В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901)

И старушка быстро принялась за печку.

Когда в комнате было совершенно прибрано и самовар стоял уже на столе, старушка подошла к сыну и, осторожно дотронувшись до плеча, тихо произнесла:

– Саша, Сашенька.

– А-а, что? – встрепенулся молодой человек. – Разве поздно?

– Девятый час, мне и то жалко было тебя будить, да ты велел.

– А-а-а, – потянулся молодой человек. – А что сегодня у нас?

– Воскресенье, и зачем вставать-то так рано, ведь в университет не идти.

– Нужно мне, матушка, – произнес Лавров и снова потянулся. – Матушка, да что это вы делаете? – быстро вскочил он с дивана, видя, что старушка взялась чистить его сапоги. – Оставьте, я сам.

– Сашенька, голубчик, голыми-то ногами по полу, – встрепенулась старушка. – Оставлю, оставлю, только, ради Христа, сядь, простудишься.

– Ничего, матушка, не простудимся, – беззаботно произнес Лавров, – что с нами сделается.

Окончив свой несложный туалет, Лавров сел к столу, пододвинул к себе стакан чаю с сильным запахом веника, затем взялся за газету. Между публикациями он перечитал одно место несколько раз, пожал плечами, выдвинул ноги и внимательно осмотрел свои сапоги, начинавшие сильно протираться, потом пиджак, который также не дал ему ничего утешительного. Лавров машинально заболтал ложкой в стакане и задумался.

– Сашенька, – произнесла через несколько минут старушка. Лавров поднял голову.

– Ты когда от Симонова жалованье получишь?

– Пятого, а что?

– Да денег у меня совсем мало, а завтра за квартиру платить надо… Сашенька, – после небольшой паузы робко начала старушка, – а ты не мог бы у Симонова вперед попросить?

– Ах, матушка, – раздраженно произнес Лавров, – сколько раз я вам говорил, чтобы вы меня об этом не просили, даже…

– Да нет, нет, Сашечка, не сердись, голубчик, я ведь так только.

– Просить, одолжаться этому разжившемуся купчине, – и Лавров раздраженно зашагал. – Прошлый раз просил, так и то, вперед я, говорит, не люблю платить.

– А какое сегодня число? – обратился он к матери.

– Двадцать пятое.

– У-у, еще десять дней. А что, у вас мало осталось?

– Совсем мало. Отдам за квартиру, только четыре рубля останется.

– Четыре рубля, – в раздумье произнес Лавров, – далеко не уедешь. Ну уж, матушка, как-нибудь обернитесь.

– Да понятно, я ведь только так, а ты, голубчик, не беспокойся, хватит.

Сын и мать задумались.

– А ты, кажется, Сашечка, куда-то по публикации хотел идти?

– Хотел-то хотел, да… – и Лавров прищелкнул языком.

– А что же?

– Да видите ли: «нужен репетитор, – прочел Лавров публикацию, – Литейная, Вольский, собственный дом».

– Ну, что ж такое? Значит, люди богатые.

– Вот то-то и есть, что богатые. Так как я в таких-то? – и Лавров выставил свои ноги.

– Да, да, – сокрушенно закачала старушка головой, – как прорвались-то. И как тебе холодно должно быть?

– Да это-то пустяки, – произнес Лавров, – а вот как я в таком пиджаке да сапогах в квартиру «домовладельца» войду.

– Хоть бы ты, Сашечка, у кого-нибудь занял.

– Занял! Легко сказать, занял, а к кому я пойду; мои товарищи такие же нищие, как и я, а не идти же к богатеньким, милости просить, «дайте, мол, на сапоги».

– О-о-ох, Сашечка, Сашечка, и когда-то ты университет-то кончишь, просто жду не дождусь, – со вздохом произнесла старушка.

– Что ждать-то; еще неизвестно, лучше ли будет.

– Ой, голубчик, что ты, Господь с тобой, – замахала старушка руками, – и не говори, меня не разочаровывай, я только и думаю, сплю и вижу это время.

– А что, матушка, уж очень разве туго живется? – произнес Лавров, крепко обняв мать и любовно заглядывая в ее доброе лицо.

– Сашечка, дорогой мой, да разве я ропщу, разве я для себя, болит, глядя на тебя, душа, как ты самые лучшие годы в труде да в нужде проводишь; вон другие…

– Полно, матушка, чего меня жалеть; работать надо, пока силы есть; вот того жалеть надо, кто и рад бы работать, да не может. А вы обо мне, родная, поменьше думайте.

– Золото ты мое, – произнесла старушка со слезами на глазах и, прижав к груди сыновнюю голову, крепко ее поцеловала.

Лавров редко говорил так с матерью. Теперь в горле у него что-то защекотало, он заморгал глазами и, чтобы не дать себе воли, быстро поднял голову и зашагал по комнате.

– Ну, однако, идти пора. Будь что будет, попытаюсь.

– Иди, иди, родной мой, – произнесла старушка.

Лавров опять внимательно осмотрел себя, еще раз обчистил свой пиджак, подмазал сапоги, стараясь замаскировать протершиеся места.

– Ну, прощайте, матушка, – подошел он к матери.

Та крепко его поцеловала и перекрестила широким крестом.

– Меня, матушка, обедать не ждите, я у товарища отобедаю.

– Хорошо, родной мой, хорошо. Только к ужину купи чего-нибудь.

– Кому, вам? – обернулся Лавров.

– Что ты! Когда я ужинаю? Себе.

– Хорошо, – произнес Лавров, скрываясь за дверью.

– Сокровище ты мое, – послала ему вслед старушка. А Лавров, выйдя на улицу, размышлял:

«Ужинать нельзя, и без ужина обойдемся. Уж меньше, чем на пятнадцать копеек, ничего не купишь. Ну, вчера не ужинал – пятнадцать копеек, сегодня не буду – тридцать, да еще в чем-нибудь сэкономлю, и можно будет купить книгу». А книга ему обязательно нужна. Недавно еще он делился этой книгой с товарищем, а теперь товарищ переехал далеко, надо купить свою собственную.

«Да, жизнь-то, правда, каторжная, – продолжал размышлять Лавров. – Да мне-то ничего, а вот старуху-мать жалко, хотелось бы ее на старости лет успокоить. Ведь и родится же на свет такое несчастное созданье; то с отцом-пьяницей сколько лет возилась, сколько горя и оскорблений приходилось переносить, теперь бедность этакая, шубенки у старухи путной нет, придет всегда вся закоченевшая. Сама все стирает, порет да чинит».

В этих размышлениях Лавров дошел до Литейной.

«Ну, где-то этот дом моего будущего патрона?» – оглянулся он вокруг.

«Ишь ведь какие все палаты понастроены. Все богачи, богачи, – произнес Лавров, заглядывая в окна бельэтажей. – А там вон, в пятом этажике, и наш брат», – размышлял Лавров, добродушно улыбаясь.

«А эти? живут себе припеваючи, ни о чем не заботятся, не беспокоятся, сыты, обуты, одеты… А почем знать? – остановил сам себя Лавров, – и в этих хоромах, может быть, живут несчастные, истинно несчастные душой… Почем знать?»

«„Дом Николая Михайловича Вольского“, – прочел Лавров. – Ух, домина-то какой, видно, у хозяина-то денежки водятся в изобилии».

– Николай Михайлович Вольский здесь живет? – обратился Лавров к швейцару.

– Здесь, а вам что? – без особой почтительности спросил тот.

– Они ищут учителя. Дома они?

– До-о-ма, – протянул швейцар, внимательно осмотрев Лаврова с ног до головы. – Вот в первом этаже, первая дверь налево.

Лавров зашагал по устланной ковром лестнице, провожаемый насмешливым взглядом швейцара. «Ну уж, батенька, – послал он вслед Лаврову, – вряд ли поладишь, тут не „этакого“ надо».

«Ух, какая роскошь, – рассуждал сам с собой Лавров, идя по лестнице, – ковры, цветы, зеркала… Однако мой костюм не совсем гармонирует со всей этой роскошью», – подумал он, взглянув мимоходом в зеркало.

– Тут ищут учителя? – объявил он лакею, отворившему дверь.

Лакей ввел его в гостиную и пошел доложить. Лавров оглянулся вокруг.

«Господи, роскошь-то, роскошь какая! Куда ни взглянешь, везде деньги, – и невольно опять он кинул на себя беглый взгляд в зеркало. – Вот так залетела ворона… даже совестно на себя смотреть, – уж с досадой думал Лавров. – И дернуло же меня идти, надо было вернуться».

– Барыня сейчас выйдут, – объявил лакей.

«Вот еще сюрприз – объяснение с барыней. Выпорхнет какая-нибудь затянутая кукла, изволь объясняться… И эти сапоги, пиджак, я думаю, такой костюм первый раз видит этот салон. И дернуло же меня…»

Эти размышления были прерваны. Легкой, плавной походкой в комнату входила молодая женщина с бледным, утомленным лицом.

Увидав Лаврова, она как будто смутилась. Лавров заметил это, и густая краска залила его щеки. «Мой костюм, кажется, производит должное впечатление», – промелькнуло у него в голове.

– Вы по публикации? – любезно обратилась Вольская, усаживаясь на диван и указывая Лаврову место около себя.

– Да, – отрывисто произнес Лавров.

– Вам уже приходилось иметь дело с учениками? – снова тихим, мягким голосом начала Вольская.

– Как же, и не один раз, – все так же отрывисто, почти грубо отвечал Лавров.

– Видите ли, моему сыну только девять лет, он мальчик способный, но очень болезненный, впечатлительный, с ним надо быть как можно осторожнее, не утруждать его очень учением. У него в первый раз учитель. Собственно, я за женское воспитание, мне кажется, ему еще слишком рано мужское, но этого хочет мой муж. А потому, если мы поладим, то я попрошу вас быть с ним как можно осторожнее, не прибегать ни к каким резким мерам, ни к наказаниям.

Вольская говорила тихо, спокойно, в ее голосе слышалась какая-то добрая, чувствительная нотка; она совсем не подходила к тому портрету, который нарисовал себе Лавров перед ее появлением.

«Кажется, барыня-то ничего себе», – думал Лавров, и с лица его понемногу начало сходить угрюмое выражение.

– Зачем же прибегать к каким-нибудь мерам, – начал он. – Ведь они годны к известному роду детей. Да я вообще против всяких сильных мер, они большею частью озлобляют или убивают Детское самолюбие, а это главное, что надо щадить и оберегать.

Вольская все время с большим вниманием слушала Лаврова, ловя его каждое слово.

– Да, да, – произнесла она, – именно так, вы правы, совершенно правы. Я очень рада, что вы одинакового со мной мнения.

Вольская положительно начала нравиться Лаврову, она говорила с какой-то ласкающей мягкостью, в манерах и в разговоре ее виднелась какая-то непринужденная простота, что Лавров забыл и свои сапоги, и пиджак, и то, что он сидит в роскошной гостиной.

– Я бы очень хотела, – продолжала Вольская, – чтобы мой мальчик вас полюбил, это главное; когда дети любят своих учителей и наставников, учение всегда идет хорошо и не бывает им в тягость.

– Не знаю, поладим ли мы с вашим сыном, но в этом отношении я был всегда счастлив, все мои ученики меня любили…

– Да? – с довольной улыбкой произнесла Вольская. – Очень рада это от вас слышать. А моего мальчика не трудно привязать, с ним надо быть только ласковее. Не знаю почему, но мне кажется, вы сумеете.

– Благодарю вас за доверие, постараюсь вполне оправдать его, – произнес Лавров, привставая с места, и хотел протянуть руку, но сейчас же отдернул. «Может быть, и не желают „учителю“ руки подавать», – вмиг пронеслось в его голове.

Вольская, заметив это движение, с ласковой улыбкой протянула ему руку, которую, сконфуженный своим поступком, Лавров неловко пожал.

– Теперь поговорим об условиях, – снова начала Вольская. – Сколько вы желаете за ваш труд?

– Право не знаю, – потирая свой лоб, произнес Лавров, который всегда смущался, когда разговор касался денежного вопроса. – Я разно беру… ведь с вашим сыном придется каждый день заниматься.

– Да.

– Мне, значит, надо будет отказаться от одного места, где я репетирую два раза в неделю.

– Да, я вас попрошу… Ну так сколько же?

– Да право не знаю. Вы сколько другим платили?

– Мне еще не приходилось иметь дело с учителями, – улыбаясь отвечала Вольская. – И притом, как же я могу ценить чужой труд, вы сами должны назначить.

Лавров молчал.

– Ну, сколько вы получаете на том месте?

– Пятнадцать рублей.

– Ну вот, вы потеряете из-за меня урок в пятнадцать рублей, – помогала ему Вольская. – Да за ваш труд у меня… Ну сколько же? Ну… шестьдесят рублей будет достаточно? – точно сама с легкой запинкой докончила Вольская.

Лавров покраснел.

– Более нежели достаточно.

– Ну и прекрасно, проходите к нам с неделю, а там, если условия наши вам покажутся неудобными, вы перемените.

– Нет, зачем же менять, – бормотал все еще смущенный Лавров.

– Значит, мы покончили. Теперь я попрошу немного подождать, я хочу познакомить вас с моим сыном, он сейчас должен кончить урок музыки, и завтра же можно будет начать уроки.

Вольская перевела разговор, расспросила Лаврова, как он живет, много расспрашивала его о матери. Лавров совершенно забыл, что он говорит с «богачихой» и с «светской барыней», и незаметно для самого себя коснулся самого больного места своей жизненной обстановки. Вольская с участием слушала его. Выбрав удобную минуту, она обратилась к нему:

– Я вас и не спросила, как желаете вы получать жалованье, вперед или по истечении месяца?

– То есть, как это, понятно было бы… Нет, нет, по истечении, – поспешил окончить Лавров.

– Вы, пожалуйста, не стесняйтесь, мне решительно все равно, – произнесла Вольская, приподнимаясь с места.

– Но ведь это будет не совсем удобно, – бормотал сконфуженный Лавров.

– Чего же тут неудобного? – совершенно просто заметила Вольская и, не дав времени себе возразить, быстро встала и, выйдя из комнаты, через несколько минут возвратилась.

– Будьте так любезны, получите, – произнесла она, подавая вконец растерявшемуся Лаврову деньги.

– Нет, это совсем неудобно, нет, нет, я не возьму, – решительно произнес Лавров, кладя деньги на стол.

– Полноте, да не все ли равно, я вас прошу взять, – совершенно серьезно настояла Вольская.

Лавров краснея принял деньги и неловко запихал их в боковой карман.

– Мне, право, так неудобно… Я ни за что бы не согласился, если бы не мой костюм… Он меня так стесняет… – совершенно путаясь, говорил Лавров.

Вольская перебила его и опять перевела разговор на другую тему.

В передней раздался звонок.

– Кто это может быть? – нетерпеливо пожала плечами Вольская.

Послышались шаги, и через минуту, с надменным, презрительным лицом, появился на пороге высокий брюнет. Он в недоумении остановился на пороге и с каким-то брезгливым выражением остановил свой взгляд на Лаврове, тот почувствовал на себе этот взгляд и, вмиг оценив его значение, опустил глаза. Бедного студента точно кинуло в жар, так сильно покраснел он. Вольский перевел вопросительный взгляд на жену. Та совершенно растерялась. Несколько секунд продолжалась эта тяжелая немая сцена.

– Я тебя никак не ждала, так рано, – каким-то сконфуженным голосом произнесла Вольская.

– Да заседание отложено, – не спеша произнес Вольский, продолжая смотреть то на жену, то на Лаврова.

– Вот господин Лавров, – как-то несмело, почти виноватым голосом снова начала Вольская, – согласился принять на себя труд репетировать нашего сына.

– Очень жаль, ma chère[1], – с расстановкой произнес Вольский, – что ты поторопилась окончить с господином Лавровым без меня.

Тон Вольского не предвещал ничего хорошего. Вольская подняла растерянный, почти умоляющий взгляд на мужа. Тот как будто не заметил этого взгляда и продолжал:

– Я сейчас условился с одним репетитором.

– Как же это… но ведь я совсем окончила с господином Лавровым… можно тому отказать.

– Не могу, – пожал плечами Вольский, – я дал слово.

– Значит, мои услуги не нужны? – угрюмо, не поднимая головы, произнес Лавров.

– Нет, – четко проговорил Вольский и позвонил.

– Мне остается только раскланяться, – произнес Лавров и поклонился.

– Проводи, – приказал Вольский появившемуся лакею.

Лавров сделал несколько шагов, но тут вспомнил, что у него вперед взяты деньги, остановился и неловко положил их около Вольской, которая, совершенно растерявшись, стояла опустив глаза. Вольский с холодным презрением следил за всей этой сценой.

– Кто это такой, ma chère, – невозмутимым тоном начал он, лишь только Лавров скрылся за дверью.

Вольская не отвечала и только с горьким упреком глядела на мужа.

– Кто это такой?! Репе-ти-тор, – насмешливо произнес Вольский. – Нет, ma chère, вы больны; вы совершенно больны, это какой-то parvenu[2], лакей! Ma chère, да скажите вы мне на милость, что с вами такое?

– Как тебе не стыдно! – только и могла выговорить Вольская.

– Это уж мне у вас следует спросить, кого это вы наняли.

– Учителя, – твердо произнесла Вольская.

– Учи-те-ля… Неужели вы, Nadine, серьезно решились выбрать к вашему сыну подобного «учителя».

– Совершенно серьезно, и не понимаю, как ты решился оскорбить подобным образом бедного человека.

– Я еще виноват! Нашла какого-то прощелыгу, да я же должен с ним церемониться!

– Этот прощелыга нисколько не хуже меня и тебя, – тихо произнесла Вольская, у которой на щеках выступила скрытая краска гнева.

– Нет уж, mon ange[3], можете с собой кого угодно сравнивать, а меня уж избавьте, – с ироническим презрением произнес Вольский.

– Что же, – пожала та с горькой улыбкой плечами, – не думаю, чтобы от этого сравнения я пострадала.

– Да, не знаю, пострадали ли вы, но думаю, что сильно пострадал ваш голубой атлас от прикосновения «изящного» костюма вашего репетитора.

Вольская ничего не ответила, она опустила глаза, желая не видеть мужа и хотя немного изгладить то неприятное впечатление, которое произвел он на нее своим поступком.

Вольский также сидел задумавшись. Он шел, чтобы поговорить с женой о важном и приятном деле, и вдруг этот «учитель» и вся эта неприятная сцена. Но надо же как-нибудь поправить. Вольский встал и, пройдясь несколько раз по комнате, подошел к жене, взял ее за руку и грациозно поцеловал.

В движениях и манерах Вольского виделась какая-то изящность, вообще он сразу имел вид, что называется, джентльмена, но, вглядевшись, видно было, что все эти манеры не его, будто он кого-то копировал, и поэтому думал над каждым движением. Все в нем казалось неестественно, натянуто.

– А я с тобой хотел серьезно поговорить, Nadine.

– О чем? – перебила его Вольская.

– Да вот видишь ли, – и Вольский ближе подсел к жене, – на днях предполагается бал у барона.

– Опять! – с тоской произнесла Вольская.

– Ну да, опять. Так вот в чем ты будешь?

– В чем? Да в черном или голубом.

– Это, в котором ты была в благородном собрании, да еще к барону на бал, и в одном и том же платье. Нет, ты закажи себе другое. И знаешь, что-нибудь такое поизящнее, поэлегантнее, ну такое, понимаешь, bon ton[4].

– Здравствуй, папа, – вошел в гостиную мальчик с бледным, болезненным личиком.

– Здравствуй, мой милый, – произнес Вольский, подставляя свою щеку для поцелуя.

– Мама, я гулять иду, – обратился мальчик к матери.

Вольская крепко поцеловала сына.

– Какой ты сегодня бледный, – заботливо заговорила она, заглядывая в лицо мальчика. – Я слышала, ты всю ночь кашлял, уж идти ли тебе сегодня гулять?

– Нет, нет, мамочка, я здоров, пусти.

– Ну хорошо, мой милый, только оденься потеплее.

– Очень холодно на дворе? – обратилась она к мужу, который шагал по комнате, с нетерпением ожидая, когда можно будет опять начать прерванный разговор.

– Холодно, да… нет, не очень, – не думая произнес он. – Так, Nadine…

– Сейчас, сейчас, – произнесла Вольская, – ну, иди, Коля, да скажи, чтобы тебя потеплее одели; ах, нет… – и Вольская быстро поднялась с места, – я сама тебя одену.

– Nadine, нельзя ли без этого? – строго остановил ее муж. – Вы мне нужны.

– Сейчас, сейчас… Miss, miss! – крикнула она, – оденьте Колю потеплее, cachenez[5] непременно, в уши вату…

– Надя, – снова окликнул Вольскую муж.

– Ах, Боже мой, да сейчас, – с тоской произнесла та.

– Неужели нельзя устроить, чтобы всюду не самой соваться. Кажется, на каждого ребенка по две мамки и няньки, и ты все-таки всюду сама и сама, – с брюзгливым раздражением заговорил Вольский.

– Ho, Nicolas, разве можно надеяться, не то что сама…

– Итак, видишь ли, – перебил жену Вольский, продолжая прерванный разговор, – барон должен быть у меня по делу, я его попрошу остаться на чашку чая. Ты, пожалуйста, оденься хорошенько, и чтобы было все сервировано хорошо, но только чтобы все это не носило вида, будто его ждали. Пожалуйста, будь с ним полюбезнее, он человек мне очень нужный. Будет он у меня завтра, часов в одиннадцать.

– Завтра! Но я завтра не буду дома.

Вольский в удивлении остановился перед женой.

– Кажется, можно дело отложить для такого случая.

– Не могу, завтра именины моего покойного отца, я всегда бываю в этот день в церкви, служу панихиду.

– Можно один раз не делать этого.

– Нет, я не могу, – решительно произнесла Вольская.

– Ну, если я говорю, что мне нужно, очень нужно, чтобы вы остались. Понимаете ли, что для моих служебных целей мне нужно, чтобы барон был у меня запросто… Тут надо ловить, пользоваться случаем, а вы… из-за каких-то глупых предрассудков… Вы должны помогать мне в подобных случаях… а вы просто мешаете, мешаете… – раскрасневшись от гнева и сильно возвышая голос, говорил Вольский.

– Хорошо, – тихо произнесла Вольская, – я остаюсь.

Вольский сразу смягчился.

– Ну да, Nadine, ты, право, бываешь возмутительна с твоим упрямым характером. Ведь невозможно же жить постоянно так, как там, в твоей излюбленной Тамбовской губернии. Надо помнить, что мы не в имении, что мы в столице, что имеем дело с людьми, с настоящими людьми, что уже прошло то время…

– И как я жалею его, то время, ту жизнь, – с грустной улыбкой произнесла Вольская.

– Ну да… да… ты привыкла, втянулась в ту мещанскую жизнь, в мещанскую обстановку, распустилась в ней, привыкла исполнять роль «хозяйки», чуть ли не няньки. Вот тебе после твоих «Липок» все и кажется натянутым, трудным. Но надо подтянуться, сжиться с этими людьми, с их жизнью… привычками… Надо знакомиться, развлекаться, составить себе общество… А тебя на каждый вечер, бал, чуть ли не на аркане тащить надо. Вот уж три месяца, как мы тут, и ты не можешь выбрать себе никого по душе, от всех ты сторонишься…

– Как не могу, я многих себе выбрала, но кто мне нравится, тебе не симпатичны. Вот мне нравится, страшно нравится жена твоего помощника, я с ней так сошлась, ты нашел это знакомство неудобным, неприлично заводить близкое знакомство с женой подчиненного, потребовал, чтобы я его прекратила.

– Понятно, смешно… Ты все каких-то там выискиваешь. Отчего же, например, не выбрать…

– Ну, кого же, по-твоему? – мягко произнесла Вольская.

– Ну хоть бы Салину, баронессу.

– Этих-то раздушенных пустышек! Да о чем я с ними говорить-то буду, о балах, костюмах, восхищаться их красотой?.. Все это хорошо раз, два, но постоянно…

– Вот, вот, опустилась, тебе и скучно с порядочными людьми, ты и сидишь, повеся нос, все чем-то недовольна, чего-то хочешь, хочешь…

– Чего я хочу? Разве я могу чего-нибудь желать? – с тоскливой улыбкой произнесла Вольская. – Разве я могу хоть что-нибудь сделать без того, чтобы не быть тобой проверена, остановлена? Я все должна делать, что ты хочешь.

– Однако, каким тираном вы меня выставляете, – полушутливо-полусерьезно произнес Вольский. – Неужели я так вас во всем стесняю? В чем же это?

– В чем? Ну вот хоть бы теперь; мы не больше часу сидим в этой комнате, и сколько раз ты меня остановил: не делай того-то, не делай этого…

– Что же это такое, например? – уже раздраженно покусывая губы, произнес Вольский.

– Как что? Я наняла учителя, ты его прогнал, безжалостно прогнал, я не хотела остав… да во всем, положительно во всем ты меня стесняешь, заставляешь, наконец, идти против самых моих заветных привычек, желаний. С детьми заниматься тогда-то, при том-то можно их звать, при другом нельзя…

– Ну, продолжайте, продолжайте, бедная, забитая жена!

– Nicolas, оставь этот тон; ты отлично знаешь, что никогда я забитой не представлялась…

– Как же! Несчастное, забитое создание! Не достает еще упреков, как ваша матушка, что мы не умеем жить, что я проматываю «женино» состояние; ну, продолжайте, продолжайте…

– Я тебе никогда ничего подобного не говорила.

– Не говорила, так будешь говорить! – багровея от гнева и сильно возвышая голос, произнес Вольский.

– Что я сказала тебе такого, чтобы заставить тебя так кричать? – тихо остановила Вольская мужа.

– Как же, помилуйте, упреки, сцены!

– Кто же их делает? Вольно же тебе так волноваться. Что я сказала? Попросила, чтобы мне хоть немного дали свободы, не стесняли бы меня в моих привычках, моих поступках…

– Значит, твои поступки так непозволительны, что должны кидаться всем в глаза, и надо тебя остановить!

– Мало ли что должно кидаться всем в глаза и что мне не нравится в твоих действиях, да я же молчу, – с тихим вздохом, пожимая плечами, произнесла Вольская.

– Что же это такое, скажите, пожалуйста, – вызывающим тоном произнес Вольский.