скачать книгу бесплатно
– Ка-ку-ю хоро-шу-ю плас-тин-ку вы слушаете, я ее тоже лю-блю-у-у, – передразнила Розалия, и девчонки заржали, как ослицы.
– Как тебя зовут? – крикнула Стася.
– Долорес, – это вышло робко, почти просительно.
– О, – сказала она, – а я думала, Страхудла!
Ее сестра завизжала от восторга, срывая зубами обертку с леденца и бросая ее через перила на меня.
Это повторялось каждый день.
– Привет, Блевота, – кричала одна, когда я подходила к магазину.
– Передай привет своим вшам, – кричала другая, когда я выходила с покупками для бабушки. Сердце у меня билось, бабкина сдача становилась горячей в кулаке. Я улыбалась храброй улыбкой Анны Франк и сдерживала желание перейти на бег. Дома я рассматривала свое лицо в зеркале аптечки, думая, из-за чего они меня возненавидели. Я принимала каждую из их воображаемых причин. Однажды ночью я проснулась, дрожа, – мне приснилось, что близнецы заманили меня к себе на крыльцо предложением дружбы и пытались сбросить через перила головой вниз.
– Что такое пиэли? – спросила я у бабки. Был вечер, она сидела за столом, бормоча молитвы и перебирая четки, пока я вытирала посуду.
– Перемещенные лица. Люди, которых мы вывезли из Европы после войны. Кажется, мы вправе ожидать от них благодарности!
Я понимала, почему благодарности не дождаться. Будучи сама перемещенным лицом, я была не особо признательна бабке за ее благотворительность: у меня вызывали отвращение ее пигментные пятна, говорившие о больной печени, ее тихая отрыжка, то, как она совала пальцы в рот и с горловым звуком снимала верхние зубы. Долорес Прайс, перемещенное лицо – даже в этом я была похожа на Писеков, но девчонки не желали видеть во мне ровню.
Письма Джанет приходили нерегулярно и были переполнены обидными свидетельствами, что жизнь продолжается и без меня. Две бывшие подруги вообще ни разу не написали, зато каждую субботу неуклонно приходило письмо от матери из бесплатной больницы. Мысли в письме разбегались: сначала она писала о прекрасных людях из группы арт-терапии, а в следующей фразе волновалась об утюге, который мы наверняка забыли выключить, когда запирали дом. «Я жар отсюда чую, – настаивала она. – Дом сгорит дотла, прежде чем кто-нибудь признает гребаную правду».
Однажды в дождь бабка обнаружила, что закончились яйца. Я нехотя согласилась сходить в магазин, рассудив, что даже непрошибаемые сестрицы Писек будут сидеть дома в такую погоду. К моему облегчению, на крыльце было пусто – горевшая желтая лампочка казалась единственным признаком жизни. Но в суперетте, свернув за морозильник с мороженым, я буквально столкнулась с ними нос к носу. Впервые увидев их так близко, я с ужасом рассматривала сестриц. Розалия ела из банки луковые кольца, Стася листала журнал о кино. У обеих были белые брови и множество родинок. У Стаси оказалось деформированное ухо: слева на голове росли два маленьких лоскутка плоти, а остальное было словно всосано в череп мощным пылесосом.
– О, привет, Долорес, – с издевкой начала Розалия. – Мокрая ты еще уродливее.
Я протолкалась к кассе.
– Эй, Конни! – заорала Стася через весь магазин. – Обслужи ее побыстрее, у нее вши!
Биг-Бой прибирался на своем рабочем месте, держа в руке гирлянду сосисок. При этих словах он замер и в первый раз за лето заметил мое существование. Конни подозрительно прищурилась, и ее пухлые пальцы быстро забегали по кнопкам кассы.
Мои щеки пылали. Я чувствовала, как подступили слезы.
– Нет у меня вшей, – прохрипела я. – Они просто ненавидят меня до печенок.
Конни взглянула на меня, а затем на близнецов в первом проходе.
– Не трожьте журналы грязными руками, – только и сказала она.
Стася и Розалия подошли к прилавку, хихикая и неистово чешась. Стася протянула большой флакон «Рейда»:
– Спасите! – смеялась она. – Вышвырните ее отсюда!
– Заткнись! – не выдержала я. – Пиэль кривоухая!
Началось царапанье и тасканье за волосы; банки с овощами полетели с полок. Не помню, которая из близнецов сбила меня с ног. Нас растащили Биг-Бой и Конни.
– Черт вас побери, сломали мой прекрасный ноготь! – взревела Конни. – А ну, вон из магазина, все трое!
В версии, которую я рассказала бабушке, я не сопротивлялась. Если не поостеречься, такими темпами я окажусь в Нью-Джерси, и придется быть вежливой со шлюхой Донной.
На другой день, когда мы с бабкой смотрели «Домашнюю вечеринку Арта Линклеттера», из больницы для меня доставили подарок. Я разорвала коричневую оберточную бумагу, и мы с бабушкой молча уставились на него. Это была одна из картин, созданных матерью на арт-терапии: в ясном голубом небе среди аккуратных облачков парила женская нога, обутая в красную туфлю на шпильке, а из бедра росли зеленые, как у попугая, крылья, только сильные и такого размера, что выдержали бы и летящего ангела.
Первой из оцепенения вышла бабушка. Она опустилась в свое большое кресло и судорожно обхватила себя руками. В морщинах вокруг глаз застряли слезы.
– В Истерли мне это точно пригодится, – прошептала я. Больше в голову ничего не пришло.
Бабушка потрепала меня по плечу.
– Не думай об этих перемещенных дурах, – сказала она. – Лучше будь дома с приличными людьми вроде нас, – она кивнула на экран, причислив к приличным людям и Арта Линклеттера.
В своей комнате я разложила мамины письма на кровати, силясь отыскать в них хоть крупицы здравого рассудка. Картину я сунула за комод.
В августе бабушка записала меня в седьмой класс школы Сент-Энтони, где училась и моя мать. О приходских школах рассказывали жуткие истории: двоюродная сестра Джанет Норд знала одну девочку, которую так часто били по голове учебником арифметики, что у нее повредился мозг и возникло стойкое облысение. Но мне не терпелось познакомиться с ровесниками. Бабушка сказала, что грубые девчонки вроде Писеков посещают общественную школу. Окончательно меня убедила Ингрид Бергман: ее трагическая храбрая смерть в «Колоколах святой Марии» («Воскресный утренний спектакль» на десятом канале) пронзила мне сердце. Мы записались в Сент-Энтони на следующий день.
Первого сентября бабка много раз одернула мое клетчатое форменное платье в талии и вручила термос с виноградным «Зарексом» и сандвич с яйцом и салатом. Она очень надеялась, что он не испортится к полудню. Шагая по Пирс-стрит, я смотрела на свое отражение в витринах. «Вот девушка, исполненная тихой прелести, – думала я. – Наверное, у нее очень печальная жизнь».
На школьном дворе я прислонилась к прохладной кирпичной стене и стала натянуто улыбаться, показывая всем, как я счастлива, что мне не с кем поговорить. Когда мяч игравших в «вышибалы» ударил меня в плечо, я ошибочно приняла это за предложение дружбы, но двое мальчишек ростом мне по пояс нетерпеливо замахали руками, крича: «Эй, ты!» Я подняла мяч и замахнулась его бросить, когда у меня перехватило дыхание от увиденного.
У сетчатого забора, втершись в шумную компанию девчонок, стояли Стася и Розалия Писек в шерстяных клетчатых платьях, идентичных моему. Вдруг все страшно ускорилось: загремел звонок, появились монахини, захлопали в ладоши и призвали к порядку. Сестры Писек меня не заметили. Я поплелась в школу, держась от них на безопасном расстоянии.
В коридорах пахло свежей краской, половицы скрипели. Тускло-зеленые стены были увешаны фотографиями выпускных классов прошлых лет, и, несмотря на страх, я попыталась найти на них маму. Стася Писек свернула в другой коридор за монахиней, которая вела шестиклассниц, но Розалия, явно более умная из сестер, шла среди семиклассниц со смертоносным хладнокровием горного льва.
Наши занятия проводились на втором этаже у самой лестницы. У двери на сером пьедестале стояла гипсовая статуя Святой Девы с распростертыми руками. Я вошла последней, обратившись к статуе с экстренной молитвой, чтобы помогла изобрести какой-нибудь хитроумный способ избегать Розалию Писек еще сто восемьдесят учебных дней. К счастью, меня усадили за последнюю парту в ряду у окна, за которым была пожарная лестница. Пригодится, если дело запахнет жареным, подумала я.
Учительница мисс Лилли работала в этой школе первый год. Это была высокая хрупкая женщина с сухими, словно запыленными волосами, начесанными спереди и почти не тронутыми сзади. Много раз за утро она открывала ящики стола и с грохотом их закрывала, маскируя гнев краткими улыбками и прищуром глаз. Я всматривалась в мисс Лилли, и во мне увядала уверенность в ее способности защитить меня от Розалии. Пожарная лестница казалась ржавой и шаткой. Я представила, как под моим весом лестница отходит от стены, и под хохот Розалии я шмякаюсь с изогнувшейся аркой железяки на асфальтобетон.
К середине дня каждой ученице выдали стопку пахнущих плесенью учебников: «Приключения в мировой истории», «Арифметика для современной молодежи», «Наука и здоровье для католических школьников». Был еще религиозный текст, иллюстрированный черно-белыми снимками одних и тех же мальчика и девочки, занятых благочестивыми делами. Они то радовались, то стояли с торжественным видом, как этого требовало событие, и выглядели идиотски старомодными. Я задалась вопросом, уж не выдали ли мне, по странной причуде судьбы, учебник, по которому училась мать. Я сразу невзлюбила мальчика и девочку с фотографий – жизнерадостных, здоровых пай-деток, которых обожала бабка. Это она меня в это втравила, старая клюшка.
К обеду я сошла за остальными вниз, в лабиринт пластиковых столов и металлических складных стульев. Девчонки Писек, снова вместе, обедали – жевали попкорн с сыром из большого целлофанового пакета. Их подруги вытягивались и глазели на меня, и вскоре гулкая подвальная столовая гремела от взрывов смеха в мой адрес.
– Кто? – заорала одна, приподнимаясь с места, чтобы лучше меня рассмотреть. – Вон та?
Я присела за стол к двум толстым девочкам, занятым разговором о лошадях. Они неловко на меня посмотрели и замолчали.
– Я новенькая, – сказала я, откручивая крышку термоса. – Учусь в седьмом классе.
Обе по уши въелись в свои сандвичи, смущенно жуя.
Какой-то мальчишка тронул меня за локоть.
– Тебя зовут, – сообщил он, показывая на одну из старух, работавших в столовой. Но когда я подошла, она сказала мне покупать либо отойти. Я вернулась за свой стол. Термос был опрокинут, виноградный сок растекся по полу. Сандвич превратился в промокшую малиновую массу.
Краем глаза я видела, как Писеки и их подружки отклоняются назад, вытягивая шеи. Стася, уткнувшись лицом в столешницу, хрюкала от смеха. Девчонки за моим столом смотрели на меня во все глаза.
– Ты-то чего уставилась, толстуха? – огрызнулась я на одну из них.
Мисс Лилли вернулась с большой перемены с запахом сигарет. Я одними губами сказала волшебное слово – колики, и она вручила мне пропуск в коридор. Выйдя из класса, я на минуту помедлила у статуи Девы Марии, собираясь пожаловаться на то, что мне сделала Розалия. «Радуйся, Мария, благодати полная…» – прошептала я и остановилась. Нос у статуи был отбит, небесно-голубые глаза смотрели в никуда. Она и не догадывалась о змее, извивавшейся у ее ног.
В большом коридоре я остановилась у длинных рядов фотографий в рамках – выпускницы Сент-Энтони за последние сорок лет. Я нашла свою мать в нижнем ряду порыжевшего снимка 1944 года. Ее темные, мелко вьющиеся волосы были разделены на пробор и плотно забраны под две овальные заколки. Смотрела она не совсем в камеру, и на лице ее лежала печать тихой серьезности. Меня поразило, что она больше похожа на старомодную меня, чем на мою маму. В коридоре было прохладно и мирно.
– Привет, – сказала я. От звука моего голоса сердце забилось, но я продолжала: – Ты развелась, и у тебя есть дочь. Это я.
На дом мисс Лилли задала нам главу по религии и еще одну о Месопотамии. В моей комнате было душно, поэтому я села под кухонный вентилятор и направила воздушный поток себе на лицо.
– «Дорогой папочка, – написала я на листке новой тетради на кольцах. – Я точно знаю, что мама до сих пор тебя очень любит. Мы обе любим тебя больше, чем я в состоянии выразить. Я думаю, что заболею раком желудка. Такое у меня ощущение». Затем я вымарала эти слова глубокими, жирными карандашными штрихами, оставив вдавлины на нескольких нижних листках.
«К северу от современного региона Персидского залива существовала процветающая цивилизация, почти такая же развитая, как египетская. Почва, удобряемая сезонными разливами рек Тигра и Евфрата…»
Я смотрела на работающий вентилятор, пытаясь разглядеть его лопасти в сине-сером облаке, и подносила палец ближе и ближе, глядя, как он дрожит. «Меня найдут в луже крови. Папа возненавидит себя на всю оставшуюся жизнь, а у Розалии Писек случится нервный срыв».
«Шумеры благоденствовали на плоских плодородных землях, удобренных илом двух рек. Их вклад в цивилизацию…»
Я отвернула вентилятор, и глянцевые страницы учебника по религии начали переворачиваться сами собой, то и дело демонстрируя фотоиллюстрации с примерными девочкой и мальчиком.
– Ненавижу вас до печенок, – сказала я им. Неожиданно книга раскрылась на странице двести тридцать два. Предыдущий пользователь – без сомнения, какой-нибудь немытый мальчишка с грязными ногтями – кое-что подрисовал образцовым детям. На фотографии сверстники спускались по ступенькам, чем-то напоминавшим лестницу в Сент-Энтони, лучезарно улыбаясь друг другу. Их животы были вытерты ластиком до белизны, и у идеальной девочки появился перевернутый треугольник курчавых лобковых волос и неодинаковые груди, похожие на кексы с вишнями. Пися идеального мальчика походила на перископ. Над головами были пририсованы два мультяшных белых облачка с фразами. «Как насчет секса? Сношения? Половушки, я имею в виду?» – спрашивала сияющая девочка. «М-м-м, о’кей!» – отвечал мальчик, и его энтузиазм подчеркивался числом восклицательных знаков.
«Шумеры благоденствовали на плоских плодородных землях, удобренных илом двух рек. Их вклад в цивилизацию…»
За следующий час я выпила два больших бокала воды со льдом, десять раз пробежала глазами один и тот же абзац в учебнике истории, подносила уже все лицо вплотную к вентилятору и исписала листок именем и датой рождения Ричарда Чемберлена красивым каллиграфическим почерком. Не помогло. Всякий раз, когда я открывала страницу 232, решив, что, может быть, все это мне привиделось, изрисованная фотоиллюстрация была на месте.
На следующий день мисс Лилли пришла в макси-юбке с узором пейсли и обтягивавшей водолазке, под которой проступали очертания бюстгальтера. Волосы ее были гладко зачесаны назад и убраны в пучок размером с котлетку для гамбургера. Она была совсем не похожа на себя вчерашнюю. Я подумала, может, у учительницы раздвоение личности, как у Марго в «Поисках завтра», или она сумасшедшая, как моя мать, или вообще весь мир сошел с ума. Все утро я, не в силах справиться с собой, то и дело открывала страницу 232, всякий раз заново убеждаясь в тайном существовании иллюстрации.
Утром в среду мисс Лилли таинственно улыбнулась и сказала, что у нее для нас сюрприз. «Леденцы!» – выкрикнул кто-то. Не поведя бровью, учительница потянула за две разворачивающиеся карты, закрывавшие доску. Вся площадь доски оказалась исписана прекрасным почерком. Мисс Лилли, по ее словам, пришла в школу на полчаса раньше, чтобы переписать на доску «Оду греческой вазе». Она была в некотором роде экспертом по этому произведению и даже написала в колледже работу по «Оде» на двадцать три печатных листа.
– А теперь, если вы посидите смирно и сосредоточитесь, то сможете оценить гармонию каденций, которые я зачитаю вслух. Затем мы обсудим прекрасный смысл этих стихов.
Она начала низким, протяжным голосом и почти сразу впала в транс, ритмично дирижируя новым длинным куском мела, как Митч Миллер[6 - Американский гобоист и дирижер.].
Розалия Писек оглянулась на класс и указала на себя. Я поняла – будет сейчас мисс Лилли ода к вазе. Розалия прижала к губам согнутый локоть, надула щеки и издала мощный звук, неотличимый от выпускания газов из кишок (после переезда папы в Тенафлай я успела отвыкнуть от таких звуков).
Класс грохнул истерическим смехом. Мисс Лилли отшатнулась, будто облитая ледяной водой. Ее лицо как-то странно сморщилось. Подойдя к доске, она принялась стирать «Оду греческой вазе» широкими покорными взмахами. Она терла и терла по одному участку, и я поняла, что она плачет. Розалия сидела на стуле боком, трясясь от беззвучного смеха. Я представила, как достаю из парты пистолет, прицеливаюсь и убиваю ее, не дрогнув.
Мое сочинение по Месопотамии оказалось полным провалом. С усталым вздохом мисс Лилли предложила мне не ходить на перемене в столовую, а остаться в классе и переделать работу, даже не подозревая, какую дарит мне королевскую награду.
– Когда закончишь – положи на стол и иди на исповедь, там все седьмые классы. Ты не забыла мантилью?
По коридору простучали ее босоножки. Одна из флуоресцентных ламп смешно фыркала и жужжала, подчеркивая непривычную тишину в классе. Я оглянулась на ряды пустых парт, и меня захлестнуло сочувствие к мисс Лилли. На ее столе стоял серебристый термос, окруженный информационными письмами и памятками от сестры Маргарет Фрэнсис, директрисы. Когда я взяла потрепанный томик стихов, он сам открылся на «Оде греческой вазе». Многие места подчеркнуты, фразы обведены. Текст испещряли маленькие стрелочки и условные обозначения с восклицательными знаками.
Плетенная из соломки сумка учительницы осталась на стуле. Я взяла ее и открыла. Поглядывая на дверь, достала ключи от машины, пачку «Уинстона» и коричневый пластмассовый флакон с таблетками. На ярлыке значилось: «Сандра Лилли. Принимать по одной перед сном при необходимости. ОТПУСК СТРОГО ПО РЕЦЕПТУ». В кошельке лежали пятидолларовая бумажка, три четвертака и несколько марок по семь центов. За мутными, поцарапанными целлофановыми окошками были фотографии: блондинка с объемным прозрачным начесом, пожилая пара перед многоярусным тортом и черно-белый снимок самой мисс Лилли с каким-то мужчиной на пляже. Учительница стояла с мокрыми жидкими волосами, лямки лифчика спущены, а мужчина был в темных очках и с наметившимся брюшком.
Я мысленно убрала его с фотографии и подставила вместо него Биг-Боя из суперетты. Мисс Лилли и Биг-Бой лежали на песке и целовались. Вокруг никого не было. Они терлись друг о друга, а затем вдруг оказались обнаженными.
Подняв глаза, я увидела красную виниловую тетрадь Розалии. План родился в совершенно готовом виде, как подарок от Господа.
Сложив вещи мисс Лилли обратно в сумку, я подошла к парте Розалии и взяла ее учебник по религии, затем сходила к своей парте и подложила Розалии свой.
Мисс Лилли мне улыбнулась, когда я присела на скамью к семиклассницам. Я улыбнулась в ответ, ощущая необъяснимую уверенность. В исповедальне я подождала, пока отец Дуптульски откроет свое окошечко.
– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила. Моя последняя исповедь была три недели назад. С тех пор вот мои грехи.
Я призналась, что была невежлива с бабушкой и чертыхнулась одиннадцать раз по разным поводам. Затем я самым робким голосом поведала, как, порочно сидя без дела, увидела, что моя хорошая подруга Розалия Писек обезобразила свой учебник по религии гнусным, аморальным рисунком. Я сама с изумлением прислушивалась к коварно-обольстительным интонациям в своем голосе:
– На самом деле, святой отец, Розалия неплохая. Я уверена, она не хотела… За эти и все другие совершенные грехи я искренне раскаиваюсь.
В качестве покаяния отец Дуптульски назначил мне десять раз прочитать «Аве, Мария», что показалось мне вполне соразмерным наказанием как пособнице преступления. Я опустилась на колени и помолилась – не о прощении, а о том, чтобы мои расчеты оказались верными и тайна исповеди больше соблюдается для убийц, чем для детей.
Во время урока, когда мисс Лилли объясняла апострофы, в класс вошла сестра Маргарет Фрэнсис.
– Мисс Лилли? – сладко сказала она. – Мы проводим проверку учебников у седьмых классов.
– Но разве это назначено не на завтра? – растерялась мисс Лилли.
– Она пройдет сегодня. Прямо сейчас.
После уроков Стася кружила у школы, нетерпеливо спрашивая всех подряд:
– Вы не видели Розалию? Вы Розалию не видели?
Розалии Писек в четверг на занятиях не было, но прошел слушок о ее проступке, равно как и о назначенном ей наказании, которое превзошло суровостью все, что видывали стены Сент-Энтони. Каждый день до самых осенних каникул сестра Маргарет Фрэнсис будет рисовать на доске крест, и Розалия в течении часа будет стоять, прижав нос к центру креста.
В тот день я шла домой с ощущением такой легкости, что с каждым шагом готова была воспарить, как ангел. От ощущения собственного могущества я здорово проголодалась и начала есть картофельные чипсы из пакета, когда Конни еще пробивала мои покупки.
Бабушка смотрела, как я пальцем подбираю крошки и крупинки соли по уголкам пакета, а затем приканчиваю два пудинга из тапиоки, приготовленные на ужин.
– Господи милостивый, сегодня ты нагуляла хороший аппетит, – обрадовалась она.
– Это свободная страна, бабулечка.
Вечером я вытащила из-за комода мамину летающую ногу и впервые увидела, что она прекрасна. И повесила картину над кроватью.
Глава 4
В январе из больницы нам вернули новую версию мамы – улыбчивую дерганую женщину с выщипанными бровями. Она курила сигареты с ментолом и снова стала стройной – стройнее, чем когда-либо. Худой. Костлявой. Она рассказала мне, что половину срока в больнице проходила по территории с шагомером на ноге, раздумывая о всяком разном и сгоняя выросший сзади «чемодан». Общий мамин «пробег» составил три четверти расстояния до Калифорнии.
В ее первые выходные дома мы вместе смотрели шоу Эда Салливана с «Битлз». Мама, сидя рядом со мной на диване, постукивала ногой в такт музыке. Я беззвучно взывала к Полу Маккартни обратить на меня внимание. Бабушка, сидя отдельно, качала головой и хмурилась.
– В чем проблема? – не выдержала я, когда камера повернулась к бесновавшейся студийной аудитории. В тот момент моя ненависть к бабушке была такой же чистой, как любовь к Полу.
– Проблема, – ответила бабушка, – в том, что я не слышу разницы между пением и совиным уханьем девиц из зала. Если это сейчас считается крутым, то я умываю руки.
– Ну и пожалуйста, умывай свои руки, – огрызнулась я. – Чувствуй себя как дома!
Мама перебила, желая выяснить, кто из «битлов» кто.
– Который тихий – это Джордж. Красавчик – это Пол Маккартни…
