скачать книгу бесплатно
Я помолчала немного, тщательно обдумывая, что сказать. В квартире было тихо. Анук закончила говорить по телефону и вот-вот должна была появиться.
– Ты ни разу не проговорился о нас? – спросила я.
Папа покачал головой.
– Все совсем не так. Я не стыжусь вас. У меня нет ощущения, будто я скрываю от всех тебя и твою мать.
– Правда?
Я изучала его лицо, пытаясь понять, правда это или нет, но расшифровать его выражение было непросто. Он был искусным лжецом. Анук намекала, что мадам Лапьер подозревала своего мужа в неверности, и в глубине души я невольно верила ей.
– Ты когда-нибудь расскажешь ей о нас? – спросила я.
Он проигнорировал мой вопрос и вместо ответа сказал, что станет полегче, когда я окончу школу, когда стану взрослой.
Имел ли он в виду, что как взрослая женщина я сольюсь с окружающими его мужчинами и женщинами, стану просто одной из участниц деловой встречи и, может, однажды буду даже организовывать вместе с ним очередную кампанию? А как молодая девушка я сильно выделяюсь? По-видимому, он думал, что все это скоро закончится – не сама тайна нашей семьи, а необходимость прилагать огромные усилия, чтобы ее скрывать.
– Я никак не могла перестать думать о ней, – прервала его я. – Увидев ее тогда, я поняла, что ничего о ней не знаю.
– А что ты хочешь узнать?
– Я бы ей понравилась?
– Да, – ответил он слишком поспешно.
– А она мне?
– В конце концов, да. – Он улыбнулся.
– А что в ней мне понравилось бы?
Он расслабился и заговорил мягко. Я поняла, что при встрече с мадам Лапьер, в отличие от Анук, нелегко увидеть, какая она на самом деле. Ее внутренняя сила скрыта от чужих глаз. С первого взгляда большинство людей считают ее застенчивой. Дважды, когда у нее начинались схватки, она сама приезжала в больницу. Она прекрасно готовит. Мне бы понравилась ее еда. Упрямства Анук ей недостает. Она более гибкая.
Его слова прокатывались эхом по тесной кухне. Я с трудом понимала их смысл. Где же был он, когда у нее начались схватки? Добрее ли она, чем Анук? Почему он выбрал женщину, настолько не похожую на мою мать? Захотела бы она вообще иметь со мной дело? Все эти вопросы крутились у меня в голове, но я не могла произнести их вслух. Я старалась совместить его описание с воспоминаниями о той женщине на улице. Я отметила, что он сравнивает ее с Анук. Видно, он не мог подумать об одной из них, не вспомнив другую. Я с детства знала, что он женат, но теперь мне казалось, что он меня предал, как будто я неожиданно обнаружила, что у него роман на стороне. Как звучит ее голос, когда она рядом? Сидят ли они на диване перед телевизором, соприкасаясь ногами? Их сыновья, которые уже жили отдельно, интересовали меня в меньшей степени. Один из них был женат и жил в Брюсселе, а второй учился в университете в Лондоне. Я слушала в оцепенении, и внезапно меня поразило, что интуиция подвела мою мать: она считала, что они с мадам Лапьер поженились по расчету и что в их браке нет и следа любви, а на самом деле их отношения оказались намного ближе к тем, которые связывали с папой ее саму.
– Ты любишь их обеих? – спросила я, поражаясь собственной наглости.
Он с трудом сглотнул, будто я предложила ему съесть кучку рыбьих костей. Я видела, что ему больно.
– Больше всего я люблю своих детей, – сказал он.
Мы услышали шаги Анук на лестнице и замолчали, ожидая ее появления. Она вошла на кухню и подняла брови. Едва ли она могла уловить хоть слово из нашего разговора, и все-таки я густо покраснела. Она поцеловала папу и пригладила его волосы.
– Bonjour, ma chеrie[5 - Здравствуй, моя дорогая (фр.).], – сказал он, поднялся с места и начал готовить завтрак.
Нарезанный хлеб поджаривался в тостере, на плите закипал кофе в гейзерной кофеварке, на тарелке таяло масло. Для Анук предназначался ванильный йогурт. Она села за стол, даже не взглянув на еду. Ей вообще было неинтересно есть дома. Готовить для других изредка приходилось, однако необходимости идти в магазин за продуктами она стремилась избежать любой ценой. Но когда мы ели в ресторане, она первой заказывала стейк с фуа-гра, не задумываясь о том, что ей или мне нужно следить за весом. Она уничтожала все, что ей приносили, с большим аппетитом и зачастую съедала десерт в одиночку. Я подтолкнула к ней тост, она отщипнула от него кусочек и принялась крошить пальцами.
Папа ел с огромным наслаждением. Он густо намазывал хлеб маслом, заполняя воздушные пустоты и распределяя масло по всему ломтику до самых краев. Откусывая большие куски и работая всей челюстью, он быстро прикончил половину багета. Родители кормили его пастой, рисом и дешевым мясом. В детстве он ел вчерашний хлеб, макая его в какао “Несквик”, и я решила, что именно поэтому он предпочитает хлеб зачерствевший и неподжаренный.
Он родился в маленьком городке на севере Франции, где небо было серее, чем парижская зима. Его родители упорно работали, чтобы обеспечить детям хорошее образование в ближайшем крупном городе. Потом он выиграл конкурс на стипендию и поступил в парижский университет, чтобы изучать литературу. Он был самым младшим на курсе, кто сдал l’agrеgation[6 - Экзамен, дающий право преподавать в вузе (фр).]. Несколько лет он преподавал литературу, а потом с благословения тестя ушел в политику.
Папа так и не стал здесь своим, и это проявлялось в мелочах. Хоть он и прожил в Париже уже несколько десятков лет, настоящего парижанина из него не вышло. Я видела это по его одежде. Он разбирался в брендах, но предпочитал классику и с двадцати лет покупал носки и белье одной и той же марки. Он хотел стать la cr?me de la cr?me[7 - Лучшим из лучших (фр.).], но при этом пытался доказать, что достоин своего положения, а надо было принимать его как должное, как сделал бы местный житель. Он хвастался знакомством со значительными людьми и никогда не ходил в новые рестораны – только в те, которые работали уже не первый год и удостоились одобрения критиков. Свое происхождение он компенсировал, подтрунивая над парижанами, но при этом посмеивался и над родным городом, и казалось, что он чужой и там и тут. Я думала, что наша с Анук квартира – единственное место, где ему комфортно и где он становится собой.
Мадам Лапьер происходила из очень образованной семьи, принадлежавшей к высшему обществу. Всю свою жизнь она прожила в шестнадцатом округе, возле Пасси, и я мучительно пыталась представить в этих местах папу. Я воображала, как он сидит на краешке кожаного дивана или постоянно смотрит в окно, мечтая оказаться где-нибудь подальше оттуда.
Я почувствовала облегчение, когда узнала, что он родом не из Парижа. Этим он отличался от всех нас. То, что он вырвался из глухой провинции, придавало ему героизма, хотя некоторые критики утверждали, что из-за своего происхождения он консервативен и мыслит ограниченно. Я не понимала, что именно это значит. Я со страхом думала о том, что с ним станет, если все это исчезнет, если он перестанет считаться la cr?me de la cr?me, если его больше не будут приглашать на важные вечеринки, если он уже не сможет позволить себе обед в брассери “Липп”. Я видела, что его глаза загораются от восторга, стоит нам заговорить о Люксембургском саде, и что его восхищение граничит с наивностью. Мне повезло с карьерой, говорил он, и я знаю, что все это может исчезнуть в мгновение ока, но в таком случае я смогу вернуться к прежней простой жизни.
Впервые он приехал в Париж с сестрой, родителями и двумя тетками. У них была такая маленькая машина, что ему пришлось сидеть в багажнике, прижавшись коленями к заднему стеклу. Сестра пряталась в юбках тетки, которая начинала молиться всякий раз, когда на дороге появлялся грохочущий грузовик. Она думала, что любая машина, едущая навстречу, обязательно в них врежется. Париж по сравнению с его родным городом, где насчитывалось всего пять тысяч жителей, был просто гигантским.
Семья, в которой родилась Анук, разительно отличалась от его собственной. Она выросла в богатом городке Ле-Везине под Парижем, ходила в школу-пансион, а летние каникулы проводила в Сен-Тропе, катаясь на мотоцикле с друзьями, причем иногда не надевала на эти прогулки ничего, кроме обуви. Выйдя на пенсию, ее родители переехали в красивый домик в Бургундии. Мы виделись с ними в лучшем случае раз в год. У папы же с его родителями были очень близкие отношения.
На первый взгляд мои мать и отец казались полными противоположностями. Она без труда осваивалась в любом городе и в любой стране. Для нее было важнее уметь как следует накладывать макияж, чем учиться водить машину. Ее не заботило, что думают о ней другие, и она не пыталась угодить всем и каждому. Он, напротив, был не настолько уверен в себе и, когда чувствовал угрозу, замыкался и становился молчаливым, а губы его сжимались в тонкую линию. Его взгляды и в личной жизни, и в политике стали либеральнее под влиянием Анук. Большинство ее друзей были социалистами, и она обычно голосовала за левоцентристов.
Я знала, что они все еще занимаются любовью. Иногда они исчезали на час-другой в ее комнате. Однажды я постучалась к ней, чтобы кое-что спросить, и она довольно долго не открывала. Когда же дверь наконец распахнулась, Анук стояла завернутая в полотенце, раскрасневшаяся и ненакрашенная, волосы были убраны назад, влажные пряди заправлены за уши.
В такие выходные, когда мы завтракали с папой, мне даже начинало казаться, что мы живем вместе. Мы просыпались в одной и той же квартире, спускались по лестнице и приступали к этому ежедневному ритуалу.
– Ты уже думала о том, куда пойдешь в следующем году? – спросил папа.
В старших классах я выбрала престижное направление scientifique[8 - Специализация на естественных науках (фр.).] – главным образом из-за него, а не потому что мне так уж нравилась программа. Математику я ненавидела.
– Не знаю пока. Думала подавать в Институт политических исследований.
– Les sciences politiques[9 - Политические науки (фр.).]. – Судя по его тону, он был доволен. – Идешь по моим стопам?
– Ей просто нравится делать вид, что она не моя дочь, – сказала Анук, поворачиваясь к нему.
– Ты говоришь так только потому, что я не хочу творческую профессию.
– Это прекрасный институт, – сказал папа, – и ты не обязана изучать политологию. Как насчет социологии или права? Зимой тебе придется составлять портфолио и готовиться к письменным экзаменам.
– Она думает, что ты будешь платить за ее обучение, – сказала Анук.
Хотя это было произнесено шутливым тоном, меня разозлили ее слова.
– Я могу получить стипендию.
Папа допил кофе и с довольным видом оглядел кухню. Анук редко пользовалась дорогими кастрюлями и сковородками, которые он накупил ей за эти годы. Она со студенческих лет предпочитала готовить на одной и той же поцарапанной сковородке.
– А где бы ты хотела жить, если бы могла выбрать любой район в Париже? – спросил меня папа.
– На Правом берегу.
– Там очень тесные улочки, я это не люблю. А разве тебе не нравится жить рядом с парком?
– Если бы я жила в одиннадцатом или девятнадцатом округе, у меня было бы побольше пространства.
– Тебе не кажется, что и здесь пространства вполне достаточно? – вклинилась Анук.
– Здесь неплохо, – сказала я. Я знала, что папа помогает нам платить за аренду.
– Когда ты была маленькой, Марго, ты хотела стать архитектором, – сказал он. – Ты часами рисовала дома.
Я слушала его и вспоминала, что представляла, как мы живем в этих домах втроем.
– Ты была помешана на идее центра, – продолжал он. – Ты рисовала нас в разных комнатах в зависимости от того, какой у каждого внутренний центр – не географическая середина дома, а пространство, подходящее для души его обитателя. Нам предназначались те комнаты, которые лучше всего отражали наши характеры.
– В твоем случае это была кухня, – сказала я и улыбнулась ему. – Просторная кухня с самым лучшим оборудованием.
– Да-да, я должен был стать шеф-поваром.
– А где был мой центр? – спросила Анук.
– В пустой комнате с зеркалами от пола до потолка, – невозмутимо ответила я.
– Хочешь сказать, что у меня нарциссизм?
– Ты любишь смотреть на себя, когда репетируешь.
– А твой центр где был, Марго? – спросил папа.
– Не помню.
– А где бы он был сейчас?
– Я не могу представить свой центр.
– Попробуй.
Я окинула взглядом кухню, потом гостиную с балконом, на котором мы с Анук в теплое время года подставляли ноги солнцу и ждали, когда в конце улицы появится папа. Балкон был нейтральной территорией, где я могла побыть отдельно от отца и матери, но не расставаться с ними. Я как будто оказывалась на краю света, на границе между улицей и жизнью с Анук.
– Балкон, – сказала я им. – Он между квартирой и улицей.
– Чистилище, – сказала Анук.
– Сквозь стеклянные двери видно, что происходит внутри, – сказал папа. – Моя дочь – вуайеристка.
– Через балконы в дом залезают воры и убийцы, – подхватила Анук.
– Ты слышишь зов пустоты, – сказал он, – и эта пустота тебя манит. Ты хочешь узнать, каково это – летать.
– Или умереть, – мрачно отозвалась Анук.
Мы засмеялись. Я собрала наши тарелки, отнесла их к кухонной стойке, набрала в раковину горячей воды и замочила посуду. Остатки еды всплыли на поверхность. Папа повязал вокруг пояса белый фартук и закатал рукава. Он всегда мыл посуду, когда приходил к нам. Анук осталась на кухне с ним. Я извинилась и ушла к себе в комнату, захватив книгу, которую он подарил мне на день рождения. Я поставила ее на полку к остальным книгам, легла на узкую кровать и широко раскинула руки и ноги, так что они свесились вниз. Я не собиралась поступать в Институт политических исследований, это просто было первое, что пришло мне в голову, когда папа спросил, потому что я знала, что его такой ответ впечатлит.
Пару часов спустя, когда я пошла на кухню налить себе воды, папа и Анук были в гостиной. Они сидели на диване и смотрели шоу о путешествиях. Окна были распахнуты настежь, и экран телевизора бликовал от солнечного света поздним утром, но то ли они ничего не замечали, то ли их это не смущало. Он положил ее ноги себе на колени и массировал пальцы. Ей нравилось, когда поглаживают ее стопы.
Кухня была вылизана. Папа даже вытер и убрал все наши тарелки. Я высунулась из окна. На улице было влажно, и сырой воздух горчил, как шерсть вымокшего под дождем животного. Собиралась гроза. Небо вдалеке темнело от огромных туч.
Я вернулась к себе в комнату, легла на кровать и уставилась в потолок. Полчаса спустя начался дождь. Я включила ноутбук и стала смотреть передачу про студентов, которые устраивали самосожжение в знак протеста. Больше всего мне было не по себе от того, что они не всегда умирали. Иногда их сердца продолжали биться, хотя кожа плавилась в огне. Какие же ярость и отчаяние надо испытывать, чтобы себя поджечь? Я даже представить не могла настолько сильную боль. Похоже ли это на сдирание кожи, на то, как очищают яблоко, снимая с него броню? Как быстро можно сорвать этот защитный слой, уничтожить кожу, и останутся мышцы, опутанные кровеносными сосудами? Именно такой иногда казалась мне Анук – ярко-алый глянцевый клубок органов.
Папа ушел вскоре после полудня. Когда он завязывал шнурки, я спросила, скоро ли мы увидимся.
– Пока не знаю, милая, – сказал он.
Я смотрела на тонкие черные волоски, покрывающие его щиколотки. Я знала, что он занятой человек. Моя злость расцвела и угасла быстрее, чем тают на коже снежинки. Долго злиться на него я не могла. Я ждала в прихожей, когда он наденет куртку. Он поцеловал меня в обе щеки, ненадолго положив руку мне на плечо, потом взял портфель и вышел.
Вечером мы ужинали у Тео и Матильды. Они жили в девятнадцатом округе, возле парка Бельвиль. Мы с Анук вышли из метро, поднялись на холм и двинулись по улице вдоль парка. Мы молчали, думая каждая о своем, и мне казалось, что Анук чем-то озабочена – ей было несвойственно так долго не заговаривать со мной, когда мы шли куда-то вдвоем. Улицы круто поднимались вверх, парк утопал в темной листве – укромный, потаенный уголок, совершенно не похожий на роскошный Люксембургский сад, чьи железные ворота с заостренными пиками были видны издалека.
Когда мы подошли к нужному дому, Анук обрела привычную энергичность. Она набрала код, с усилием толкнула дверь и еле-еле удержала ее, чтобы я могла просочиться внутрь следом за ней.
Дверь в квартиру была не заперта, и мы вошли без стука. Анук направилась на кухню, я за ней. Матильда готовила заправку для салата. Я увидела, как моя мать отковыривает корочку киша, остывавшего в форме для выпекания. Стоило ей попасть на чужую кухню, она никогда не могла удержаться и пробовала горячую, ароматную, еще нетронутую еду. Она первой отламывала хрустящий краешек пирога. Единственное окно на кухне было у плиты. Я подошла к нему и стала смотреть вниз, на крышки мусорных баков во дворе.
Матильда попросила меня попробовать заправку и сказать, не нужно ли добавить еще соли или масла, но все, конечно, было идеально – хоть пей прямо из чашки. Она добавляла секретный ингредиент – чайную ложку майонеза. Тео накрывал на стол в другой комнате.
Мы приходили к ним на ужин по воскресеньям, а летом даже чаще, когда дни уже не были так плотно расписаны, мне не нужно было готовиться к экзаменам и небо оставалось светлым до позднего вечера. Я вспоминала, как в детстве наблюдала за взрослыми, сидящими за столом перед пустыми тарелками и пьющими вино, а потом засыпала на диване под одеялами, которые Матильда сшила сама. Я слушала, как Анук говорит с друзьями о папе, просит у них совета, спрашивает, справедливо ли, по их мнению, то или это, и чувствовала, что наша семья тяготит Матильду и Тео. Они очень любили нас и всячески поддерживали, но они были единственными людьми в нашем кругу, кто знал о папе.
Мне казалось, что Матильда потакает Анук. Она держалась с моей матерью очень уклончиво – может, боялась обидеть ее, если скажет то, что думает на самом деле. Хотя она никогда не осуждала папу в открытую, но высказывалась о нем очень сдержанно, и я решила, что она не одобряет выбор Анук. Это потому, что она его не знает, рассуждала я сама с собой. Тео был склонен молча слушать, а не давать советы, предпочитая просто наблюдать со стороны. Может, они не считали себя вправе судить, а может, уже когда-то пытались переделать Анук и потерпели неудачу. “Ты свободнее, чем тебе кажется”, – сказала ей однажды Матильда, и Анук на это ответила, что ей нравится, насколько наша семья отличается от других, более традиционных. Я не поверила ей ни на секунду.
Наша жизнь могла показаться самой обычной. Как и большинство семей, иногда мы не разговаривали за едой. Нам случалось быть раздраженными и подавленными в обществе друг друга. Когда приходил папа, я часто бывала не в духе, потому что мне его не хватало, но после еды ускользала к себе, чтобы почитать или побыть в одиночестве. Мне хотелось отвесить Анук пощечину за то, что она слишком громко жует. Звук, с которым она сдувала отмершие частички кожи с пяток, когда чистила их пемзой над ванной, приводил меня в бешенство. Когда я говорю “мы”, я подразумеваю нас с ней вдвоем.
И потом, в нашей жизни было ожидание, превратившееся в рутину. Неделю за неделей я ждала его, ненавидела его за то, что он ушел, задавалась вопросом, любит ли он нас, скучала по нему, считала его лучшим из людей, потому что каждый час, проведенный с ним, был драгоценен. Так мы и жили – в бесконечном предвкушении встречи.
По утрам, когда Анук спала допоздна, я выходила на балкон и смотрела на улицу. Тротуар был так далеко внизу, что я не могла разглядеть трещины на нем. Я наблюдала за людьми, шагавшими торопливо, не поднимая головы. Я представляла сотни мужчин и женщин, которые тоже ведут двойную жизнь. Нас было очень много – детей тех, кто живет на две семьи, и мы мечтали оказаться по другую сторону барьера.
Когда я снова проснулась посреди ночи – после встречи с мадам Лапьер это повторялось постоянно, – моя кожа была влажной и холодной, и мне отчаянно хотелось перебраться на ту сторону, сделать так, чтобы не соприкасающиеся сферы наших жизней столкнулись. Я лежала в постели не шевелясь, мечтая вырваться из бесконечной рутины. Я чувствовала, как пульсирует внутри и будоражит меня это безумное желание.
4
Я стояла с бокалом шампанского в руке, прислонившись к стене, и наблюдала за Анук, которая лавировала в толпе в поисках друзей. Спектакль прошел не слишком удачно, и актеры не спешили выходить из гримерок. Мне не терпелось попасть домой.
Анук хотела, чтобы я ходила на такие вечеринки вместе с ней. Она думала, что мне понравится, что знакомства с новыми людьми расширят мой кругозор. Она хотела, чтобы я научилась свободно держаться с посторонними. Ее беспокоило, что у меня только одна подруга, Жюльет, и она считала, что все время сидеть в одиночестве вредно. “Что это за скучающий вид?” – сердито шипела она. Но мне не было скучно. Я просто уставала, и иногда мне приходилось щипать себя за бедро, чтобы не отключаться. Я думала только о том, что сейчас вернусь домой, лягу в постель и спрячусь под одеялом от гула голосов. Люди редко заговаривали со мной, и сама я не стремилась поддерживать беседу, предпочитая стоять в углу, не на виду. Иногда актеры постарше начинали со мной флиртовать, но, узнав, что я дочь Анук, поспешно отходили. Я потягивала шампанское, наслаждаясь тем, как колючие пузырьки лопаются на языке. Актеры вышли из вращающихся дверей, толпа качнулась к ним, и вскоре раздались громкие восклицания, свист и аплодисменты.
Я почувствовала, что позади меня кто-то есть, – у стены, как и я, стоял мужчина и наблюдал за актерами издалека. Высокий, с русыми, почти золотистыми волосами, такими длинными, что он заправлял их за уши. Голубые джинсы, темная рубашка, рукава закатаны до локтей. Я подумала, что ему, должно быть, за сорок, хотя я не слишком хорошо умела определять возраст.
Он заметил мой взгляд.
– Умно, – сказал он, кивая на мое шампанское. – Вы успели взять бокал до того, как сюда спустилась вся толпа.
Стола, за которым разливали напитки, уже не было видно из-за спин.
– После спектакля людям захотелось пить, – сказала я, внимательно разглядывая его.
Красивое лицо, нос с легкой горбинкой, голубые глаза. Руки он спрятал глубоко в карманы джинсов. Наверное, он заговорил со мной из жалости, потому что я выглядела одинокой.
Он спросил, почему я здесь.
– Я пришла с матерью, – сказала я, указывая на Анук. – Она актриса.
