После прочтения сжечь

Сейчас с её пятидесятилетним настоящим Розу связывали только подагра и остеопороз, так называемая повышенная ломкость костей, ещё гипертония, ну и обычные сейчас даже для юных людей – варикоз и гастрит. Вот и получалось, что связующими нитями с внешним миром и улицей были только продуктовые магазины и болезни, необходимость выходить время от времени до поликлиники или аптеки – работать она уже не работала, так только брала иногда бухгалтерию разных фирм на дом, но делала это без старательного стяжательства, а равнодушно – откладывать деньги ей было не на что, она ничего по-настоящему не хотела для себя, не могла заставить себя поехать куда-нибудь одной, наверное, потому что в прошлых поездках с мужем достигла того совершенного упоения и счастья, что теперь, без Андрея, уже не хотелось вымучивать из всех этих новых мест и стран то, что так легко и щедро, так весело давалось тогда им двоим. Детей с Андреем они так и не смогли завести, возможно, именно поэтому Роза в последнее время стала всё чаще уклоняться от встреч с подругами сверстницами – все они без исключения непрерывно рассказывали о своих детях и внуках, а слушать об этом было тяжелее, чем она могла предположить.

Когда Белозерская осуществляла вылазку в равнодушный и суетный мир настоящего, покидая мир своего квартирного храма, она одевалась почти всегда небрежно, серо и обыденно, то ли, чтобы не искушать лишний раз окружающих мужчин, то ли, чтобы не дразнить этим мужским вниманием саму себя. Исключением являлся один день в месяце, выбираемый случайно, по наитию: тогда Роза надевала чёрное вечернее платье, длинные перчатки, шляпу с огромными полями, каблуки, брала свою лучшую дамскую сумочку (если была зима, накидывала сверху шубу), и ехала на встречу со своим возлюбленным – он был похоронен на Большеохтинском кладбище, поэтому последний год места всех их свиданий не менялись. После кладбища обычно заходила в Пышечную на Большой конюшенной, долго сидела за столиком одна, иногда даже до самого закрытия, она просто смотрела в окно, пила кофе и без конца поправляла руками широкие полы шляпы. Иногда к ней подходили мужчины, принимавшие её за проститутку, а те, что были потрезвее и повнимательнее, просто бросали любопытные и пытливые взгляды, думая, что это, возможно, какая-то знаменитость советской поры, которую они никак почему-то не могут вспомнить, наверное, потому что фигура средней величины и хоть её ещё не смыло течением нового времени, но всё-таки уже плотно накрыло покрывалом забвения, как бы она этому не противилась. Во всём её виде было что-то парадно-трагичное, а главное, ощущался дерзкий вызов и какой-то маниакальный перфекционизм, последнее усилие, почти рывок – точно так выглядят офицеры, надевающие парадный мундир перед тем, как пустить себе пулю в лоб…

Зимой на кладбище приходила на пару часов, летом, бывало, проводила вместе с мужем полдня: Роза знала – многие из работников кладбища считают её сумасшедшей, по крайней мере, постоянно ловила на себе их косые взгляды, но взгляды живых ей были безразличны, её гораздо в большей степени беспокоило то, что лица умерших людей воспринимаются ею, как нечто родственное и значительно более близкое, понятное и осязаемое, чем лица живых – все эти потусторонние люди, скованные контурами своих снимков, взирали на неё с прямоугольников и овалов, как из окон многоквартирного запечатанного дома. Попадались здесь и неприлично новенькие, какие-то вычурно яркие снимки над неуместными, похожими на свежевспаханные огороды, могилами, от их аккуратных чернозёмных холмиков обманчиво веяло плодородием и жизнью, но больше всё-таки было выцветших, линялых снимков и полуистёртых могил, каких-то отринутых и попранных – почти растворённых в своём ландшафте, слившихся с кустарниками и травой. Такие напоминали перегной, сквозь щедрую силу которого прорастают новые поколения, новые чувства и сны; Роза смотрела на окружавшие её могилы, как на вселенские дрожжи, без которых жизнь каждого нового дня не сбродилась бы в такое плотное и сытное тесто, а энергия каждой новой ночи – в терпкое и обжигающе насыщенное вино.

Особенно Роза любила бывать на кладбище весной, когда сквозь разлапистые цветущие ветви, как сквозь витиеватые и громоздкие фразы нет-нет, а проклёвывался щедрый смысл мироздания. Птицы ликующе горланили, отпевали лежащих на этом погосте, сирени и яблони пестрели праздничными кружевами, размахивая гроздьями цветов, как опахалами, вот и женщина шла по узким петляющим зелёным тропкам, воодушевлённая и томная, как перед встречей с любимым после долгой разлуки, впрочем, так оно и было… Одной только весной приподнятость её настроения не казалась кощунственной, она сливалась с торжествующим духом природы, образуя с ним единое целое: весна не знала траура даже на кладбищах, жизнь набухала, сквозила отовсюду, наливалась соками и распространяла среди могил свой благоуханный и счастливый чад цветения. Весной утреннее солнце нависало над миром материнской кормящей грудью, щедрым, лучезарным и священным божеством, тогда как зимой низкое обесцвеченное небо, казалось, ничком падало на заснеженную землю, уткнувшись своим немощным бельмом-светилом в городское кладбище, словно ледяным стетоскопом ощупывая пульс этого обездвиженного и мёртвого, присыпанного хлоркой земного тела. Похожее настроение царило на кладбище поздней осенью – после опадания листвы могилы становились пугающе обнажёнными, они лишались алтарного ореола и воспринимались, как низвергнутая во прах телесность – обглоданная кость и сгнившие доски, только это.

Зимой и осенью эмоции Розы, её наряды казались верхом неприличия – люди оглядывались на неё, как на безумную. Вот и мужа хоронили весной, может быть поэтому иногда ей казалось, что он жив, потому что вспоминая похороны, Роза не видела перед собой ничего, кроме этих самых яблонь и сиреней, залитых солнцем ослепительного тёплого дня, в который птицы пели громче, чем плакали люди, следовавшие за гробом, а затем выстроившиеся вокруг могилы. Даже свадьба вспоминалась Розой в более мрачных красках, хотя бы потому, что тогда между ними произошла тяжелейшая ссора – родная сестра мужа хватила лишнего и стала кричать за столом, в первой стадии опьянения:

– По-моему, свадьба не задалась.

Во второй стадии:

– Андрюша мог бы получше найти, побогаче, покрасивей…

В третьей:

– Да она же с тобой только ради прописки питерской, Дюша, опомнись! Тебе только свистнуть, бабы на шею мешками вешаться будут!

После разразившегося скандала, возмущённых упрёков-слёз Розы и оправданий Андрея, как-то так получилось, что в пылу взаимных обвинений, новоиспечённый муж вдруг совершенно взбесился, сорвался и выбросил обручальные кольца в окно их третьего этажа, распахнутого в чёрную шумную и многолюдную улицу, после чего у Розы проснулось хладнокровное понимание того, что на данный момент она единственная, кто может спасти их молодой брак от всей этой пьяной истерики, от кривотолков и сплетен, поэтому молча накинула на свадебное платье своё зимнее пальто, выбежала во двор, прошла через арку, нащупала глазами окно, и почти сразу нашла под ним кольца в не растаявшем ещё сугробе – утопленные в снег, они лежали друг на друге, как новобрачные, почти в обнимку, хоть и облепленные царапающим руку жёстким обледенелым снегом, но всё-таки крепко-накрепко слитые воедино, присыпанные белоснежной пылью, сквозь которую пробивалась сверкающая желть теплокровного золота 585 пробы…

Сегодня Роза проснулась достаточно рано, слишком рано даже по собственным меркам, открыла глаза около пяти часов утра, после чего долго не вставала, не могла оторваться от проступающих очертаний блокадной печки – уставилась на этот слепой прямоугольник с каким-то гипнотическим упорством, почти не моргая, шмыгала носом и всё сильнее поджимала под себя ноги. Часам к семи скинула с себя одеяло и выбралась из постели, накинула халат на плечи. Прошла в ванную, умыла лицо, помыла голову, вышла в коридор, взяла фен и стала сушить волосы, трепать свою неумолимо седеющую шевелюру, которую снова нужно было подкрашивать. Выключив фен, Роза остановила взгляд на большой напольной колбе, высотой метра полтора, которая была до верха заполнена винными пробками. Пробки они с мужем собирали всю свою совместную жизнь, и никогда не бросали в колбу чужих, тех, которые им часто приносили гости, обратившие внимание на эту своеобразную традицию. Роза и Андрей всегда благодарили гостей за подобную любезность, но после их ухода всегда выбрасывали – это был их бокал, только их и никого больше. Сейчас, глядя на него, Роза чему-то вдруг весело улыбнулась. Тоска отступила, женщина перестала чувствовать себя одинокой, а жизнь – изжитой.

Расплываясь во всё более широкой улыбке, расчесала волосы, поправила распахнувшийся халат и пошла на кухню, чтобы приготовить себе завтрак: перед плитой стоял Андрей, он варил ей кофе. Роза подошла сзади и с благодарной нежностью прижалась к нему, уткнулась носом в его лохматый седеющий затылок, который она стригла в их первую ночь, и осознала вдруг, насколько она счастлива, насколько всё-таки щедра к ней жизнь, насколько много любви и жизни она успела познать.

Подоконник, заставленный горшками с розовыми пионами, заливало утреннее солнце: его лучи заставляли щуриться и улыбаться шире.

Stabat Mater Dolorossa

В «пенсионерский посёлок», расположенный неподалёку от финской границы в нескольких километрах от станции Гимольская, ходил пучеглазый ПАЗик – выражением своих фар он напоминал усталого, добродушного и грязного пса, которому отдавили лапу. Маршрут пролегал через две близлежащих деревеньки: летом автобус проходил здесь раз в день, зимой – два раза, утром и вечером. Сами же поезда направления «Петрозаводск-Костомукша» с двухминутной стоянкой на станции Гимольская ходили ни много ни мало раз в трое суток, но даже если кто-то добирался в эту карельскую глушь на собственном авто, всё равно неизбежно приходилось двигаться по единственному маршруту, по «дороге жизни», как её прозвали старожилы, а это значит, что все прибывшие неизбежно потом проходили по единственной тропинке, протоптанной от пяточка остановки к четырём потрёпанным и выцветшим панелькам. Вот на эту самую тропинку и смотрела мать Дениса Печорина (его ник в instagram1 и TikTok: Disa_Pechorin2001, 18 млн подписчиков, 870 млн лайков), живущая на первом этаже одного из четырёх домов.

Она смотрела в ту сторону почти без конца, вот уже пять лет, с перерывами лишь на быт. Все соседи давно уже привыкли видеть в окне первого этажа это бодрое и румяное лицо с пытливым и нежным взглядом, взирающим на всех, кто проходил мимо. От её не по годам молодых и здоровых русых волос с редкой благородной сединой веяло домашним теплом. Обычно женщина заваривала крепкий чай, усаживалась напротив окна своей кухни, и начинала смотреть, прикованная к окну своим свежеиспечённым уютным и добрым лицом, как к экрану телевизора – так внимательно и порабощённо, словно разгадывала ребус или читала страницы Священного Писания. Своих машин здесь среди местных было раз-два и обчёлся, поэтому любой приезжий сразу обращал на себя внимание. В каком-то смысле мать известного блогера выполняла в посёлке функцию привратника или, если угодно, погранзаставы, авангардом которой являлся продуктовый магазинчик на остановочном пяточке. Трясущаяся от ветра остановка, скроенная из профлиста – эти листы оцинкованной стали, крашенные серебрянкой, быть может, ещё при Горбачёве, а потому теперь так жестоко исхлёстанных ветрами, дождями, испещренные дырами и изъеденную временем, напоминали своим общим видом нечто среднее между китовым скелетом и разорённую монголо-татарами деревню.

Рядом с этим пугалом остановки стоял маленький опрятный торговый павильончик, обитый пластиковыми панелями, который сильно выделялся на фоне это застарелого проржавленного чудовища, похожего на давно затонувшую кабину какого-нибудь крейсера времён Первой мировой войны. Две этих постройки очень дополняли другу друга: покорёженная и избитая остановка напоминала людям о тягостном российско-советском прошлом, а обитый благополучным, но дешёвым пластиком магазинчик был устремлён в далёкое и светлое капиталистическое будущее, с той лишь оговоркой, что внутри магазина сразу при входе имелась настоящая железная клетка – то есть стоило войти внутрь, как ты оказывался в клетке-предбаннике: в средневековье за такими внушительными прутьями содержали беглых каторжан и арестантов, а с XVI по XVII век отправляли из Бахчисарая в Османскую империю рабов-славян – русских, поляков и украинцев, пленённых во время почти трёхвековых набегов со стороны Ногайской орды и Крымского ханства, всего около двух миллионов человек. Продавщица подходила к клетке, спрашивала, что именно принести, брала деньги и шла за товарами, а покупатель оставался ждать, сжимая пальцами толстые прутья своей временной неволи, не то чувствуя себя серийным убийцей, приговорённым к пожизненному заключению, не то поминая непростую, полную зловещего лиха историю своего народа и его подчас невольнической судьбы. Деньги продавщице приходилось просовывать в специально предназначенное для этого оконце – точно такие же используются в тюрьмах для того, чтобы ставить туда баланду, кружку и пайку хлеба, с той лишь разницей, что в современных тюрьмах стены были не зарешеченные, как здесь, а всё-таки сплошные. Возможно, что клетку поставили от алкашей из двух соседних деревенек, а может быть всему виной местная медведица, по прозвищу Вера Степановна, которая несколько раз пыталась войти в магазинчик, учуяв там запах съестного. В этом смысле никто никогда не сказал бы вам, даже сама продавщица Нюра-неизменная хозяйка этого киоска, от кого всё-таки в действительности поставили клетку – от медведицы или от алкашей, поэтому данный вопрос всегда оставался дискуссионным.

Хмурые двухэтажные панельки посёлка больше походили на брошенные в эпоху перестройки казармы, чем на жилые дома, данное впечатление отчасти было справедливым, потому что в советское время эти многоквартирные панельки построили для семей личного состава военного аэродрома, который сейчас уже давно зарос мхом, лопухами, крапивой и буреломом. Военнослужащих давно сократили, аэродром расформировали, а самолёты, весь цветмет и горючесмазочное изобилие растащили по карманам – теперь военный городок бывшего употребления заселяли одни старики, отсюда и название посёлка: «пенсионерским» его прозвали сами местные, потому что всё его население, кроме продавщицы Нюры, составляли старики, дети и внуки которых перебрались в города – в Петрозаводск, Эстонию, Петербург или хотя бы Сортавалу. Кто-то из молодых навещал своих предков чаще, кто-то реже, но многие не приезжали никогда, никогда, никогда. Вот и двадцатиоднолетний инстаграм-блогер и тик-токер Disa_Pechorin2001, в среднем зарабатывающий в месяц около двух миллионов рублей, уже пять лет не проходил по этой тропинке – с тех пор, как он уехал отсюда под предлогом поступления в университет (поступить он в конечном счёте, понятное дело, никуда не поступил), его нога больше не ступала по этой тропинке, на которую так внимательно все эти годы смотрела его мать, смотрела и пила свой горький, крепко заваренный чай. Даже местная медведица Вера Степановна наведывалась в посёлок чаще блогера – летом она не представляла опасности, а вот весной, только после спячки, да если ещё и с медвежатами, пожилые и хромающие жители «пенсионерского посёлка» так бежали при виде Веры Степановны, шагающей бок о бок с кругляшами-дитёнышами, что только пятки сверкали, хрустели непривычные косточки, да гулко падали тяжёлые тросточки.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Здесь и далее Instagram (Инстаграм) – организация, запрещённая на территории России.