Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания

ПУШКИН. На что вам муж? Он тяготил бы вас своим несовершенством.

СОФЬЯ. Вы правы, все мужья на один лад. Взгляните хоть на себя, в каком вы виде. Где пуговка?

ПУШКИН. Кто ее знает. Должно быть, далеко. Если я обронил ее на пироскафе, то она уплывет с вами в Любек. Вместо меня.

СОФЬЯ. Могли хоть сегодня принарядиться. Чей день рождения? Мой или ваш?

ПУШКИН. Бога ради, не вспоминайте о нем. Насилу отвертелся от того, чтобы праздновать. От сестры из Варшавы прибыл некий сын Магомета в полковничьем чине – он служит у Паскевича, малый добрый и обходительный. Отец надумал устроить обед.

СОФЬЯ. Вот почему вы меня провожаете. Я было умилилась. Хитрец.

ПУШКИН. Что праздновать? Что тридцать пятый стукнул? Велика радость все видеть и понимать. Жизнь, кума, красна заблужденьями, а их-то почти не осталось.

СОФЬЯ. Да вы с тридцати в старики записались – стыд, Пушкин, стыд. Кого поэзия к небу возносит, а кого, видно, гнет к земле. Какой вы старик? Взгляните в зеркало.

ПУШКИН. Увольте. Пробовал, да перестал – не бог весть на сколько верст от орангутанга уехал.

СОФЬЯ. Молчите, слушать вас не хочу.

ПУШКИН. Молчу. Боле не произнесу ни слова. Я готов дать вам радость говорить о себе.

СОФЬЯ. Об вас толковать – одно расстройство. К тому же вам полезней молчать. Не должно смертному искушать долготерпение всемогущих. (Небрежно.) Когда он от них во всем зависим.

Пушкин закусывает губу.

Лучше посплетничаем на прощанье. Что слышно про красивых Безобразовых?

ПУШКИН. Все то же, кума. Он послан на Кавказ, а она выкинула, да и собирается к брату.

СОФЬЯ. Однако сколько уроков заключено в этой сказочке! Прежде всего, как я уж говорила, жениться глупо, муж теряет все. Вспомните Безобразова. Красив, весел, флигель-адъютант, любим обществом, дамами, все его ревнуют – к возлюбленным, к женам, – коли мне память не изменяет, и вы, мой друг, хмурились, когда он подходил к Натали. И вот он вступает в брак. Пышно, блестяще, государь – посаженый отец, государыня – посаженая мать, и что же?.. С первого ж дня нет Безобразова. Нет общего любимца, нет победителя. Есть жалкое существо, которое исступленно преследует бедную жену, есть предмет пересудов, есть герой вульгарной драмы.

ПУШКИН. Не мне бранить его, я сам ревнив. Кабы вы знали, что это за мука. Помнится, совсем еще юнцом на балу, влюбился в одну петую дуру, да еще с кривыми зубами, и тут же вызвал на дуэль собственного дядю за то, что он стал с ней танцевать.

СОФЬЯ (смеясь). Нет, вы Безобразову не судья.

ПУШКИН. Тем паче, мое положение было много легче. Дядю вызвать еще можно, а посаженого отца…

СОФЬЯ (оглянувшись). Прикусите язык. Вы невозможны.

ПУШКИН. Согласен. На этой фразе так же легко поскользнуться, как на паркете в Аничковом. Каков же второй урок, преподанный Безобразовым? Первый я, надеюсь, усвоил.

СОФЬЯ. Пошло быть влюбленным без взаимности в собственную жену.

ПУШКИН (помолчав). Согласен с вами. Это, в самом деле, – пошло. Впрочем, есть и третий урок. Жениться на дурнушках. Не льстит тщеславию, да спать спокойно.

СОФЬЯ. Вы нынче не в духе, Пушкин.

ПУШКИН. Прощайте, пора идти. Я б вам писал, да теперь боюсь. Все новости не вам первой достанутся. Этого требует государственная безопасность.

СОФЬЯ. Будет вам злобствовать. Хоть бы и так. Это значит, правительство любопытно. Ведь и оно состоит из людей.

ПУШКИН. Все так, я искал величия там, где его не было и в помине. Искренне рад за наших сплетников – вот у кого настоящий царь.

СОФЬЯ. Что за человек! Иногда мне кажется, вы нарочно стремитесь восстановить против себя всех.

ПУШКИН (неожиданно горячо). Да нет же! Это заблужденье, клянусь вам. Оно преследует каждый мой шаг. Поверьте, я не ищу ссоры ни с правительством, ни с людьми. Более того, я хотел бы жить с ними в дружбе. Если б вы знали, с каким волнением я думаю о восхитительной судьбе вашего отца. Я хотел бы постичь, как удалось ему сохранить любовь и уважение вместе и общества, и властей? В чем тут отгадка? В чем счастливая суть этого характера? В его доброте? В смирении перед Промыслом? В чем? Признаюсь, я часто ему завидовал. Я спрашивал себя: почему мне не дано быть таким же? И чего не дано? Мои ли черные предки сыграли со мной черную шутку? Или таков мой странный ум? Не знаю, но тут есть злая ошибка. Я рожден для мира – не для войны.

СОФЬЯ. Учитесь властвовать собой – кажется, так писал поэт.

ПУШКИН. Вот еще! Мало ль чего мы пишем! Нас послушать – мы все превзошли, а приглядишься, так сущие дети. Ну, с богом, кума. Чудо, как здесь хорошо. Простор, ветер морской, My native land, adieu!

СОФЬЯ. Как грустно, Пушкин.

ПУШКИН. Это пройдет. День, другой, вы ступите на землю Европы, Италия распахнется пред вами. Бог ты мой бог, какое счастье. Ехать далеко, куда хочется, в неведомые краи. Можно умереть от счастья. (Он склоняется к ее руке.)

СОФЬЯ. Помните ж то, что я вам сказала.

ПУШКИН. А вы не оборачивайтесь да не глядите вслед. Примета верная. Прощайте и простите. Пора. Хозяин моего дома повадился рано запирать двери. Верно, боится, что лестницу украдут. (Разведя руками.) Все хозяева на один манер. Чуть что – на запор ворота! (Крики матросов. Далекая музыка.)

422 июня 1834 года

Ресторация Дюмэ. За столом – Сергей Соболевский, полковник Абас-кули-ага и похожий на брата Лев Пушкин.

СОБОЛЕВСКИЙ. Пушкин Лев Сергеич, истый патриот, тянет ерофеич в африканский рот.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Да, коли на Понсарденшу денег нет.

СОБОЛЕВСКИЙ. Молчу, ты меня обезоружил.

АБАС-АГА. Покуда человек безмолвствует, неведомы его дарованья, но скрыты и пороки.

СОБОЛЕВСКИЙ. Кто сказал?

АБАС-АГА. Саади.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Уж не тебе чета, Абас-ага, à la votre.

АБАС-АГА. Merci, monsieur. Vous êtes très aimable.

Входит Пушкин.

СОБОЛЕВСКИЙ. Смирись, Кавказ! Идет Ермолов.

ПУШКИН. Эка незадача! Всегда нарочно загодя прихожу, чтоб не видеть ваших рож, а нынче, как на грех, дела задержали. Виноват, Абас-ага, к вам сие не относится.

АБАС-АГА. Ваше место во главе стола, никто не смел его занять.

ПУШКИН. Вот новости! За что такая честь?

АБАС-АГА. На Востоке нет человека более чтимого, чем поэт.

ПУШКИН. Ну что нам на вас оглядываться? Мы вперед далеко ушли.

СОБОЛЕВСКИЙ (зовет). Подать Александру Сергеевичу все, чего душа его просит. (Почти умиленно.) Боже, как идет человеку холостая жизнь. Он возрождается, у него иная осанка, его тусклые черты обретают осмысленность. Он делает разумные поступки. Давно пора, моя радость.

ПУШКИН. Полно врать, милорд. Я здесь всякий день. Только слежу себе, чтоб с вашей шайкой не съехаться. Людям семейным вы не с руки.

СОБОЛЕВСКИЙ. Пиши про то жене, а нас уволь. Ты порочен насквозь, милый, тебе без нас белый свет в копеечку.

Пушкину приносят обед.

Ешь и догоняй. Твое здоровье.

ПУШКИН. Оно бы не худо. (Медленно пьет.)

СОБОЛЕВСКИЙ. Что, легче стало? Послушай, из меня только что выпорхнула строка. Возьми ее и употреби во благо отечеству.

ПУШКИН. Что ж за строка?

СОБОЛЕВСКИЙ. Чудо как мила. Жаль отдавать. (Махнув рукой.) Ну так и быть. «В ресторации Дюмэ».

ПУШКИН. И все?

СОБОЛЕВСКИЙ. Решительно все.

ПУШКИН. Не много же отдал.

АБАС-АГА. В краткости поэта – щедрость его.

СОБОЛЕВСКИЙ. Браво, ваше высокоблагородие. (Нараспев.) «В ресторации Дюмэ». Перл! Перл со дна морского. Ты что – не ощущаешь ее дьявольской силы? Тут не просто строка, тут еще итог. Чувствую, что она должна венчать какую-то глубокую мысль. Вот только еще не понял – какую.

ПУШКИН (пожав плечами). Уж в своем ли ты уме в ресторации Дюмэ?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Недурно.

СОБОЛЕВСКИЙ. Низко, мой ангел. Я бросил тебе жемчуг, а ты вернул мне отравленную стрелу. Филантропам всегда достается.

ПУШКИН. Не жалуйся, такова жизнь.

СОБОЛЕВСКИЙ. Да и рифма не бог весть что за сокровище.

ПУШКИН. Не взыщи, для тебя сойдет.

СОБОЛЕВСКИЙ. И это ты говоришь человеку, который на «камер-юнкер» нашел рифму «клюнкер»?

ПУШКИН (мрачнея). Ну, такие подвиги раз бывают.

СОБОЛЕВСКИЙ (следя за ним). Мне хмуриться – не тебе. Находочки жаль.

ПУШКИН. Не радуйся нашед, не плачь потеряв.

СОБОЛЕВСКИЙ. И то.

Чокнулись.

Ешь, пиитушко, ешь бойчей. Мне вчуже глядеть приятно. От Степановой ботвиньи можно и взвыть.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Христом Богом прошу, при мне ее не поминай! До смерти того дня не забуду.

ПУШКИН. Да что ж тебе за печаль?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Уж ты молчи. Я пришел обедать к тебе, доверчивый, как отрок. И чем ты встретил меня? Ты поил меня водой. Брат, знай: ночью я плакал. Я не плакал под дулами, под ядрами, я не плакал, проигравшись до нитки, не плакал, получая отказы единственных и неповторимых женщин, которых единственно и неповторимо любил, а тут, брат, я рыдал.

СОБОЛЕВСКИЙ. А ведь точно страдает.

ПУШКИН. Пожалуй. Только счета за его страданья мне шлют.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Тягостен твой попрек, брат, тягостен. Ведь я должен поддерживать честь имени. Твоего имени, Саша. Я обрекал себя смерти, держал безумные пари, платил по двести за номера – но я не мог тебя уронить.

ПУШКИН. Ты предпочел разорить, я тронут.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Это – совсем другое дело. На разорении есть печать благородства. Все наши лучшие фамилии разорены.

ПУШКИН (отечески). Все же он тоже очень умен.

СОБОЛЕВСКИЙ. И монолог его был прекрасен. Чувство, страсть.

ПУШКИН. Чувства у всех в избытке, а тут, право же, была какая-то мысль. Будь здоров, капитан.

АБАС-АГА. С чем сравнить старшего брата, если не с посохом, что тебя подпирает?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Истинно так.

СОБОЛЕВСКИЙ (Абас-аге). Воображаю, как тают варшавские дамы от ваших сравнений.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Как мороженое в кармане.

ПУШКИН. Каково настроение в Варшаве, Абас-ага?

АБАС-АГА. Настроение? Дорогой друг, я полагаю, что усмиренный народ не имеет на него права.

СОБОЛЕВСКИЙ. Этот мусульманин умен, как бес.

АБАС-АГА. Благодарю и надеюсь, что аллах пропустит такую похвалу мимо ушей.

ПУШКИН (негромко). Рана Польши – это и наша рана. Я бы дорого дал, чтобы она хоть несколько затянулась.

АБАС-АГА. Старые раны часто болят. Особенно при дурной погоде.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Он прав. Не думаю, что сестре и ее Павлищеву там сладко.

ПУШКИН. Ну, зятя нашего ничем не проймешь, не та кожа.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Однако же он играет на гитаре. Какого вы о нем мнения, Абас-ага?

АБАС-АГА. Он чрезвычайно усердный чиновник и пользуется доверием господина статс-секретаря. Мысль свою он умело держит в узде трудолюбия.

СОБОЛЕВСКИЙ. Абас-ага хочет сказать, что у него зад чугунный.

АБАС-АГА. Я уж говорил, что в краткости – сила поэта. Теперь я вижу, что господин Соболевский – поэт.

СОБОЛЕВСКИЙ. Право, мы с ним дополняем друг друга. Он столь же полирован, сколь я шершав.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Недаром вас так полюбил отец. Клянусь, он полюбил вас, как сына. Станем же братьями. Саша, слышишь? Ты ведь хочешь второго брата?

АБАС-АГА. Я убежден, Александру Сергеевичу довольно и одного. (Кланяясь Льву.) Когда он полон таких достоинств.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Нет, нет, он будет посохом и вам. Друзья мои, я должен показать ему все лучшее. Я свезу его к Софье Астафьевне.

АБАС-АГА. Кто эта дама?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Почтенная дама. Содержит бордель.

ПУШКИН. Уймись, капитан. Хочешь его удивить Коломной. То ли он видел на своем веку?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Что ж делать, шахский гарем далеко. Впрочем, вы меня устыдили. Соболевский, ты остаешься?

СОБОЛЕВСКИЙ. Да, мой беспутный друг.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Прощайте. Встретимся завтра у стариков.

АБАС-АГА. Пусть будет вам лучше без нас, чем было с нами. До завтра.

ПУШКИН. До завтра, Абас-ага.

Лев Сергеевич и Абас-ага уходят.

ПУШКИН. Беда мне с родней. Старики беспокойны. Сестра мается со своим сухарем.

СОБОЛЕВСКИЙ. Да ведь он на гитаре играет.

ПУШКИН. Капитан – совершеннейшее дитя. Чую, под старость кормить придется.

СОБОЛЕВСКИЙ. Кормить – пустяки, поить – накладно.

ПУШКИН. Третий месяц служит, а вижу – не усидит. Мотает его по свету и везде ни при чем. Обещал много, а наделал одних долгов.

СОБОЛЕВСКИЙ. Надобно и его понять. Посуди сам, каково жить без фамилии. Ты Пушкин, а он Пушкина брат. Поневоле завьешься.

ПУШКИН. Да денег где взять? (Покачав головой.) Весело ж мне жить в Петербурге. Голова пухнет, сердце щемит, цензура щиплет, а пчелка жалит.

СОБОЛЕВСКИЙ (наливает ему). Что о Булгарине толковать? Эко диво, что господин, живущий в чьем-то заду, воняет…

ПУШКИН (грустно). В чьем? Здесь-то и закорючка. (Помолчав.) Хоть сегодня махнул бы к жене и детям – типография держит. Да всякая гиль. Да залог имения. А поди заложи.

СОБОЛЕВСКИЙ. Что ж медная баба? Не продается?

ПУШКИН. Не хочет, горда. Не везет мне с царями. Особенно с медными. Одного не издать, другой не продать.

СОБОЛЕВСКИЙ. И немец, стало быть, не помог?

ПУШКИН. Сулил, что придет один меценат, да что-то не видно. Всего хуже, что сам он отказался от управления Болдином. Не видит способов поднять из руин.

СОБОЛЕВСКИЙ (отхлебнув из бокала). Давно говорю тебе, один выход. Подай в отставку, скачи в деревню, займись делами. Иначе пустишь семейство по миру.

ПУШКИН. Рад бы в рай, да грехи велики.

СОБОЛЕВСКИЙ. Да что ж тебя держит? Рауты наши?

ПУШКИН. Они. Веселюсь до упаду и в стойку.

СОБОЛЕВСКИЙ. Я и то не нарадуюсь, что меня, кроме Ольги Одоевской да Софьи Всеволожской, ни одна хрычовка не принимает. Черт бы задрал всех наших дам. Коли не терпят, так со свету сживут, а коли полюбят, так сам удавишься. То сплин, то мигрень, то муж хворает, то регулы в самый неподходящий момент. Нет, обойдусь. Любовь не по мне. Да и не для меня, должно быть. Поди, повенчай слона с канарейкой. (Пьет.) Уезжай, я дело тебе говорю. Дидерот сказал: тот выиграл в жизни, кто спрятался. Француз неглуп. (Мягко.) Право. Детки твои херувимчики, жена хорошая…

ПУШКИН. Не дай-то Бог хорошей жены, хорошу жену часто в пир зовут…

СОБОЛЕВСКИЙ. Вот и подале – от сих пиров да супирантов. Дурен каламбур, а подумать стоит.

ПУШКИН. Да прав ты кругом, о чем тут думать? Провожал Наташу с детьми в Заводы и чуть слезу не пустил, ей-богу. Еще и плаксив стал, как старая девка. (Махнув рукой.) Сам опутал себя обязательствами, сам себя повязал по рукам. Не зря над листом сижу, как скопец. Рифма мельтешни не любит. Да, милордушка, слаб человек. За грош продаст свою независимость.

СОБОЛЕВСКИЙ. Полно, полно… беды еще нет. (Пьет.) Ох, независимость… Кто ее видел? Тоже, чай, одно только слово.

ПУШКИН (негромко). Слово-то, может быть, и неважно, да уж больно сама вещь хороша.

523 июня 1834 года

Летний сад. Гуляющие. На уединенной скамье Пушкин и Вяземский. Час заката.

ПУШКИН. Чем квартира моя мне мила – Летний сад под носом.

ВЯЗЕМСКИЙ. А чем дурна?

ПУШКИН. Хозяин глуп. Непроходимо.

ВЯЗЕМСКИЙ. Эка невидаль. Тебе что за горе?

ПУШКИН. И труслив, как мышь. Чуть стемнеет – дом на запор. Точно он в осаде. Воюю с дворником, да ведь скучно. Хоть победишь, а гордиться нечем. Надо съезжать.

ВЯЗЕМСКИЙ. Возьми мою, она удобна.

ПУШКИН. Стало быть – едешь?

ВЯЗЕМСКИЙ. Что поделать? Пашенька стала вовсе плоха. Одна надежда на Европу.

ПУШКИН. Надолго ли?

ВЯЗЕМСКИЙ. На год. (Помедлив.) С детьми я несчастлив. Одни не заживаются, другие хворают. (Пауза.) Так оставлять ее за тобой?

ПУШКИН. Сделай милость, оставь. Хозяин не плут?

ВЯЗЕМСКИЙ. Да не похож.

ПУШКИН. Я ведь кот ученый. Прежний-то мой, подлец Жадимировский, требует денег за то, что я съехал раньше срока. Стал я сутягой, строчу в Съезжий дом оправданья, а вижу – тяжбы не миновать.

ВЯЗЕМСКИЙ. Велики ли деньги?

ПУШКИН. Ему прибыток маленький, а мне убыток большой.

ВЯЗЕМСКИЙ. Что ж, «геральдического льва демократическим копытом лягает ныне и осел».

ПУШКИН. А славно писал покойник Пушкин! Что делать? В наше время на одного Щепкина приходится сорок семинаристов и тысяча торгашей.

ВЯЗЕМСКИЙ. За Щепкина можно платить и бо́льшую цену. Европа давно это поняла и уравняла все сословия.

ПУШКИН. Но вряд ли Бенжамен Констан, тобой столь чтимый, целуется с лавочником. Игра в равенство небезопасна, мой милый. Одно дело – равенство пред законом, и уж совсем другое – то равенство, что дает глупцу учить мудреца. Демократия хороша, когда она облегчает путь Ломоносову, но не тогда, когда возвышает невежду. Наши поповичи бранят меня за аристократизм, но почему ж я весь век причислен к оппозиции, а демократ Булгарин – под защитой властей?

ВЯЗЕМСКИЙ. Один Ломоносов на всю историю. Не мало ли, Александр?

ПУШКИН. Кто ж спорит? Я говорю только о том, что европейский образец отнюдь не кружит мне головы. Бог весть куда наш народ придет и что на своем пути родит.

ВЯЗЕМСКИЙ. Еще Пугача. Ничего другого.

ПУШКИН. На Пугача мне роптать грех. Многих он побил, а меня кормит. Худо лишь, что из‑за него торчу в городе. А коли не шутя, натура редкая, романтизма в нем бездна. Грамоте не знал, а понимал толк в притче. При звуке песни преображался. Прошлое его темно и загадочно. И что за тоска сделала из мужика бродягу? И чего искал он в своем скитальчестве? Неужто одного кровавого разгула?

ВЯЗЕМСКИЙ. Во всяком случае, он освятил его царским именем и следовал царскому примеру. Кто ж на Руси без крови правил? Ты постигал казака, который назвался императором. Теперь ты обратился к императору, который то и дело поступал как казак. Будь осмотрителен. Твои занятия могут тебя завести далеко. Недаром твой «Всадник» не вышел в свет.

ПУШКИН. Поэзия не диссертация, поэт может и забыться. Другое дело – историк. Он тот же судья, а потому обязан быть холоден. Государственная необходимость существует, стало быть, ребячество – ее отвергать. Она такая ж реальность, как власть государя. Хоть и жмет, а куда ж от нее. Ты ругал меня за дух моего «Кавказского пленника», но даже покойный Пестель сознавал неизбежность Кавказской войны. Точно так же мы не смели отдать Варшавы.

ВЯЗЕМСКИЙ. А в этом мы никогда не сойдемся. Лучше оставим бесплодный спор. Опять побранимся, а мне не хочется. Самые звучные твои стихи ни в чем не изменят мнения Европы.

ПУШКИН. Ну и бог с ней. Что они могут понять в стране, которую мы не постигнем сами? Что стоят их похвалы и хулы? Я знаю им настоящую цену. Подумай, не нынешний парижский крикун, нет, сам Вольтер, оракул, столп мысли, умилялся нашей Екатерине, которая сослала Радищева и запорола Княжнина. И мне по струнке стоять перед их журналами? Нет, нам господа европейцы не судьи. Они давно почтительны к силе, не меньше непросвещенных татар.

Пауза.

Вот только Мицкевич нейдет с ума.

ВЯЗЕМСКИЙ. Странно. Зачем он тебе?

ПУШКИН. Не знаю. Верно, люблю.

ВЯЗЕМСКИЙ. Либо Мицкевич, либо Паскевич. Того и другого любить нельзя.

ПУШКИН. Да нелегко. Но Паскевич для меня – стяг, а Мицкевич – друг. Один – страна, другой – человек. Что ж делать?

ВЯЗЕМСКИЙ. Не знаю. Спроси Бенкендорфа.

ПУШКИН (с усмешкой). Не взыщите, ваше превосходительство. Так чувствую и не могу иначе.

ВЯЗЕМСКИЙ. А не можешь, так не взыщи и сам. Напиши хоть том патриотических од, для наших богов своим не станешь. Им признания реальности мало. Им не лояльность нужна, а любовь.

ПУШКИН. Ты прав, Асмодей. А что б ты сказал, если бы я попросился в отставку?

ВЯЗЕМСКИЙ. Озлятся.

ПУШКИН. Бог с ним, покой дороже. Да надо и о семье позаботиться. Еще год в Петербурге и – хоть на паперть. Суп из незабудок – вот и все, что смогу предложить своей мадонне. И о душе подумать не грех. Сколько ж вертеться, сколько хитрить? Сам себе опротивел со своими играми. У Бенкендорфа ищу защиты от цензуры. Вишь, как хитер! Точно не знаю, что ворон ворону глаз не выклюет.

ВЯЗЕМСКИЙ. Если решишься, так прежде скажи. (С усмешкой.) Помнишь, что говорил Анри Катр: счастлив, кто имеет десять тысяч ливров годового дохода и никогда не видал короля.

ПУШКИН (со вздохом). Как раз про меня. (Помолчав.) Поеду в клуб. Должно, проиграюсь до последнего ливра, да куда ни шло. Так желчен нынче, что надо развлечься.

ВЯЗЕМСКИЙ (встает). Желаю удачи.

ПУШКИН. Она бы мне весьма пригодилась.

ВЯЗЕМСКИЙ. Прощай.

ПУШКИН. Прощай.

Вяземский уходит.

Пора, мой друг, пора.

61 июля 1834 года

Гулянье в Петергофе. Вечер. Шумно и людно. Звучит музыка. В аллее, в стороне от гуляющих, Пушкин и Дарья Федоровна Фикельмон. Пушкин в мундире, в треугольной шляпе, он стоит перед своей высокой темноволосой собеседницей с угрюмым и озабоченным выражением лица.

ДАРЬЯ ФЕДОРОВНА. Ваше лицо пугает, Пушкин. Оно бледно и скорбно, как в судный день.

ПУШКИН. Наконец вы одни, быть не может. Я хотел говорить с вами и весь вечер ждал вас. Я издали следил за вашей беседой. Не в пример мне, вы были веселы и оживленны. Мне хотелось убить этого господина.

ДАРЬЯ ФЕДОРОВНА. Невозможный характер, вынь да положь! Вы, как ребенок, нетерпеливы!

ПУШКИН. Годы не научили ждать, хотя и все для этого сделали. Покойная няня звала неуимчивым. Однако вы видите во мне одни пороки. Не зря моя мать убеждена, что вы меня не выносите.

ДАРЬЯ ФЕДОРОВНА. Странно, моя мать убеждена в обратном. Не сердитесь, я здесь и с этой минуты принадлежу вам.

ПУШКИН. Что за несчастье обольщаться расположением самой блестящей из светских дам. Впрочем, и быть ею – также несчастье. Помнится, я писал вам об этом.

ДАРЬЯ ФЕДОРОВНА. Ваши письма полны такой беззастенчивой лести, что женщину более легковерную и впрямь могли бы сделать несчастной. Но я допускаю, что вы были искренни. Во всяком случае, когда их писали. Перо властвует над вами более, чем вы над ним.

ПУШКИН. Не тревожьтесь, графиня, перо покамест мне послушно и не сделает того, чего я не хочу. Впрочем, в чем-то вы правы. Я привык жить чувством полнее, чем действием. Я испытывал больше счастья от предчувствия его, чем от него самого. Ожидания много ярче событий, и лишь воспоминания богаче ожиданий. Не так давно я получил письмо от женщины, которую любил в старину. Вы изумились бы, прочитав мой ответ. Это было письмо любовника, страстного и нетерпеливого. Меж тем сердце мое давно от нее свободно.

ДАРЬЯ ФЕДОРОВНА. Вы видите, я хорошо вас знаю.

ПУШКИН. Кто ж усомнится в вашем уме, мадам посольша? Вы признанная глава петербургских пифий. В вашей красной гостиной, где цветут камелии и улыбки, мы узнаем все о себе, о своей судьбе и о том, чего стоим.

ДАРЬЯ ФЕДОРОВНА. Недаром же меня зовут Сивиллой.

ПУШКИН. И вы заслужили свою славу. Взгляните ж, Сивилла, и на меня. Мне крепко нужно знать свое будущее. Мне это надобно как никогда. В завтрашний день все в моей жизни может вдруг повернуться. Скажите, возможно ли для меня счастье?

ДАРЬЯ ФЕДОРОВНА. Право, не знаю. С вашим нравом? С вашим даром плодить врагов? Вы не только нетерпеливы, вы нетерпимы – свойство опасное. В нем вы сходны, пожалуй, с царем, но он может это себе позволить, вы же – нет.

ПУШКИН (кусая губы). В самом деле, забавное сравненье. Кого угодно оно насмешит.

ДАРЬЯ ФЕДОРОВНА. Что ж, вы поэт. Вы служите истине, а Священное Писание уверяет, что истина сильнее царя.

ПУШКИН. Полно, Сивилла. Никакое писание быть священным у нас не может. Благодарю, что так кстати напомнили мне о моем ничтожестве. Я постоянно о нем забываю, а это может дорого стоить.

ДАРЬЯ ФЕДОРОВНА. Ах, Пушкин, завидую вашей дочери, ей досталось славное имя, но не завидую вашей жене, ей досталась трудная ноша.

ПУШКИН. Возможно, и все же я не люблю, когда мою жену жалеют.

ДАРЬЯ ФЕДОРОВНА. Уймитесь, бешеный человек. Меньше всего я хочу вас обидеть, я мечтаю вас остеречь.

ПУШКИН. Простите, графиня, я безумец. Вы правы, сочувствуя Натали. К тому же она еще ребенок, хотя и мать двоих детей.

ДАРЬЯ ФЕДОРОВНА. Я вас не пойму, вы должны быть счастливы. Быть женатым на мадонне – это не каждому удается.

ПУШКИН. Согласен, это льстит самолюбию, но и мадонна должна быть счастливой.

ДАРЬЯ ФЕДОРОВНА. Нет, я решительно не узнаю вас. Вы больше не верите в себя?

ПУШКИН. Верю, графиня. Чтобы женщину победить, нужно быть красавцем либо уродом. Нельзя быть ни то ни се.

ДАРЬЯ ФЕДОРОВНА. Что с вами? Вы точно в лихорадке. Вас страшно коснуться. Вы больны.

ПУШКИН. Не знаю. Старею и становлюсь несносен. (Проводит рукой по лицу.) Хорош никогда не был, а молод был. (Неожиданно берет ее руку в свою.) Любили те, кого не любил. А те, кого любил, не любили.