скачать книгу бесплатно
– И прекрасная актриса. Анук Лув.
Получается, он ее знает. Я ждала, что сейчас он или уйдет, или попросит оказать ему услугу.
– Ваша мать была восходящей звездой, когда я начинал свою журналистскую карьеру.
Он так это сказал, будто больше она не звезда, и я ощутила болезненный укол в сердце.
Он назвался Давидом Перреном. Я сразу вспомнила это имя. Он писал длинные биографические очерки о людях творческих профессий, и я не сомневалась, что Анук была бы рада, если бы он написал о ней. Я подумала, что надо ему намекнуть, спросить, видел ли он ее последние спектакли, сказать, что за это время она изменилась, ее работы стали более зрелыми, и что хотя в них теперь меньше внешнего блеска, чем в те годы, когда она была танцовщицей, она по-прежнему играет хорошо, даже лучше, чем раньше. Но я промолчала, чувствуя изнеможение от одной только мысли о том, что придется осыпать ее похвалами. Я не хотела говорить о ней.
Давид спросил, понравилась ли мне пьеса. Я сказала ему правду – что я считаю ее натянутой и претенциозной. Мне не понравилась ироническая дистанция, которую актеры так стремились подчеркнуть, – ни нарочито искусственные интонации и жесты, ни отсутствующее выражение, с которым произносилось большинство реплик. Мне нужны были эмоции, я хотела почувствовать связь с актерами, хотела, чтобы меня тронула их игра. Мне нужно было, чтобы спектакль пригвоздил меня к креслу, чтобы я до самого конца не отрывалась от происходящего и не хотела уходить. А тут я встала сразу же, как только наш ряд начал пустеть.
– Она лишена аутентичности, – прибавила я, изо всех сил стараясь придумать что-нибудь такое, что бы произвело впечатление на Давида, и упомянула выставку дадаистов в Центре Помпиду. – Они пытались сделать дадаистскую вещь, антипьесу, но им не хватило ни энергии, ни политического импульса, ни изобретательности дадаизма.
Его, кажется, изумило мое сравнение.
– Об этом я не думал, – сказал он, – но понимаю, что вы имеете в виду. Вы хотите, чтобы персонажи открыто выражали свои эмоции.
– Вы будете писать рецензию? – наконец спросила я и почувствовала себя глупо.
– Вообще-то не собирался, но теперь, может, и напишу. Меня заинтересовала ваша параллель с дадаизмом. Я случайно услышал, как кто-то из актеров говорил об автоматическом письме, и в любом случае планирую сходить на выставку в Центр Помпиду.
– Там представлена выдающаяся коллекция, – сказала я, тщательно подбирая слова в попытке продемонстрировать, что разбираюсь в теме.
– Вы говорите как студент-искусствовед.
Я покраснела.
– Правда? Я еще учусь в школе.
Он всмотрелся в мое лицо.
– Я думал, вы старше, – сказал он, помолчав немного.
Я вдруг почувствовала неловкость, вспомнив, что вокруг люди. Анук может нас увидеть, хотя это и неважно.
– Я заканчиваю в этом году.
– Я не знал, что у Анук Лув такая взрослая дочь.
– Она редко говорит обо мне.
– От ее игры веет одиночеством. Мне и в голову не приходило, что у нее могут быть дети.
– А сколько лет вы бы мне дали?
– Двадцать с небольшим.
– Наверное, это из-за роста.
Я была высокой, как мать, и людям часто казалось, что я старше.
Уголки его губ приподнялись в мягкой улыбке.
– В некоторых ролях ваша мать преображалась кардинально, – сказал он.
Я была уверена, что он имеет в виду “Мать”, пьесу о женщине, которая убивает своих детей, – после этой роли карьера Анук пошла в гору и ее имя стало известным за пределами парижского экспериментального театра. Я знала, что эта роль требовала от нее большого труда, потому что она проводила весь спектакль на сцене, уходя только на пару минут, чтобы переодеться.
– Она относится к работе серьезно, – сказала я. – Иногда так вживается в роль, что продолжает играть даже дома. И я вижу, что она не может выбраться из головы своей героини.
– Как это?
Я немного подумала.
– Как будто остаешься с чужим человеком, – сказала я. – Такое же ощущение, как когда краем глаза наблюдаешь за незнакомцем, расхаживающим по твоему дому.
– Наверное, от такого бывает не по себе.
– Да я уже привыкла.
– Вы ею восхищаетесь, – сказал он. Его голос звучал уверенно. – Я это вижу.
– Я ее уважаю, но не хочу быть на нее похожей, – поспешно отозвалась я.
– Это нормально. Вы не хотите быть на нее похожей, потому что она ваша мать.
От улыбки в уголках его глаз залегли складки. Я допила шампанское. Когда Анук пила алкоголь, это было естественно, а мне каждый глоток давался через силу. Мне нравились губы Давида. Они были широкими и слишком яркими для мужчины.
– Могу я сказать вам кое-что по секрету? – спросил он и наклонился ко мне. – Часто, встречая детей знаменитых актеров, я поражаюсь, насколько они обыкновенные. Они или не так красивы, как их родители, или меркнут на их фоне, или в них просто нет искры. Правда, в редких случаях они бывают очень похожими на родителей. Сами они могут этого не осознавать, но в них есть та же незаурядность, то же сияние, которое сразу выделяет их в толпе. Например, Шарлотта Генсбур не отличается классической красотой, и все-таки от нее глаз не отвести.
Давид пристально смотрел на меня. Я ощутила внезапное желание понравиться ему.
– Вы хотите сказать, что я не отличаюсь классической красотой? – спросила я, почти не чувствуя, как шевелятся мои губы.
Он улыбнулся и слегка качнул головой.
– Вы красивы, как и ваша мать, но не настолько ослепительной и грозной красотой. Совсем как Шарлотта.
Мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног. Анук вроде была где-то рядом, но, оглядевшись, я ее не увидела.
– Вижу, вы на короткой ноге с Генсбурами, – сказала я игривым тоном и покраснела, но мне было все равно.
Давид рассмеялся.
– Я хотел сделать вам комплимент, но только смутил вас.
– Вы меня не смутили.
Я заправила прядь волос за ухо.
– Ваш отец тоже актер? – спросил он, оглядывая толпу.
Мой затылок уперся в стену.
– Нет, – сказала я.
– Я был бы не прочь познакомиться с человеком, который женат на знаменитой Анук Лув.
– Мои родители не женаты.
Давид медленно кивнул.
– Я так и думал, что ваша мать не верит в брак. Сейчас ведь принято не жениться, да?
Я была рада, что он истолковал мои слова именно так и не пришел к более очевидному выводу, что мой отец уже женат на другой женщине.
– Я не знаю, что сейчас принято. Я не ищу себе мужа.
Давид засмеялся.
– Вы слишком молоды, чтобы об этом думать. Знаете, я помню, когда прогремела “Мать”, многие стали обсуждать личную жизнь вашей матери. Ходили слухи. Но не помню, чтобы слышал что-то про вас. Она говорила всем, что у нее никого нет.
Интересно, что именно ему известно и какие слухи он имеет в виду.
– Может быть, я плохо помню, – сказал он.
В том году папа перестал преподавать. Он три раза видел Анук в “Матери”. Тогда он еще мог появиться на публике, не вызвав переполох.
– Откуда вы столько знаете о моей матери?
– Тогда все о ней узнали. Она стала сенсацией. Мы всегда поражались, почему на мероприятиях она появляется одна. Видимо, ваш отец ведет очень закрытый образ жизни.
Я заметила, что Давид как бы невзначай высказывает разные предположения и ждет, как я отреагирую. Шампанское ударило мне в голову. Его вопросы взволновали меня. Я хотела рассказать ему кое-что, чего он не знал, хотела, чтобы весь наш мир разошелся по швам. Какое удовольствие – утаивать информацию, которую стремится получить собеседник.
Я загадочно улыбнулась и сказала, что для публичной персоны мой отец ведет на удивление закрытый образ жизни.
Как только эти слова сорвались у меня с языка, я ужаснулась. То, что несколько мгновений назад представлялось мне умным ходом, теперь показалось безрассудством. Я перестала дышать, надеясь вдохнуть свои слова обратно.
Лицо Давида напряглось, он переступил с ноги на ногу, но через мгновение к нему вернулась прежняя безмятежность. Я чувствовала, что он обдумывает мои слова в свете нового открытия. Вокруг звучали громкие разговоры – гости были пьяны и оживленно общались, – но теперь голоса отодвинулись на задний план, и нас словно окутала тишина.
Я увидела, что Анук говорит с режиссером. Скоро она будет меня искать. Нужно идти к ней.
Давид вытащил из кармана карточку и протянул мне.
– Если захотите поговорить, – сказал он. – Надеюсь, наши пути еще пересекутся, мадемуазель Лув.
Я смотрела ему вслед, и пальцы моих ног обволакивало мягким теплом. Чувство было таким, будто сидишь у окна, солнечный луч застает тебя врасплох и ты ощущаешь, как становится жарче, пока он скользит по коже и ненадолго согревает ее.
5
Мне не терпелось увидеть Жюльет после летней разлуки. В первый учебный день я ждала ее за воротами лицея. Нам предстояло отучиться полдня, узнать новое расписание и встретиться с классным руководителем. Жюльет, в джинсовой юбке и черной футболке, появилась на другой стороне улицы. Она помахала мне и ускорила шаг, ее босоножки на низком каблуке громко застучали по тротуару.
Мы обнялись и долго стояли не шевелясь. Я уткнулась лицом в ее волосы. Издалека они казались густыми и волнистыми, но на самом деле были легкими и воздушными. Они пахли свежестью, молоком и ванилью – со времен нашего знакомства она неизменно пользовалась одним и тем же шампунем.
– У меня столько новостей, – сказала она. Нос и щеки у нее загорели, на лбу появились новые веснушки.
– Как ты ухитрилась загореть в Бретани? – спросила я. Регион, где жили ее родители, славился тем, что летом там всегда пасмурно и холодно.
– Дождь шел почти каждый день, – сказала она. – Но солнце все равно светит, хоть и сквозь облака. Так и загораешь незаметно, и к тому же я не пользовалась солнцезащитным кремом.
Она пожала плечами, явно довольная цветом своего лица.
– Я скучала по тебе, – сказала я. Интересно, видит ли она, что я похудела на два килограмма?
Мы с Жюльет подружились, когда только пришли в лицей, нам тогда было по пятнадцать лет. Мы обе были новенькие. Не то чтобы наше общение длилось долго – по большому счету, только два года, но нам казалось, что мы знаем друг друга всю жизнь. Мы сразу сблизились так тесно, будто дружили с самого детства.
Она жила одна в маленькой квартире-студии. Ее родители уехали из Парижа год назад, когда отец устроился начальником молочного производства в сельской части Бретани, а Жюльет решила остаться здесь, чтобы не уходить из школы. В городе, куда переехали ее родители, были только начальная и средняя школа, и ей пришлось бы тратить около часа на дорогу в приличный лицей, хотя я подозревала, что дело тут скорее в Париже и нашей дружбе, нежели в учебе.
Несколько раз в месяц я ночевала у нее, и мы оставались вдвоем, без родителей. Мы готовили ужин, менялись одеждой, делали уроки, по очереди мылись в узкой душевой кабине и проводили вместе столько времени, что Анук перестала спрашивать, когда я вернусь домой, если я говорила, что собираюсь к Жюльет.
Анук обещала матери Жюльет, что будет за нами присматривать, но ни разу не побывала в той квартире. Иногда я думала, что Жюльет, наверное, одиноко, что она скучает по родителям и сестре, хотя чаще завидовала ее свободе. Она вступила во взрослую жизнь раньше меня. Хоть я и лишилась девственности на полгода раньше, она первой испытала оргазм во время секса. Но больше всего я завидовала ее отношениям с матерью. “Maman”, – говорила она мягко, и тон ее становился еще ласковее. В моем же голосе во время редких разговоров с Анук, напротив, проскальзывали резкие нотки, потому что она звонила не для того, чтобы мило поболтать или поинтересоваться моим самочувствием. Она звонила сообщить, что я опять не сделала что-нибудь важное – забыла выключить свет, забыла, как быть хорошей дочерью. Я знала, что мать Жюльет не одобряет подход Анук к моему воспитанию, и, когда мы с ней виделись, она стремилась окружить меня заботой, как закармливают изголодавшегося ребенка.
В некотором смысле Жюльет, по-видимому, меньше зависела от своей матери, чем я – от своей, и все же мне казалось, что они ближе друг к другу, чем мы с Анук. Ее мать приезжала в Париж на три-четыре дня и работала удаленно на кухне, надев очки и поставив на небольшой стол ноутбук. Она спала в одной кровати с дочерью – больше спать было негде, разве что на полу, – там же спала и я, когда оставалась у Жюльет с ночевкой. Ее мать держалась скромно. Она ставила чемодан вертикально в углу комнаты, косметичку хранила на нем, а туфли аккуратно оставляла у входа. Однажды я заглянула к Жюльет, чтобы передать ей домашнее задание, и увидела ее мать в ночной рубашке, и этот момент – худощавая фигура, скрытая под тонкой старой сорочкой, в которой она собиралась спать, – показался мне невыносимо интимным. Как-то раз я заглянула в ее косметичку и нашла там только увлажняющий крем, зубную щетку и пасту. Она не пользовалась духами и обходилась без макияжа. Ее женственность проявлялась разве что в жесте, которым она завязывала волосы, чтобы они не лезли в лицо.
Она приезжала как минимум раз в месяц и присылала Жюльет печенье, шоколад, чай и шампунь, как будто хотела избавить ее от необходимости заходить во “Франпри” по дороге из школы. Я восхищалась независимостью и взрослостью своей подруги – она была аккуратна, содержала квартиру в чистоте, даже вытирала раковину после того, как я почищу зубы, а время от времени еще и отмывала белые известковые потеки в душевой кабине.
Мы с Жюльет торопливо вошли в холл, чтобы посмотреть расписание, вывешенное на стене. Я все лето с ужасом ждала, когда начнется учеба, но с Жюльет все казалось не таким ужасным. Естественные науки нам не давались, и хотя учились мы старательно, но все же по математике и по физике-химии лучшими бывали редко. К счастью, мы учились в одном классе. Физику-химию у нас опять должна была вести мадам Рулле, которая имела привычку раздавать проверенные тесты в порядке возрастания оценки. Тем, у кого было ниже десяти баллов из двадцати, тесты просто швыряли на парту. Остальным бережно отдавали в руки. Получить больше пятнадцати у нее было практически невозможно. Она любила говорить, что наши работы – это просто merde[10 - Дерьмо (фр.).] и что если мы будем продолжать в том же духе, то завалим экзамены и останемся на второй год. Но у нас даже не было времени долго переживать унижение. Оно не стоило того, чтобы тратить на него силы, нас ждали новые контрольные, к которым надо было готовиться, а весной по субботам мы должны были сдавать пробные экзамены.
Мы с любопытством ждали занятий с новым учителем философии, месье Х. Мы слышали, что он молодой, чуть за тридцать, и что он несколько лет преподавал в Америке.
Вышло так, что философия как раз была первым уроком на следующий день. Месье Х. опоздал на пять минут, но, казалось, его это не смутило и он даже не слишком торопился. Уверенными движениями он вывел на доске свою фамилию, как будто мы не могли ее прочесть, заглянув в распечатанное расписание, и только после этого повернулся, чтобы поприветствовать нас.
– Добро пожаловать на первое занятие по философии, – сказал он.
Тон его был доброжелательным, улыбка – приятной. Темно-синий костюм подчеркивал белизну рубашки с расстегнутыми верхними пуговицами. Галстук он не надел. Он был долговяз, как подросток, и казался моложе своих лет. Я почувствовала, как все девочки в нашем классе оживились. Он сел на край стола, свесив одну ногу и поставив вторую на стул.
– Его съедят заживо, – прошептала мне на ухо Жюльет.
– Интересно, а имя у него какое? – отозвалась я.
Месье Х. взглянул на меня. Я покраснела, опустила голову и занесла ручку над голубыми строчками тетради, готовясь записывать.
– Отложите пока что ручки, – сказал он. – Сегодня мы с вами поговорим о понятии пространства. О том, что мы о нем знаем, и о том, как оно на нас влияет.
Он сделал паузу и слез со стола.
– Кроме того, мы порассуждаем о границах. О том, как мы проводим границы и какие виды границ существуют – как физических, так и воображаемых. Какие возникают проблемы, когда речь идет о границах?
В классе повисло молчание. Месье Х. повторил вопрос. Один мальчик с задних парт поднял руку.
