ГОРЬКАЯ ЛЮБОВЬ

– Х-хосподи,–  хрипит она, синие  губы закушены и в пене,  а  из глаз,  словно вдруг выцветших на солнце, всё льются эти обильные слезы невыносимого страдания матери, и все тело ее ломается, разделяемое надвое.

-– Ух-ходи ты, бес…

И вот – на руках у меня человек – красный.  Хоть и  сквозь

слезы, но я вижу – он весь красный и  уже недоволен миром,

барахтается, буянит  и густо орет, хотя еще связан с матерью.

Глаза у него голубые, нос смешно  раздавлен на красном, смятом

лице, губы шевелятся и тянут: – Я-а… я-а…

Такой скользкий – того и гляди, уплывет из рук моих, я стою на коленях, смотрю  на него, хохочу – очень  рад  видеть его!  И  –  забыл,  что  надобно делать…

-–  Режь…– тихо шепчет  мать,– глаза  у нее закрыты, лицо  опало,

оно землисто, как у мертвой, а синие губы едва шевелятся:

-– Н-нет… силушки… тесемочка кармани… перевязать пупочек…

-– Дай… дай его…

И  дрожащими, неверными руками расстегивала  кофту на

груди. Я  помог ей  освободить грудь, заготовленную природой

на двадцать человек детей…*

…Даже когда ребенок запросился на белый свет, муж и жена не загадывали: мальчик или девочка, не обсуждали, не выбирали имя. Но как только дитя появилось, отец решительно сказал: «Максим», отдав дань памяти своему рано умершему родителю… Алексей Максимович был нежным, заботливым: не боялся брать новорожденного на руки, любил пеленать, купать ребенка.

В письме счастливый муж признавался Екатерине Павловне:

«Я люблю тебя не только как мужчина, как муж, люблю и как друг, может быть, больше как друг».

Но не слишком долго продолжалась радость. Явился жандармский ротмистр, произвели тщательный обыск и на глазах у испуганной жены арестовали Горького. На следующий день литератор под конвоем был отправлен на Кавказ, откуда в письме интересовался у жены:

«Ну, как поживает Максим? Не говорит ли каких-либо новых слов? Здоров ли?.. Иногда хочется взять на руки Максима и подбросить его к потолку, но я долго сентиментальным не бываю.

Хлопочи о поруках, будь здорова и спокойна, береги сынишку.

Поезжай-ка в Самару, Катя. Маме своей ты бы не сообщала о происшествии со мной – скажи, что состояние моего здоровья вдруг ухудшилось и я уехал на Кавказ… Целую сынишку и тебя. Алексей».

Успех и слава

Выдворяя Пешкова из очередной тюрьмы, жандармский полковник, неторопливо чиркнув спичкой, брюзгливо наставлял:

– Какой вы революционер? Вы – не еврей, не поляк. Пи́шите, вроде, неплохо. Когда я вас выпущу, покажите рукописи Короленко. Это – серьезный писатель.

Молодому литератору удалось встретиться с мастером:

«Какое суровое лицо у вас! – воскликнул Короленко. – Трудно живется? Вы часто допускаете грубые слова, должно быть они кажутся вам сильными?»

Недели через две Короленко объявил, что у Пешкова есть способности, но писать надо с натуры, не философствуя. Мастер сразу разглядел талант: «Самое хорошее, что вы цéните человека таким, каков он есть. Я же говорил вам, что вы реалист. Но в то же время – романтик!.. У вас есть юмор, хотя и грубоватый! – добавил писатель. – А стихи ваши – бред!»

Постепенно стали приходить хвалебные отзывы на двухтомник рассказов Горького. Все было ново в нем: живые герои и необычные изобразительные средства, яркие лучи солнца и сверкающее море…

И вскоре случилось необыкновенное: портреты писателя-босяка появились везде, даже на коробках конфет и пачках папирос. Рассказы принесли молниеносную славу нижегородскому цеховому малярного цеха. Местà, виденные им, и слова, услышанные от простого люда, – он с жадностью впитал и вернул встреченное в живых, красочных образах. Кругом слышны были толки о новоявленном писателе. Когда слава о Горьком загремела по всей России, в Самаре и Нижнем не верили, что это тот самый бродяга в странной разлетайке.

– Мы присутствуем при рождении знаменитости! – воскликнул Богданович, прочтя очередную восторженную статью о талантливом друге. Слава Горького, неслыханная, какой не знал ни один русский писатель, росла, а вместе с ней улучшалось и материальное положение.

Постепенно в квартиру Пешковых стягивались все нити культурной жизни Нижнего. Здесь гостили: певец Ф. Шаляпин, художники, артисты, писатели.

Если муж отлучался, то постоянно писал домой:

«Сейчас получил твоё письмо – очень милое. Жаль, что в нём мало сказано о Максимке. Мне скучно без него и боязно, что он захворает. Пожалуйста, пиши, как и что он ест. Вчера, гуляя, я нашёл маленький мяч, привезу ему. Чехов говорит, что не видал ещё ребёнка с такими глазками».

В следующем послании Горький сообщал: «Спасибо, Катеринка, за письмо. Я приеду к пасхе, наверное, в субботу. Мы поедем вместе с Чеховым. Он очень определённо высказывает большую симпатию ко мне, очень много говорит мне таких вещей, каких другим не скажет, я уверен. Меня крайне трогает его доверие ко мне, и вообще я сильно рад, очень доволен тем, что он, которого я считаю талантом огромным и оригинальным, писателем из тех, что делают эпохи в истории литературы и в настроениях общества, – он видит во мне нечто, с чем считается. Это не только лестно мне, это крайне хорошо, ибо способно заставить меня относиться к самому себе строже, требовательнее. Он замечательно славно смеется – совсем по-детски. Видимся мы ежедневно…

Но мне за всем этим скучно без тебя и Макса…

Кажется, я пойду к Льву Толстому. Чехов очень убеждает сделать это, говоря, что я увижу нечто неожиданно огромное.

Тут за мной ухаживают барыни – я попробую утилизировать их пустое время. Но, хотя и ухаживают – ты не беспокойся, ибо самой сносной из них лет за сорок, а самая молодая – харя и глупа, как лягушка… Опиши мне как-нибудь Максимкин день, час за часом…

Горький приезжал в Петербург, где встречался со столичными знаменитостями, пришедшими познакомиться с самородком. Бунину обрисовали молодого писателя: ражий детина, в шляпе с громадными полями и с пудовой дубиной в руке. В Ялте, где Чехов свел их, Бунин впервые увидел Горького:

Под крылаткой желтая шелковая рубаха, подпоясанная

длинным и толстым шелковым жгутом кремового цвета,

вышитая разноцветными шелками по подолу и вороту. Только

не детина и не ражий, а просто высокий и несколько сутулый,

рыжий парень с зеленоватыми, быстрыми и уклончивыми

глазками, с утиным носом в веснушках, с широкими ноздрями

и желтыми усиками, которые он, покашливая, все поглаживает

большими пальцами: немножко поплюет на них и погладит…

В тот же день, как только Чехов взял извозчика и поехал к

себе, Горький позвал меня зайти к нему… Показал мне, морща

нос, неловко улыбаясь счастливой, комически-глупой улыбкой,

карточку своей жены с толстым, живоглазым ребенком на руках,

Теперь это был совсем другой человек, чем на набережной, припотом кусок шелка голубенького цвета и сказал с этими гримасами: – Это, понимаете, я на кофточку ей купил… этой самой женщине подарок везу…

милый, шутливо-ломающийся, скромный до самоунижения,

говорящий уже не басом, не с героической грубостью, а каким-то все

время как бы извиняющимся, наигранно-задушевным волжским

говорком с оканьем.*

Стали зарождаться знакомства с артистами, писателями. Горький делился с женой о встречах с Львом Толстым:

Он похож на Бога, на этакого русского Бога… Его интерес ко мне -

этнографический. Я, в его глазах, особь племени, мало знакомого ему,

и – только. Он много раз и подолгу беседовал со мною; когда жил в Крыму

я часто бывал у него, он тоже охотно посещал меня, я внимательно и

любовно читал его книги, – нет человека более достойного имени гения,

более сложного, противоречивого и во всем прекрасного…

Провожая, он обнял меня, поцеловал и сказал:

–– Вы – настоящий мужик! Вам будет трудно среди писателей, но вы

ничего не бойтесь, говорите всегда так, как чувствуете, выйдет грубо -

ничего! Умные люди поймут…

О женщинах он говорит охотно и много, как французский романист,

но всегда с тою грубостью русского мужика, которая – раньше – неприятно

подавляла меня. …

Сегодня в роще он спросил Чехова:

–– Вы сильно распутничали в юности?

Антон Павлович смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал

что-то невнятное, а Лев Николаевич, глядя в море, признался:

– Я был неутомимый…

Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое

мужицкое слово и продолжал:

– Есть такие минуты, когда мужчина говорит женщине больше того,

что ей следует знать о нем. Он сказал – и забыл, а она помнит. Может

быть, ревность – от страха унизить душу, от боязни быть

униженным и смешным? Не та баба опасна, которая держит за…, а

которая – за душу.

Вечером, гуляя, Лев Николаевич неожиданно произнес:

– Человек переживает землетрясения, эпидемии, ужасы болезней и

всякие мучения души, но на все времена для него самой мучительной

трагедией была, есть и будет – трагедия спальни…*

Горький, с некоторым удивлением, говорил жене:

–– Знаешь, Катерина, он любит ставить коварные вопросы: что вы думаете о себе, любите ли вашу жену? Лгать перед ним – нельзя…

Ближе других Горький сошелся Чеховым. Однажды Антон Павлович, задумавшись, тихо сказал ему:

–– Такая нелепая, неуклюжая страна – эта наша Россия –

Это стыдно и грустно, а верно: есть множество

людей, которые завидуют собакам…

И тотчас же, засмеявшись, добавил:

–– Я сегодня говорю все дряхлые слова… Значит – старею…

Однажды его посетили три пышно одетые дамы;

наполнив его комнату шумом шелковых юбок и запахом крепких

духов, они  чинно  уселись против  хозяина.

–– А кого вы больше любите – греков или турок? – спросила она.

Антон Павлович ласково посмотрел на  нее и ответил с кроткой,

любезной улыбкой:

–– Я люблю – мармелад…  А вы – любите?..

– Вы славно беседовали! – заметил я, когда они ушли.

Антон Павлович тихо рассмеялся и сказал:

– Нужно, чтоб каждый человек говорил своим языком…

Никто не понимал  так ясно и тонко, как  Антон Чехов…

– Знаете – напишу  об учительнице, она  атеистка – обожает

Дарвина, уверена в  необходимости бороться с предрассудками и  суевериями народа, а сама,  в  двенадцать часов  ночи,  варит в бане черного кота, чтоб достать «дужку» – косточку, которая привлекает  мужчину, возбуждая в

нем любовь, – есть такая косточка…

– Знаете, почему Толстой относится к Вам так неровно? Он ревнует…

Да, да. Вчера он говорил мне: «Не могу отнестись к

Горькому искренно, сам не знаю почему, а не могу… Горький -

злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно

постригли в монахи …»

Рассказывая, Чехов досмеялся до слез и, отирая слезы

продолжал:

– Я говорю:  «Горький – добрый». А он:  «Нет, нет, я  знаю.

У него утиный нос, такие носы бывают только  у несчастных и

злых. И женщины не любят его, а у женщин, как у собак, есть

чутье к  хорошему человеку … Уметь любить – значит все уметь…*

Чехов наставлял молодого литератора. Знаменитый писатель, любивший начинающего автора, не был, например, в восторге от того, что в рассказе «Мальва» море «смеялось».

Чехов учил: море не смется, не плачет; оно шумит, плещется, сверкает. Читателям, однако, нравилось, что море может смеяться.

*                  *                 *

Мысли Горького, его чувства, дела, заслуги,

ошибки – всё это имело один-единственный корень -

Волгу, великую русскую реку, – и её стоны…

Ф. Шаляпин

Молодые супруги обожали музыку, посещали концерты. Врожденная страсть к музыке сближала их. Однажды отправились слушать оперу. Гастролер так понравился, что писатель запросто пошел за кулисы и выразил свое восхищение. Ранее они виделись лишь мèльком. На этот раз разговорились. Оказалось, что юность прошла где-то рядом: бродяжничали, грузили баржи, набирались ума…

На следующий день Шаляпин прямо с утра появился в квартире Пешковых и обитался там до конца гастролей, здесь же ночевал, питался и – к великому удовольствию супругов – пел. Проснувшись, он пробовал голос – «О-ого-оо!». Его мощный бас звучал так, что было слышно на улице, и под окнами собиралась толпа. На всю округу неслось – Эх, дубинушка, ухнем!..

Прохожие останавливались, как завороженные, никто не смел произнести ни слова: все наслаждались пением.

Затем, в ходе концерта, где был получен солидный доход, Горькому пришла мысль собрать денег на благотворительные цели. В честь полюбившегося артиста был дан ужин.

Шаляпин поднялся:

– Господа! Говорить – не петь, на это я не мастер, это не по моей части. Вот мастер слова – Алексей Максимович, наше солнышко красное. Я все время возле него вращаюсь: оно и светит и греет. Хорошее дело он затеял – постройку Народного Дома, а денег не хватает. Надо бы, чтоб каждый дал по средствам.

И благославляя, он затянул на церковный лад по-протодиаконовски:

–– Го-спо-оди!..

Покончив с гастролями и получив изрядный куш, Шаляпин пригласил Пешковых на пельмени. Шаляпин и Горький так близко сошлись, что о них, талантливых самородках, стали говорить, как о братьях-близнецах.

* * *

Время шло, и вдовец Адам Богданович стал заглядываться на младшую сестру Екатерины – Александру. Однажды, когда Пешковы уже легли спать, к ним заявились Александра и Адам. Они объявили родственникам, что решили пожениться. Новый год встречали уже двумя молодыми семьями.

Пока Горький писал «Фому Гордеева», Екатерина с сестрой катались на пароходе по Волге. Роман выдвинул Горького в ряд мастеров. Осенью он снова поехал в Петербург, где сошелся с революционерами и составлял прокламации, призывавшие к свержению царя.

Сёстры вернулись в Нижний довольные и отдохнувшие, Александра была беременна, но чувствовала себя хорошо. Ничто не предвещало беды, притаившейся совсем рядом. Через несколько дней Горький сообщил Чехову, чтозахворала сестра жены и, проболев три дня, – умерла. Тетка забрала племянника к себе, в честь матери назвали его Александром.

Наступил Новый 1900 год. Страшная, недавно пережитая трагедия, подавляла хозяйку и окружавших. Больше всех переживала Екатерина Павловна, горячо любившая сестру. Алексей Максимович пристроился в углу с Адамом Богдановичем и читал вслух «Даму с собачкой». Закончив читать, стали обсуждать – и вконец переругались. В этой атмосфере Горький написал откровенное письмо Чехову:

«Огромное Вы делаете дело Вашими маленькими рассказиками, возбуждая в людях отвращение к этой сонной, полумертвой жизни – черт бы ее побрал!

На меня Ваша дама подействовала так, что мне сейчас же захотелось изменить жене, страдать, ругаться и прочее в этом духе. Но – жене я не изменил – не с кем, только вдребезги разругался с нею и с мужем ее сестры, моим закадычным приятелем. Вы, чай, такого эффекта не ожидали?..»

Дочь Катя

После второго ареста мужа Екатерина Павловна дала знать Льву Толстому, который обратился к министру, уверяя, что заключение угрожает жизни литератора: «Я лично знаю и люблю Горького не только как даровитого, ценимого и в Европе писателя, но и как умного, доброго, симпатичного человека».

В результате Горький был выпущен и благодарил Толстого: «Спасибо Вам, Лев Николаевич, за хлопоты обо мне. Из тюрьмы меня выпустили под домашний арест, что очень хорошо, – ввиду близких родов у жены».

Через несколько дней родилась дочь, которую, как и мать, назвали Екатериной.

Мальчиком в семью Горького был принят С. Маршак. Пешковы приютили будущего поэта.

Гости были все знаменитые. Благодушный Репин, говоривший замогильно-

глухим голосом. Глазунов, молодой, но уже грузный… Ждали Шаляпина, старого знакомого Стасовых, с Горьким....

Горький оказался человеком огромного роста, слегка сутулым и совсем не

таким, как на открытке. Вместо блузы, на нем была короткая куртка, наглухо застегнутая… Глаза мне понравились – серо-синие, с длинными ресницами… Я следил за ним из угла, пока Глазунов играл на рояле, пока пел Шаляпин.

Только к концу вечера, после того как я продекламировал свои детские стихи, я очутился рядом с Горьким…

–– Хотите жить в Ялте? Ладно, я это устрою.

Через неделю я получил телеграмму из Ялты: ВЫ ПРИНЯТЫ ЯЛТИНСКУЮ

ГИМНАЗИЮ ПРИЕЗЖАЙТЕ СПРОСИТЕ КАТЕРИНУ ПАВЛОВНУ МОЮ ЖЕНУ

В Ялте меня ласково встретила Екатерина Павловна. С ней было двое ребят, шестилетний Максим и двухлетняя Катюша. Это была небольшая, но дружная и веселая семья. Народу был у них всегда полон дом, то и дело грели самовар.

Здесь я прожил года полтора. И свои, и чужие чувствовали, что всем

живется так славно потому, что в этом доме хозяйка – Екатерина Павловна, такая молодая и приветливая, такая строгая и молчаливая…*

Зимой на даче в Ялте по соседству с семьей М.Горького отдыхала с сестрой тринадцатилетняя Марина Цветаева. Сестры Цветаевы сдружились с пятилетней Катюшей и ее братом Максимом.

«Мы еще их мало знаем, – записала тогда в дневник Анастасия, – но Марина уже, кажется, заболевает очарованием Екатерины Павловны, этой молодой женщины, невысокой, стройной, с нежным смуглым лицом».

* * *

Пешковы возвратились в Нижний. На Волге снова увидели ставшего теперь знаменитым земляка, в блузе, подпоясанной ремешком, в сапогах с короткими голенищами, в которые он вправлял свои черные штаны.

В эту пору Горький написал «Песню о Буревестнике». Цензор доносил: стихотворение произвело сильное впечатление, причём самого Горького стали называть «буревестником революции».

Над седой равниной моря ветер тучи собирает.

Между тучами и морем гордо реет Буревестник,

черной молнии подобный.

То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам,

он кричит, и – тучи слышат радость в смелом крике птицы.

В этом крике – жажда бури!

Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе

слышат тучи в этом крике…

– Буря! Скоро грянет буря!

Это смелый Буревестник гордо реет между молний

над ревущим гневно морем,

то кричит пророк победы:

– Пусть сильнее грянет буря!..

Горьковский призыв стал крылатым. «Буревестника» переписывали от руки, заучивали наизусть. Клич – «Пусть сильнее грянет буря!» – стал символом грядущей революции.

Довольно быстро талантливый самородок выдвинулся в число первых литераторов России, по популярности встав в ряд с такими гигантами, как Толстой и Чехов. Они с теплотой отнеслись к молодому собрату по перу. В 1902 он был избран почетным членом Академии наук, но по требованию царя выборы были признаны недействительными, после чего в знак протеста А.Чехов и В. Короленко покинули Академию.

Поднявшись со дна, Горький стал наиболее знаменитой и обсуждаемой личностью. В 1903 году было продано более ста тысяч его книг. До этого только молва ходила о молодом прозаике, теперь же слава о нем гремела по всей стране. Даже его соперник, Иван Бунин, признал:

Я всегда дивился – как это его на все хватает: изо дня в день на людях, – то у него сборище, то он на каком-нибудь сборище, – говорит порой не умолкая, целыми часами, пьет сколько угодно, папирос выкуривает по сто штук в сутки, спит не больше пяти-шести часов – и пишет своим круглым, крепким почерком роман за романом, пьесу за пьесой! Очень было распространено убеждение, что он пишет совершенно безграмотно и что его рукописи кто-то

поправляет. Но писал он совершенно правильно… А сколько он читал, вечный полуинтеллигент, начетчик!*

* * *

Московский Художественный театр поставил пьесу Горького «На дне», и с того момента она начала путешествовать по многим странам. В ней рассказывается про несчастных, изгнанных из общества, которые ютятся в убогой ночлежке. Жена хозяина ночлежки старается уговорить своего любовника, закоренелого вора, убить мужа.

Среди центральных образов – странник Лука, пытающийся пробудить в отверженных надежду на лучшее. Лука для одних – проблеск, для других – просто юродивый. Многие считают: если правда слишком ужасна, лучше ее вовсе не знать. Однако, человеку необходимо мечтать о том, чего, возможно, никогда не будет, но ради чего стоит жить. Старец Лука обольщает обитателей «дна» утешительной ложью о якобы существующем где-то царстве Добра.

Что нужнее: приукрашенная ложь или суровая правда? – такова суть произведения.

«Ложь – религия рабов и хозяев. Правда – бог свободного человека!» – этим ответом Сатина, автор – на стороне правды. А зрителям невольно вспоминалось пушкинское:

Тьмы низких истин нам дороже

Нас возвышающий обман.

Вскоре после премьеры, между Горьким и Чеховым пробежала черная кошка. Антон Павлович пригласил приятеля на постановку «Чайки». Зал был полон. Когда они появились в ложе, зрители вскочили с мест и устроили бурную овацию, но не Чехову, а Горькому.

«Слава Буревестнику! – неслось со всех сторон. – Человек – это звучит гордо!»

Горький не знал, куда деваться от смущения. Он несколько раз пытался жестами остановить взбесившихся поклонников, кричал, что сегодня чествовать нужно не его, а Антона Павловича, но только подливал масла в огонь. Поняв, что людей не унять, Горький с виноватой улыбкой пожал Чехову руку и ушел.

Очень неуютно чувствовал себя Антон Павлович. Впечатление от постановки было безнадежно испорчено. В душе осталось чувство горечи и обиды.

II. АКТРИСА МАРИЯ АНДРЕЕВА

Театр и жизнь

Вчера еще в глаза глядел,

А нынче – всё косится в стóрону!

Вчера еще до птиц сидел, –

Все жаворонки нынче – вóроны!

М. Цветаева

Посещая театр, Горький познакомился с актрисой Марией Андреевой. Ровесница писателя, на 10 лет старше его жены, Мария, следуя по стопам родителей, выбрала театр. Барышне помогали природные данные: редкая красота и музыкальность. Мария вышла замуж за крупного чиновника, который почти вдвое был старше ее. Родился сын, затем – дочь.

В Художественном театре талантливая актриса играла главные роли, это приносило ей успех и любовь публики. Сама великая княгиня писала портрет актрисы, которую принимали во всех великосветских салонах. Ее красоту запечатлел И.Репин.

Однако интересы актрисы были сколь широки, столь и необычны для дамы ее круга. Андреева вдруг заинтересовалась марксизмом и тайно вступила в ряды РСДРП. Она настолько рьяно увлеклась политикой, что, превратившись в активную большевичку, окунулась в революцию и стала личным другом Ленина. Вождь дал ей партийную кличку «Феномен».

Ранее у нее завязался бурный роман с фабрикантом Саввой Морозовым.

Теперь, получая от Морозова деньги, актриса передавала их большевикам, а они писали заведомую ложь о положении рабочих на фабриках миллионера: якобы люди там жутко голодали и умирали от непосильного труда. Такова оказалась их «благодарность» тому, кто давал деньги и прикрывал от полиции партийцев, занимавшихся тривиальным бандитизмом вплоть до ограбления банков.

Когда Горький появился в ее жизни, об этом узнало все общество. Вместе с актрисой примкнул к большевикам и писатель.

"К ним я и примазался", – сообщал он о себе.

Их первая встреча состоялась на гастролях Художественного. Симпатизировавший актрисе Чехов вместе с Горьким отправились на спектакль; первым шел Антон Павлович, за ним тянулась высокая фигура:

в рубашке, длинные волосы, большие рыжие усы.

–– Как вы великолепно играете! – пробасил Алексей Максимович

На нее глянули его голубые глаза, губы сложились в обаятельную улыбку, своим обаянием он неумолимо завораживал собеседниц. Они стали видеться, и вскоре Горький уже не мог без нее, ощущая, как душа разрывается от захватившей страсти.

Когда она взмахивала длинными ресницами, Алексей Максимович видел в ее темных глазах обжигающий блеск, который вдохновлял его и с каждым свиданием еще больше разжигал увлечение. Алексей спешил к ней, словно на крыльях. Ее муж и дети были на даче. Мария сидела за роялем. Звуки наполняли огромную полуосвещенную комнату. Вошла горничная Олимпиада и сообщила, что пришел писатель.

–– И я полюбила вас. «Проси», – сказала хозяйка. «О, наконец-то, появился!» – нетерпеливо воскликнула она, протянув руку. Ее кожа чутко реагировала на малейшее прикосновение. Вся в белом, она улыбалась. Алексей почувствовал, что рука ее неестественно горяча и дрожит, темные глаза смотрели ласково. Ворот блузки был расстегнут и глубоко обнажал белую грудь. «В грозу музыка особенно волнует», – сказала она, не отнимая руки. Она говорила еще что-то, но Горький не слышал. Он легко приподнял ее со стула и обнял. Склонясь над ней, прижался губами к ее алеющему рту. Они утонули в бесконечном, страстном поцелуе, заставляющем забыть все на свете. Он целовал ее плечи, грудь и слышал ее учащенное дыхание. – Я безумно вас люблю, – шептал гость.