скачать книгу бесплатно
* * *
Ночь Сорока провела в болезненном освещении приемного покоя – в свете, который больше не увидеть нигде на всей планете.
Она ехала в задней части кареты скорой помощи вместе с матерью. Фельдшеры работали очень быстро, втыкали иглы в кожу Энн-Мэри и разрезали остатки одежды большими острыми ножницами. Сорока прижалась к задней двери и постаралась стать как можно меньше, а Энн-Мэри то дышала, то нет, но не умирала.
Теперь, в приемной, Сорока снова села в коридоре, как обычно, в дальнем углу— подальше от входа. Она вздрогнула от холодного металлического сиденья. Сорока захватила с собой рюкзак, из которого достала желтый блокнот и написала: «Мне всегда тепло».
И снова убрала.
Врачи сказали ей немного, никто толком ничего не объяснял, но не нужно быть гением, чтобы понять, что Энн-Мэри наконец допрыгалась. Наконец допилась до такого состояния, что угодила в больницу. Мэгс представила себе длинную, крепкую, прозрачную трубку, вставленную в рот матери; огромный аппарат, отсасывающий яд из желудка с таким звуком, будто роженица сцеживает молоко в бутылочку. В глазах у Сороки стояли слезы, но она сомневалась, что плачет. Просто думать о посиневшей голой груди матери для нее было чересчур.
Она повесила трубку, когда звонила в 911, хоть оператор и попросила Сороку оставаться на связи. Оператор говорила спокойно, мирно, безмятежно, а Мэгс нужно было не это. Сороке хотелось, чтобы кто-то кричал, чтобы реальность совпала со смятением чувств у нее в голове и чтобы этот кто-то их заглушил. Сердце отбивало ровный ритм, как барабан: черт, черт, черт, черт.
Ей хотелось позвонить Эллисон, но она не могла. Хотелось позвонить Эрин, но она не могла. Хотелось позвонить отцу.
На мгновение она позволила себе представить, как отец заходит в приемный покой больницы.
Сорока поднимается ему навстречу. Отец, уже плача, подбегает, чтобы ее обнять. Больше никого нет, только они вдвоем. Нет ни стульев, ни телевизоров, ни писка больничной техники. Стены тают, и вот Сорока с отцом уже на облаке, и вдруг время отматывается на полгода назад и оказывается, что отец не спал с тетей, что Эрин не уходила, мать не начинала пить, Сорока ничем не расстроила Эллисон, а мир стал слишком мал, чтобы вместить все счастье, которое сейчас вырывается из кончиков пальцев Сороки и из ее пяток.
Мэгс решила не звонить отцу.
Она почувствовала усталость холодной тяжелой рукой на затылке, закрыла глаза и наклонила голову.
* * *
Через некоторое время вышла врач. Из приемного покоя все разошлись. Пожилая женщина в синем домашнем халате, причитая, ушла. Глаза Сороки округлились как блюдца, когда она с ужасом за ней следила. Страшно наблюдать за трагедией другого человека.
Врачом оказалась невысокая женщина с аккуратными черными волосами. Она представилась как доктор Чо.
Сорока поднялась ей навстречу.
– Маргарет, – кивнула она.
– Хочу сказать, что состояние у твоей матери стабильное, – сообщила доктор Чо. – А еще хочу задать несколько вопросов, если ты не против?
– Конечно.
– Ты не знаешь, принимала ли твоя мать сегодня какие-нибудь таблетки? Что-нибудь кроме алкоголя? Наркотики? Скорее всего, медики это уже спрашивали. Я просто хотела узнать, не вспомнила ли ты что-нибудь.
– Вряд ли она принимала что-то еще, нет. Я видела только бутылку водки.
– Понятно, – ответила врач. – Скажи мне, Маргарет… такое уже бывало раньше? Твоя мать часто напивается?
Сороке шестнадцать. Если врач захочет привлечь органы опеки, ее заставят жить с отцом. Им будет плевать на то, что он сделал, потому что в масштабе вреда его проступок, несомненно, не так значим, как отрубившаяся, едва не сдохшая пьянь.
– Никогда, – ответила Сорока. – Честно говоря, она редко пьет. Мне кажется, это была ужасная ошибка. Она бы ни за что не сделала такого нарочно.
– Никто не хочет, чтобы кто-то делал это нарочно, – тихо сказала доктор Чо. Она огляделась, скорее всего, пытаясь удостовериться, что Сорока пришла одна. – У тебя есть кому позвонить, Маргарет? Отцу, какому-нибудь родственнику?..
– Отец уже едет. Он уезжал из города на деловую встречу и должен быть здесь с минуты на минуту, – заверила ее Сорока.
– Хочешь сейчас повидаться с мамой?
– Я дождусь его.
Доктор Чо кивнула. Она поправила очки на переносице, села на ближайшее сиденье и жестом велела Сороке сделать то же самое. Та послушалась.
– Маргарет… ты ничего не хочешь мне рассказать? – спросила доктор Чо.
– Например?
– О чем угодно. Почему мама пьет, где твой отец. О жизни дома. О чем угодно.
– Я же вам сказала, отец уже едет. Он уезжал из города на деловую встречу.
– Куда?
– Не знаю, я не запоминаю его расписание, – отрезала Сорока. Глаза горели. Она потерла их ладонями. – Простите. Я не хотела… Я просто волнуюсь за маму. Я хочу на нее посмотреть, вы не против? Я передумала.
На самом деле ей не хотелось видеть мать, она лишь пыталась побыстрее отделаться от доктора Чо. Скорее всего, у нее есть и другие пациенты, наверняка она не может тратить время на личную жизнь Сороки.
Мэгс снова встала, сосредоточившись на улыбке, чтобы не побежать со всех ног к передней двери больницы. Она старалась выглядеть на восемнадцать, казаться законопослушной, обеспокоенной, как подобает случаю, но в то же время уверенной в себе и честной. Но ничего не вышло. Доктор Чо встала и с любопытством на нее посмотрела, прежде чем отвести в палату к матери. Сорока опустила плечи: стоило смириться с тем, что она казалась именно такой, какой была: шестнадцатилетней лгуньей, которой было все равно, жива ее мать или умерла.
Доктор Чо провела Сороку по одинаковым коридорам и остановилась перед дверью, ничем не отличавшейся от тех, что по обе стороны от нее.
– Вечером ее отсюда переведут, – сказала доктор Чо. – На стойке регистрации тебе скажут, где она, как только ее направят в палату.
Доктор порылась в кармане белого халата и вытащила визитку.
– На случай, если понадобится с кем-нибудь поговорить, – добавила она и протянула карточку Сороке.
– Спасибо. За все, что вы сделали для мамы. Я это очень ценю.
Доктор Чо кивнула. Сорока проследила, как та прошла по коридору и свернула за угол, а сама потащилась в другую сторону, к дружелюбно сияющему красному значку выхода, а затем выбралась на теплый ночной воздух.
* * *
Дома Сорока открыла новую бутылку водки и приготовила себе кувшин лимонада.
Она не пила с той самой вечеринки полгода назад, но вид матери, безжизненно лежавшей на полу спальни, отозвался зудом глубоко в животе. Наверное, больше всего на свете ей хотелось доказать, что можно выпить рюмку, не выпив при этом следом семь-восемь других. Или же ей просто хотелось притупить чувства.
Сорока наполнила высокий стакан лимонадом, добавила водки, потом села за кухонный стол с желтой записной книжкой, открыла ее на первой чистой странице и написала:
«Попасть туда смогу только я. И кого туда пустить, решаю я.
Я буду знать, как туда войти, будто ждала этого всю жизнь. Будто этот мир ждал МЕНЯ всю жизнь.
Потому что так оно и есть. И теперь он хочет, чтобы я вернулась домой».
И Сорока заплакала, не успев понять, как это произошло. Она смотрела, как одна крупная, круглая слеза упала на страницу, размыв слово, на которое приземлилась, – «МЕНЯ» – и сердито встала, вытирая щеки.
Потом она разделась догола в гостиной, натянула купальник, вышла на улицу и окунулась в бассейн, который был блаженно холодным. Кожа покрылась мурашками.
– У тебя что, кризис? – спросила себя Сорока вслух, наслаждаясь тем, как голос наполняет тишину ночи. Она думала о многом: о том, каким долгим был этот день, о том, что Клэр Браун хочет с ней подружиться, о том, что она, возможно, нравится Бену, что ее мать чуть не умерла по собственной глупости, что Тедди Браун растет без отца и хочет, чтобы его называли Ринго. Она подумала о рагу Линды и о том, каким теплым оно ей казалось. Думала о том, как мистер Браун поехал домой, заехал на машине в семейный гараж, закрыл дверь и выстрелил себе в висок из маленького пистолета, который семья держала запертым в шкафу с инструментами. Она подумала о машине: кто ее чистил? Кому она теперь принадлежит? Знают ли они, что в ней случилось? Обязан ли по закону продавец подержанных автомобилей раскрывать эту информацию?
Сорока плавала на спине и смотрела вверх, на абсолютную темноту неба, на беспорядочную россыпь звезд, на яркую точку – Марс или Венеру, как она думала, на очень слабое пятнышко света, которое передвигалось невероятно медленно. Спутник. Она насчитала три самолета. Насчитала двенадцать черных пятен на поверхности своего сердца. Попыталась назвать их все, но порой было трудно понять, откуда они взялись.
Сорока выпила полстакана водки с лимонадом и с силой швырнула его через двор. Он упал на траву, на полпути между бассейном и садовым сараем. Не разбился, только подскочил разок и затих. Но не это было странным, а сарай, в котором горел свет.
Выпитая залпом водка согрела желудок Сороки, но теперь она почувствовала холод, который никак не был связан с ночным воздухом или прохладной водой. Девочка выбралась из бассейна и завернулась в потертое пляжное полотенце с вышитыми в углу инициалами сестры: ЭРЛ. Она стояла на платформе бассейна, с нее капала вода.
Свет в сарае не гас.
Маргарет осторожно спустилась на лужайку.
Сделала шаг к сараю, свет которого, как маяк, отбрасывал на траву желтый круг.
Сорока чувствовала, что сердце трепещет, словно птица.
Она подошла так близко, что могла коснуться сарая – и коснулась, позволив руке упасть на висячий замок, который только что был заперт, а через секунду уже открытый лежал у нее в руке, несмотря на то что у нее не было ключа и она даже не пыталась его открыть.
Сорока уронила замок на землю.
Она открыла дверь сарая и дала свету себя окутать. Свет казался осязаемым – словно теплое, мягкое одеяло. Можно было завернуться в него, чтобы себя защитить.
Она шагнула в сарай, и ей показалось, что тот разделился на два разных места – одно поверх другого. Газонокосилка, лыжи, беговая дорожка, которую купил и никогда не использовал отец. Все эти вещи находились здесь, и она их видела, но было и что-то еще. Там было другое место, оно окружало ее, постепенно открываясь.
Сорока зашла в сарай и оказалась на вершине зеленого-презеленого холма.
Вокруг раскинулась трава, мягко клонясь к земле. То тут, то там росли одуванчики, белоснежные ромашки с ярко-желтой сердцевиной, полянки лютиков.
Перед ней, у подножия холма, раскинулся маленький городок. Она видела крыши домов, здания. Машины, припаркованные на подъездных дорожках. Белый штакетник, которым все было огорожено.
При взгляде на него разливалось тепло. Сорока чувствовала себя в безопасности.
Ей казалось, что этот забор обволакивал ее сердце, защищал его, берег от всего, что могло ворваться и ей навредить.
О как это было прекрасно.
Ничего подобного в ее жизни не происходило.
И Сорока могла туда попасть, она это видела. Нужно было лишь сделать шаг.
И Мэгс его сделала.
Она шагнула внутрь, дала полотенцу соскользнуть и упасть на траву. Ее поглотил свет.
Словно Сорока вернулась домой.
Три – к девчонке
Это все, что помнила Сорока, когда проснулась на следующее утро у себя в постели, не зная, как туда попала.
Свет. Он распространился по всему телу, просачиваясь сквозь кожу, в кости, двигался по венам, по легким, по желудку.
Нежное чувство покоя. Теплый летний ветерок.
Холмистая зеленая равнина, возможно, травянистый бугор или склон холма. Трава была такой зеленой, как лайм.
Она нащупала под подушкой желтый блокнот и вытащила его, прижав к груди, как ребенок прижимает к себе плюшевого мишку.
Сорока позволила себе пролежать в постели несколько минут, чтобы насладиться пронизывающими ее чувствами: ощущением безопасности, полноты, легкости.
Воспоминания о прошлой ночи постепенно таяли.
Может, ей приснилось это тепло? Почему ей было так хорошо, так спокойно?
В окне спальни виднелся сарай, который внешне был таким же, как всегда. Обычный садовый сарай, неиспользуемый и заброшенный, расположенный в дальнем углу их участка.
Но там что-то было. Может, приснилось? Лучик солнца посреди ночной темноты Новой Англии?
Чем сильнее она пыталась вспомнить, тем дальше он ускользал. Скорее всего, это и был сон. Сон, после которого она осталась такой счастливой, такой умиротворенной.
Но потом Сорока вспомнила о матери, и все хорошие чувства сменились виной, и возникло неприятное, скользкое, как желе, чувство. Мать одна, в больничной палате.
– Это же просто измельченные коровьи хрящи, сахар и пищевой краситель. Вот и все, – как-то раз сказала Энн-Мэри, когда Сорока была младше и просила маленький пластиковый стаканчик желе из школьной столовой.
Надо навестить ее сегодня перед школой. Будет подозрительно, если она не придет.
Сорока не спеша приняла душ, оделась, возмущаясь про себя. Сорока не виновата, что Энн-Мэри допилась до такого состояния, что пришлось вызывать «скорую».
До больницы Сорока доехала на велосипеде.
Она долго стояла перед сувенирной лавкой и размышляла, стоит ли воспользоваться кредитной карточкой матери, чтобы купить букетик цветов. И поскольку ей нужно было вызвать как можно меньше подозрений к своему положению, Сорока решила, что стоит.
Она выбрала самый дешевый букет и спросила у человека на стойке регистрации, в какой палате лежит Энн-Мэри Льюис.
Мать была на третьем этаже. Стены выкрашены в бледно-голубой, на полу белая плитка в темно-серую крапинку. Сорока нашла нужную дверь и, не дав себе остановиться, зашла в плату, потому что предвидела, что пауза будет вечной, как ловушка, из которой она не сможет высвободиться.
Мать лежала в двухместной палате, но на второй кровати никого не было.
Энн-Мэри спала с открытым ртом, справа по подбородку стекала толстая струйка слюны. Из кожи по-прежнему торчали трубки. Она была бледной, но уже не синей, а болезненно-сероватой, и выглядела в точности как человек, который накануне выпил бутылку водки.
Сорока осторожно положила цветы на тумбочку Энн-Мэри, не потрудившись найти вазу и поставить их в воду. Потом она написала матери записку и бросила поверх букета:
Привет, мама. Я долго сидела, но ты не просыпалась. Надеюсь, тебе уже лучше. Я еще вернусь, после школы, если смогу. Целую, Сорока.
Она не стала ждать больше ни секунды. Все посещение заняло минуту.
