачные строфы, вынимая блестящие метафоры, неся в ладонях истинно прекрасное, даже если его всего с горстку. С зёрнышко. С семечко. Авось, прорастёт сквозь гранитные камни города, сквозь костяную грудь.

А ещё, дабы не обижаться, не раздражать своей обидой, надо песню знать…

Наизусть её петь.

***

Если хочешь делиться на мир и войну – не делись!

Это так больно, когда в твоём теле созревшие раны

жаркими букетом цветут – роза, кашка, ирис.

Бьют барабаны!

Гуленьки-гули! Давай отмотаем в другой

век! Даже в эру другую, где звёзды в ладонях:

спамит Гомер. Спамят греки. И грезит прибой.

Троя – на месте! И мир ещё ветрено-сонен!

Всем эмигрантам не выдали виз. И Парис

жадный до нег, до жены самого Менелая,

где-то в бесчисленных дебрях провис и завис,

«Зевс» – это общество в пользу защиты трамвая…

О, наши войны Троянские! Голод, разруха, пожар!

Пахнете жаждой наживы вы, кровью и потом!

Мы не убиты ещё! Но поранены. Сед, млад и стар.

Свой – свояка. Брат – на брата. И скачут галопом!

Где этот горний и где этот чистый был свет?

Где эту тьму вы черпали из нор да из схронов разверстых?

Мы разделились. Кричал я, вопил я вам вслед:

– Целостным будь, монолитным!

В душе – Ахилесным.

Кто в слепоту раздробился. А кто в глухоту.

Сколько история раз упреждала, учила.

Не научила! Какой мармелад там

во рту?

С порохом злато. И деньги с проёмом тротила.

Что там за рифма: дышу-напишу-отомщу?

Что за слова: захотел-угорел-выстрел в спину?

Что там, в котле подавали, какую лапшу?

Вместе с обглоданной коркой кидали в пучину!

Ты за кого, о, Елена Троянская? Или же ты

тоже распалась на тронутых и продающих?

О, не твоё ли последнее тело впаялось в мосты,

Чесму проедешь – ты шёлком заверчена тушей?

Нет, не твоё! Там кочевница, гордая мгла.

Нет, не твоё! И слова там иные, молитвы.

Ты – это поле! И ты это небо взяла,

словно бы мужа. А после – разбилось корыто!

Всё сокрушилось! Разъялось!

………………………

Особенно мне

жалко вот этого – в ноги паду я! – ребёнка!

Руки, как крылья тяну, что расшиты во льне!

И – ко груди! Ему холодно!

Лишь рубашонка,

ткани кусок на измазанном тельце золой.

Если украсть бы у всех матерей – нежность, ласки!

Слёзы! О, маленький! Ты – сквозь эпохи – постой!

Всё-таки рухнула Троя!

И стянуты, сорваны маски!

Сквозь все столетья, о, как мне прижать бы дитя?

Чтобы кормить, пеленать! Это – лучшая кража!

Ты – эгоист, злой Парис, ненавижу тебя,

в наше бы время ахейцы-отцы, с ними я же,

плюнув в лицо, отвернулись! Метатель копья –

ты в наше сердце попал, как подкупленный снайпер.

Вот она кровь. Вот война. Пала Троя моя

в стоны распятий!

******

А теперь выдох-вдох.

И снова в сон. А что в нём? Награды, конечно. Но немного. Чтобы не портить в себе творца.

Потому что апокалипсис и армагеддон – тоже неожиданный, непредвиденный подарок. Ибо не без Божеского свершается участия. И четыре всадника вдоль скрижалей, вдоль священных камней, вдоль светящихся занебесных рун.

То есть апокалипсису своя мера нужна. Всё-всё внутри нас. Всё-все мы сами.

******

А теперь просыпаемся! Стряхиваем остаток сна. И вдыхаем новый сладкий, речной запах бытия. Ибо спаслись от своих собственных внутренних Армагеддонов. И учимся прощать. Ибо вареньем всех угостили. А себе оставили – малинового с мятой и мёдом. И по чайной ложке, по глотку, запивая крепким чаем. Лечимся-лечимся от критикующих, начинаем любить их каждого по отдельности, затем всех сразу.

Ну, конечно, конечно, льстивые ближе, ласковый телёнок двух маток сосёт. Конечно, приятно слушать лишь сладкие речи. Но они бесполезны. Ибо варенье итак сладкое, и чай с сахаром. А тут ещё елей тебе в уши да медаль на грудь, да премию в кошелёк. И голова кругом. А местные газеты – твоё фото на первую страницу. Ты один такой! Но сон, золотой продолжается, длится, вытягивается.

А когда проснёшься: разбитое корыто. Трещина посередине – а в ней медали плавают. И за окном – миражи, остатки апокалипсиса. Пыль из-под копыт умчавшихся всадников.

На то и сон – золотой. Нескончаемый.

Одна правда – это остатки варенья в прозрачных, стеклянных, трёхлитровых банках. И как раз саженец груши зацвёл. В этом году урожай намечается. Варенья целый таз наварим. Уже и сахар свекольный в кадке припасён. И пчёлы роятся.

Сладкая ложь и горькая правда Что положить в чай? Какой ложкой? Чем приправить? А люди-то, люди видят – на просвет, на солнце, сквозь стёкла – где истина, где нет её.

И глаза откроешь, а прямо на тебя – сквозь пространство синее, сквозь его горячую кровь – все четыре всадника мчатся.

Нет-нет, лучше ещё поспать. Прикрыв веки, опустив ресницы…

«Гиви, Гиви, ты всё-таки Иван»

Дочь я рожала в Горьком. А сына в Нижнем Новгороде.

1992 ГОД. ТОГДА Я НАПИСАЛА ПОЭМУ «РУСЛО МЕЖДУНОЖЬЯ»

Поэма слабая. Неровная. Я её перепишу, отредактирую позже. Но одно четверостишье упомяну здесь: «…тело, как молнией стёсано ножиком. Я лишь река, я лишь русло межножья. Вот разрожусь, отдвоюсь, стану мамой, Матерью стану всеобщей, вселенской. В жизнь воплощусь я сыновью. Коленки в тверди я словно упру. Так по-женски, так я по-бабьи кричу. Слышишь, Боже? Если ты слышишь, родись, мой хороший!»

Тема появления дитя, тема материнства открыта в начале двадцатого века. Марией Шкапской. Невероятной силы поэт. Её влияние велико и по сей день. Милая МиЛена Бла! Здравствуй! Нет, я не притягиваю. Объясняю.

Слово «первый», «первая» нужны для спортсмена. Для поэта эти слова лишние. Никогда не хотела стать первой. Непервой. Даже правой. Лучше быть неправой. Это лучше. Ибо страдательно. Я не права. Ну, серьёзно. Меня качало то влево, то вправо. Рвало. Я становилась тощей, весила шестьдесят килограмм. Затем я разъедалась до восьмидесяти, затем снова худела.

Мы никогда не ездили на юг на машине. Всегда цивильно на самолёте летали. Жили в хороших пяти-звёздных отелях. С трёхразовым питанием. С мужем и детьми. Затем с мужем, детьми и внуками. Поэтому, Бла-бла, перейдём к правде. Ты пишешь, что по дороге на юг когда сын был за рулём, мы якобы с дочерью и внуком попали в аварию. У меня двое! И не трожь! Этого я не позволю. Хочешь меня распинать, четвертовать, на кол сажать, в тюрьму, в суд, на плаху. Их не трожь. Езжай в Мексику – правнуков нянчить! Румяных. Чумазых. Чернокожих. Хватит уже по кремниевой долине сына гонять, пора детей нянчить. Пеленать. Качать. Ночей не спать. Это восхитительнее! И это по-женски правильно. Ну, для чего-то тебе была дана твоя плоть. В чем её смысл? В продлении рода. А у тебя что-то зачахло дерево. Поэтому на меня, как на горшок ночной ходишь. Ну, там по маленькому и по большому. Ну, что за такая любовь-ненависть? Ненависть-любовь? Скоро седьмой десяток пойдёт! Старушки так себя не ведут. Они добрые! А мне-то, мне-то сколько годков? А ровно, как тебе! Я – обезьянка твоя!

И не срослись мы с тобой, не сроднились. Разные. Хотя обе дуры.

Ду-у-ры.

Давно бы помирились. Если бы голова работала. Не для себя помириться надо, для дела. Общего. Хватит в шашки играть! Как две бомжихи возле помойки дерёмся за стекло-тару. Ну, мимезис, да, согласна, что не мимесис. Но буква «з» и «с» пишется у Аристотеля одинаково, зигзагообразно. Поэтому хватит про эту «с-с-с». Все предъявы к нему, сердечному. Ошибок у меня – море-океан.. Не знаю, затмение что ли нашло. Южное затмение. У тебя так было?

А вот ещё вспомнила из «Русла», глянь: «Прости меня сынок, за недогляд,

ведь ты же знаешь: яблоко от яблоньки.

За растерзание страны, раздел, распад,

твоей страны, где ты родился маленький!

А пальцы –

мармеладные жучки,

и эти абрикосовые пяточки.

Прости меня, прости меня, прости,

я шью, вяжу, я вкручиваю лампочки.

Я всё сама! Лишь ты б зубрил, учил,

и чтоб не дрался в школе. Надо было

учить, чтоб дрался, чтоб вгрызался, сто причин

есть для того, мой золотой, мой милый.

Давай посмотрим Джармуша вдвоём,

«Цветы» посмотрим сломанные что ли.

Твой молодёжный сленг мне хуже штолен,

все эти спичи, вписки, на приколе

и вера в то, что все мы, все умрём.

Ты помнишь, я болела, как лет пять?

Как выкарабкивалась, как пила таблетки?

С кем ты тогда связался? Чем кричать,

каким мне горлом? Ох, уж эти детки…

И выжжено, и сколото оно

как яблоко от яблоньки, от ветки,

тебя не отпускать бы. Нет. Нет. Но

как оградить от жгучей той брюнетки?

…Тогда поэму написала я. Сожгла.

Но смысл таков: зачем из яйцеклетки

тебя я отпустила? Из тепла,

из дома, от квартиры, от кушетки.

Сейчас твержу одно: прости меня,

что расцепила руки, провожая,

не бросилась под ноги. Как чужая,

что не заплакала, стеная и виня.

Домой вернувшись, плакала три дня.

Хватило б слёз: полить три урожая…»

Наверно, ты права, Милена Бла, у меня чувство было, словно действительно в аварию попала. Провалилась в неё. Все косточки целы, а больно. Даже воздух вокруг меня болел, любое движение причиняло страдания: утром просыпаться не хотелось, открывать глаза. Но я не имела права расслабляться. У меня ребенок на руках был двухгодовалый внук, как раз так вышло, что у дочери дел невпроворот, зять привёз Илью на лето. Но получилось так, что Илюша жил потом полгода, потом ещё несколько месяцев. Потом ещё и ещё. И он – этот малыш: абрикосовые пяточки, мармеладные пальцы–кислячки – всё его существо заполонило моё время. И пространство. И мне было не до тебя, Бла. У тебя этого нет: такого материнского огромного и вселенского, скорее всего не чувства, а сама вселенная в меня втекла, вселилась, вытеснила все глупые женские обиды. Размолвки. Перетягивание каната. Соперничество. И прямо скажу: ревность-зависть, ну, не скрывай, отсюда все нарекания в мой адрес, подставы. Да и кого стесняться в наше-то время: лей грязь, сколько есть. Всю. Хотя, может, она лечебная, так и ладно. Деньги сэкономлю на грязелечение и прочие физио-процедуры.

Но зачем выдёргивать мои стихи, выковыривать их из текста, аж кровь из-под ногтей, затем переписывать их по-своему, чтобы посмешнее, втаптывать? Это называется вандализм.

Итак, кто эти вандалы и откуда они взялись? Отвечу: ниоткуда. Историки до сих пор спорят л их происхождении. «Вандалии», Ванды» – это лишь сходство в однокоренных словах. Ещё говорят, что от готов. И что они вышли из моря. Бла-бла, ты хочешь в море? Обратно к своим? Сколько, вообще, моря в тебе? Соли?

Ну, какая такая прибавка от стихов? К чему, вообще, мне чужое? Вот сколько раз повторяла эту фразу: денег за стихи не дают, только грамотки и колокольчики. Я до наград вообще равнодушная. Ещё со школы. Не понимаю, что хорошего в подарках? Я их маленьким детям раздавала всегда. Вот как-то в церковь пошла, а возле ворот толпа грязных, неумытых мальцов кружится. Я всё отдала: сгущёнку, масло, икру. И в институте тоже также: девчонки просят доклад списать, или сочинение, или реферат, разве жалко? Нате!

А тут стихи брать чужие, якобы выдавать за свои да ещё деньги тратить, чтобы их издать.

Чушь собачья! Мне деньги нужны, чтобы детей кормить, а тратиться на издание книг я не жажду. Опять-таки бегать спонсоров искать, в очередь за премиями становиться? Мне уже далеко не «шешнадцать» и не «тлидцатьтли». Но я спорить не стану. Нравится так писать обо мне: бумаги много, затем можно её мелко порезать да помять и в нужник увезти в деревню, там рабочие живут, им сгодится. А ещё можно костёр разжигать.

Тогда я поняла: примирения не получится. Объясниться тоже. Попыталась подыграть Блахе, мол, память у меня такая хорошая, всё она виновата. Не помогло. Попробовала извиниться. Ещё хуже. Вообще, лучше было держаться подальше. Но вот если бы не «тятя, тятя наши сети притащили мертвеца», то было бы намного лучше.

Поэтому на сайте не выдержала и написала пару комментариев:

(без ненависти – у меня её нет), (без какого-то умысла – его нет тем более) «…Если бы на каждое замечание подавали в суд, то судьи бы вообще не выходили на перерыв, на обед, на ночь бы не уходили. Вообще, такие вопросы решаются за круглым столом и по-товарищески. Может, тогда лучше дуэль? И что за мужчины теперь пошли, что женщинам угрожают, но перед этим всячески опорочив, назвав, что Вы никто и вас никак. Кто таков Юрчайка уже выяснили, это сама госпожа. А вот Кашубин кто это? Это тот, вымученный из Челябинской области? И я его понимаю, что он заступается, но зачем при этом унижать других? Во-первых, никто ни на кого не нападает, просто есть имена объединяющие – Пушкин, Есенин, Баратынский. Есть люди широкой души. А есть имена разъединяющие, вносящие раскол. Вот если бы меня стали судить, то я лишь благодарна, невероятно, низкий поклон таким людям, они вообще не обязаны любить и воспринимать, они могу отторгать, так что их за это в судилище тащить? Распинать? Казнить? Мне, вообще, больно это видеть, но не о том печаль моя, о более глубинном и высочайшем – об искусстве. И как раствориться в нем? Всем существом, как из сердца выдрать этот леденящий комок правды? Как объяснить, что есть настоящее и подлинное, а что есть подделка и пустота? Не для себя стараюсь – для грядущих. А премии что? И у Св. Алексиевич есть премия, у Луизы Глюк. Что с того? Кому лучше от этого. Давайте поясню, с чего вдруг люди стали высказываться. Читайте ниже пост «Слушайте, а хотите повеселиться? Недавно (в этом году) некто нервно написал (пусть это останется тайной), что мои стихи – распад и хаос, хаос и распад, ужас и бездарная невнятица. А еще некто все время сообщает мне, что я мертва – а точнее, давно уже умерла. Вот в таком окружении живу ))» Эти намёки про Некто являются выпадом, совершенно необоснованным в сторону меня. Это клевета. Никакая «я» не участвует и не собиралась. Вообще, наоборот, задача у меня иная: заступиться, поддержать, сколько раз я заступалась? Сколько раз поддерживала? Приходила на концерты, собирала народ. Увозила на своей машине. Старалась. И вдруг – удар в спину – ты такая сякая, грязная, гадкая… Обидно и несправедливо. Но не в этом боль. Здесь И СЕЙЧАС БЫЛ РАЗБОР ПО СУТИ. Или вы не читали поправок к конституции о фашизме, нацизме? Но никто не опускается до того, чтобы писать заявление в суд, а наоборот, советуют честно и объективно. И ничего бы не случилось с госпожой, если бы она просто ответила людям. Снизошла так сказать до нас, низких и гадких, бездарных, графоманов, бестолочей, до Никто и Никак. Хорошо, если Вам так надо, а то суда боюсь, аки огня – ужас, как гениально, отвратительно велико. Теперь легче? Слаще? Но правда-то иная, она в том, что дар – не резиновый. Он не растягивается. Наоборот, налицо – потеря дара. Как ребенка, как самое нужное, как нечто драгоценное, что не купишь и никакими премиями брешь не зашьёшь, не заштопаешь. Небо, молю, чтобы всё наладилось, чтобы вернулось утраченное. До горьких слёз. А Вам всем, защищающим, много всего и множество, чтобы множилось. Не повторяйте ошибок чужих. Не бегайте за премиями и за славой. Всё это лишь пустота. Пустота пустот. И простите, если кому было неуютно. И если кого обидела.»

Но никакие увещевания по поводу «критика, что как птица, летит на острый шип, чтобы извлечь неимоверную мелодию, от которой замирают сердца», никакие слова, ничего не помогало.

Милена Бла твердила одно: что ей завидуют, подражают, у неё списывают, её не понимают, она первая, а все иные лишь стремятся занять священное царское ложе.

И эта книга…странная, совершенно пустая, с какими-то волками, лешими-оборотнями, авантюристами, солдатами вповалку, с якобы моими телодвижениями, каким-то развратом и тасканием по притонам…даже не пойму, что это? Впадины, низины, болото, провалы в мозгу? Это была не я. Не моя жизнь. Лишь мои исковерканные, вымаранные, искровавленные лоскутья стихов. Они беспомощно повисли на голых строчках, на колючках, на терновнике речей Милены. Строчки, вырванные из текста, выгвозденные, измочаленные, обрубки их ручек-ножек, голые пятки, жилы выдранные, как недовешенные эмбрионы в формалине.

Наверно, можно было обратиться в суд. Но мне жалко было эту женщину. Что-то невообразимо больное, что-то горькое, как желчь, выливалось из её проваленного рта. Зубы были с червоточинами, передний желтоватый осколок качался.

Подходить, спрашивать бесполезно.

Я её увидела с мужем и прошла мимо.

А тут как-то не выдержала и подсела к ней. Спросила что-то… мол, Милена, ты людей, вообще, любишь? Она ответила, что да. Затем начала говорить про редактора, что он развратник и любит женские тела. Я хотела перевести разговор про примирение, замирение, замалчивание, про топор войны, зарытый, про тропу войны, не заминированную. Я говорила скороговоркой, чтобы побыстрее, чтобы уложиться в несколько значительных фраз. Но она в книге написала: Этасвета целовала мне руки. Хватала каждый палец…

Нет, не целовала. Не хватала. Не думала даже об этом. И про любовь спросила не про лесбиянскую. А про обычную литературную. Ни какую иную…

Самая смешная сцена в книге: мой приезд к ней домой. Как я якобы пробиралась по шаткой лестнице, и как скрипели деревянные половицы, как я проваливалась в зеркало, как входила во тьму. Затем вернулась из преисподней. И ещё попала в хоспис, и там снова целовала руки Милене. Так я скорее губы вырву, нежели буду лобызать чужие потные ладошки. Да ещё женские! У меня есть иные дела поважнее: семья! Дети! Муж Саныч! Но в книге я лобызаю и лобызаю. Тьфу ты!

Я сплюнула. Вот прямо сейчас.

И ещё раз тьфу! И трижды тьфу!

ПРАВДА, ПРАВДУШКА МОЯ

В литературный кружок на Автозаводе привёл меня Иван Борькин. Это было в конце восьмидесятых прошлого столетья: «Да, я из прошлого, двадцатого я века…»

Никогда не говорила о себе в соцсетях: «Я вкалываю день и ночь». «Тружусь не покладая рук». «Надо закончить повесть, чтобы успеть подать на премию»

Труд писателя – это кайф. Сплошное высоковольтное удовольствие. Вечный блюз. Золоторудный экстаз. Это, как любовь. И это, когда ночью всякое такое сладострастное. Когда я понимаю, что получилось стихотворение – именно то, что я хотела. И меня вывело в космос, это, как зачатие дитя – внутри всё сочится, растёт, колышется. В животе бабочки. Груд наливается. Соски набухают.

Не хочу спорить о Бла-бла, как о прозаике. Но вот о поэте я бы поспорила. Вообще, поэзия бывает разная. Каждый идёт своим путём. У кого-то сразу и много, с ранних пор и удачно. А вот есть развитие поступательное. Пошаговое. Но зато творчество не истончается, его слой не уменьшается. А есть такие, кто выплескивают всё и сразу. Милена Бла выплеснулась ещё лет тридцать-сорок тому назад. Вошла она ярко, густо, большими выпуклыми мазками, сочными ярмарочными красками. И вдруг – надлом. Что-то хрустнуло, сломалось. И вот хребет творчества перебит, кровоснабжение потеряно. Позвоночник не сросся.

Меня тоже ломали. До боли. До ссадин. До ран. Но то ли я хорошо уворачивалась, то ли характер не такой злопамятный, то ли просто путь иной. Цель. Космос. И вообще я вспыльчивая, но отходчивая. Мне становится жалко человека. Ну, да, ну слабо, но ведь старался, тужился, пыжился. Вообще, у меня врагов нет. На работе я старалась ладить со всеми. В сообществе писателей тоже. Хотя там единства нет. Союз так вообще раздербанили. Были такие «дерьмократы», либерошня, соросичи. Они и сейчас сесть. Кишат кишмя. Я стараюсь не лайкать им в соцсетях, избегать общения. А если уж приспичит, начинаю бороться. Но они, как саранча напрыгивают, начинают меня покусывать. Приходится банить.

Итак, Ваня Борькин, Саша Высоцкий, Володя Махин. Поэты, и моя путёвка в литературу. Я всегда говорю, если стреляешь в меня, то стреляешь и в моих учителей, в моих родителей, в моих будущих детей. В мои свершения, ошибки, в мои плюсы, в мои горы и реки, в мои звезды. Океаны. Во всё! Брось ружьё! Иди с миром.

Зачем пишу сейчас? Да вот уж больно достали! И очиститься хочу. Меня Милена называет не иначе, как поэтицей, стихоплеткой, рифмозвучкой, а-ля-рус, платочницей, валенком, ватницей, лотошницей, домработницей, швеёй, булыжником в кармане, патлатой, рыжей, ведьмой, старухой драной, совковой, примитивом, в столбик слагающей, руки целующей, поганенькой, гнилушкой, говорящей лишь уменьшительно-ласкательно, фольклорной, уборщицей, недоптицей, перептицей, бздухой, наглотырящей, иудофилкой, каин-сестрой, антиавелицей, гвоздевой ухой, богатой-попой, коттеджной дрянью.

Но я иначе, я зову её: сестрёнка, девочка моя, рыба-карась, осётр голубого канала, розовый слон, кочка-почка, дочка Алёнушка – сестрица Иванушки, словном густера с Линды, золотко, лапушка, сердечко моё, Речка пересохшая – старица.

Да-да.

ПРО СТАРИЦУ

Вот это стихотворение:

Из-под корки одежд: ребра, плечи, лопатки,

ты – река пересохшая, мёртвая глина!

А была бурной, этакой аристократкой

до блестящих рыбёшек, ракушек ванильных!

Вырвав дёрн, над тобою свисали соцветья.

Выдрав небо, над волнами луны сияли.

Обезжизненным словом, обвисшим, что плети

не наплакать воды бирюзовей эмали!

Ни восторга рассветов. Ни боли закатов.

Обмелевшая, дурочка ты человечья!

А в тебя я ныряла, так было когда-то

до ожогов восторга!

До воплей увечья!

А теперь ничего – ни стихов, ни надрыва,

лишь сплетение игл да камней вереница.

Ладно, я! Мне не кинуться больше с обрыва.

Но как девице быть? Где же ей утопиться?

А как было! Как было! Как всё-таки было!

Я кровавый твой лёд от ресниц отдирала!

И в осоковых брызгах порезов остылых

твоих ядов выскрёбывала волчье жало!

Ах, ты старица! Ты постарела на вечность,

постарела на Каина, на поцелуи

всех Иуд и на вымерший путь этот млечный,

не волхвиться тебе, не вздымать больше струи!

Вот стою и не знаю: смеяться ли, плакать.

Или встать на колени и рвать, воя, косы?

Иль венки мне плести из левкоев и маков.

Не унять! Не обнять твои бывшие плёсы!

И в отчаянье деревце рвётся – убиться!

И в слезах горьких стебли ложатся под пилы!

Только чёрное солнце.

И чёрные птицы.

Ты себя же сама, исчерпавшись, убила!

И я грудью бросаюсь: возьми! Я – живая!

Всё бери мне не жалко. Унесть сколько сможешь!

Вот как выглядит это – изгнанье из рая,

а не так, как кричала ты: писарь, художник…

Ты иссохла уже, никуда не прорвёшься,

ты так вымерла вся: амнезийно, бесстрастно.

О, как царственно я позабыла истошно!

О, как ясно!

Разберём: о чем оно? О ком? Про иссохшую реку. На эти стихи обиделось полгорода поэтов. Каждый отчего-то подумал про себя. Что я это о нём. Или о ней. Право, даже не думала про них. Какой смысл писать про своих? Найдут. Догонят. Накостыляют. У нас даже пародистов не любят. Чураются их.

А уж что про критику говорить? Обидятся. Кушать не пустят на банкет. А вот потусить я люблю. Надену что поярче, и в путь. Вообще, я сама хорошо шью, вяжу, конструирую.

Фантазия богатая.

Так вот, Милена Бла эту мою Старицу тоже испоганила. Взяла и переписала на свой лад. Думает, что я обижусь. Глупо думает. Нелепо. Я не обиделась. Во-первых, стихи уже опубликованы в Москве. И на сайте. И в блоге. Везде.