Дилеммы XXI века

скачать книгу бесплатно


Кроме того, совсем незадолго до описываемых событий – в марте 1966 года – Лем оказался одним из «героев» Записки Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС «О недостатках в издании научно-фантастической литературы». В Записке о Леме говорилось: «Основоположником “философской” фантастики является современный польский писатель Станислав Лем. В его многочисленных романах и повестях (…) будущее коммунистическое общество представляется абсолютно бесперспективным и вырождающимся. (…) Усвоив эту “философию”, полную пессимизма и неверия в силу разума, представители отечественной “философской” фантастики вступили в противоборство с идеями материалистической философии, с идеями научного коммунизма». Эта Записка заканчивалась рекомендуемыми к исполнению мероприятиями, на что была получена резолюция «Согласиться» ответственных секретарей ЦК КПСС. Возможно, записка возымела действие, и поэтому цензоры – от греха подальше – не дали разрешение на публикацию статьи Лема. При этом следует отметить, что эту статью Лем писал, конечно же, так, чтобы она могла пройти цензуру. Но, как видим, не всё учёл.

2. Комментарий философа.

Доктор философских наук Павел Околовский, Варшавский университет:

Представленная статья Станислава Лема, опубликованная по соседству с материалами под заголовками «Полувековой юбилей Великого Октября», «50 лет великих побед социализма» и «Страна великой науки» (читай: СССР), сегодняшнему читателю, возможно, будет очень непонятной. В ней может удивить фигура Ленина. Может возникнуть вопрос: зачем вообще автор её написал? И что же в ней было еретического, если русские, получив этот текст, не опубликовали его?..

Автор начинает с констатации лавинообразного научно-технического прогресса в современном мире. К чему он приведёт – может ответить только футурология. Это имеет первостепенное значение, потому что мир завтрашнего дня зависит от нашего понимания ситуации на Земле сегодня и от того, что мы будем делать или не будем делать в существующих условиях. Основа футурологии как «научной» (лучше сказать: рациональной) дисциплины – говорит Лем – исторический материализм Маркса. Зародившийся во второй половине XIX века как общая теория общественного развития, к настоящему времени он не имеет конкурентов. И это подтверждается повседневным наблюдением, тем, что человек постоянно приспосабливается к меняющимся условиям жизни, к различным «экологическим нишам». Маркс говорит немного больше о сообществах: что новое в их образе мышления (в рамках верований, например) всегда является результатом трансформации образа жизни, начиная с технологических инноваций. Кратко: N = f(B) – надстройка является функцией базиса. (Не указывается, какая конкретно функция, следовательно, это не является научным законом.) «Истмат» – это ограниченная теория, как и любая другая, и касается изменений и их последствий в «инструментальных средствах человека» (средствах производства). Однако он не объясняет развитие этих средств, не прогнозирует направление развития технологий. Исторический материализм обычно рассматривает механизм трансформации человеческих обществ и из этого выводит направление путей их развития; устанавливает рамки знаний только такие, в которые укладываются конкретные прогнозы футурологии. Иными словами: эта теория предоставляет данные о социальных потребностях, вытекающих из человеческой природы. Без учёта этих детерминизмов все социальные прогнозы висят в пустоте. Другое дело, что Лем дополняет эту социальную антропологию многочисленными немарксистскими тезисами – особенно что касается отдельных аспектов человеческой природы, прежде всего её греховности. Из философии Маркса Лем признавал только «истмат», плюс разделял убеждённость в постоянно зловещей, а точнее – амбивалентной, роли капитала в истории. Беспощадность в погоне за прибылью отражается в его словах: «Большой капитал выжмет золото и из камня, и из крови»…

Мы видим, что капитализм на Западе смягчился после Второй мировой войны, значительно урегулировал отношения «труд-капитал». Уэллс был бы прав с идеей «мягкого перехода», если бы не тот факт, что уступки капитала были вызваны страхом перед СССР. То есть уступки являются меньшим злом, чем революция. Эта мысль Лема в СССР времён Брежнева не могла понравиться лицам, принимающим решения! Кроме того, – говорит Лем, – миф эволюционного формирования межклассового согласия был опасен и во времена Ленина, и будет опасным всегда. Этот тезис, в свою очередь, не понравился бы многим сегодняшним читателям и в Польше, и на Западе. Но борьба классов вечна (этот очевидно немарксистский взгляд, а мысль Аристотеля или Людвига Гумпловича, Лем позаимствовал у Людвика Флека), вопреки ожиданиям Уэллса. Лем думает, как Станислав Ежи Лец: «Верю ли я в классовую борьбу? Беззаветно! В перманентную». Классы развиваются и даже исчезают, но не пропадает социальное разделение. Однако этого автор не мог сказать прямо. Но и сегодня мог бы не везде (не там, где господствует «исторический идеализм»)…

Лем обвинил Уэллса в отсутствии футурологического элемента, хотя признавал художественный! В своей статье он говорит иначе, чем в последней главе первого издания «Суммы технологии», которую удалил из последующих редакций: художественную литературу ничто не заменит, включая науку. Уэллс представляется Лему «добропорядочным англичанином», верным родной традиции скепсиса – поскольку он назвал Ленина «кремлёвским мечтателем». Однако следующие полвека этот портрет фальсифицировали: Ленин оказался подлинным кремлёвским футурологом. И это не изменяет то, что Лем разделял мнение Бертрана Рассела о Ленине, который лично встречался с Лениным и приписывал ему «шельмовскую жестокость» и «цинизм» (но опять-таки Лем не мог об этом говорить).

Спустя более двадцати лет после победы в войне с Гитлером и десяти лет после запуска первого в мире спутника мощь СССР была общепризнана. И Ленин оказался реалистом в вопросе построения тоталитарного государства, основывающегося на технологии. Именно таким оно стало. И ничто не изменит тот факт, что это было варварское государство (в письмах Лем называл большевиков «безумной ордой», которую «лишили Ценностей», а их преступления – «невероятно отвратительными»), или то, что оно в конце концов развалилось. (Империи распадаются в принципе.) Лем, написав эту статью, не вступал ни с кем в политическую борьбу, а только – как обычно – констатировал сложившуюся ситуацию в мире. Новая эпоха Брежнева представлялась ему как неосталинизм, возвращение тоталитарного государства, которое не может обойтись без технологий. Не без причины в статье упоминается также «Преступление и наказание». Ибо Ленин был пророком подобно Великому инквизитору Достоевского – он знал, что люди могут отдать свободу за хлеб. А говоря точнее: что их привлечёт новая вера плюс большая выгода. Статья была написана Лемом после «Рукописи, найденной в ванне» и перед «Футурологическим конгрессом». Это не апология Ленина, а ещё одно предостережение от ускорившегося развития технологии, для которой человеческая природа не является преградой. Хотя подобная шарада не могла удаться писателю ни литературно, ни по существу, она должна была появиться по личным причинам. И не напрасно – технологическое тоталитарное государство всё ещё вырисовывается из будущего…

Часть 3

«Сумма технологии» десять лет спустя

Рефлексии о футурологии

Вот три недостатка в размышлениях о будущем: ЭФФЕКТЫ ДИОРА, ТИТАНИКА и АРХИМЕДА. Так называю их для ясности, а также чтобы различать явления разных уровней – от конкретики до абстракции.

ЭФФЕКТ ДИОРА – это давление стадности, то есть моды. Я не подумал об этом, потому что ты не подумал, а ты не подумал, потому что и тот, и другой – или, может быть, что-то замкнуло у меня в голове, но как же я могу высказать мнение, противоречащее преобладающему? Впрочем, что значит «высказать» – это же не поделиться с семьёй за завтраком. Опубликовать в прессе? Но статья, которая не сформирует вслед за собой кометный хвост из других, раздувающих эту тему, исчезнет незаметно, как камень в воде. Среда, в которой распространяются прогнозы, одновременно поляризована и мутна. Поляризована, поскольку усиливая пропускает только то, что совпадает с направлением одной из громких школ. Мутна, потому что загрязняется не меньше, чем атмосфера над заводами. Это заводы мысли перерабатывают дотации в сочинения, которые никто не успевает проанализировать. То, что немного громче других, становится ещё громче благодаря эффекту Диора, пока не достигнет монументальности на несколько недель. Должно же быть правдой, раз у всех на устах.

Какому-нибудь Колумбу или Робинзону от пророчеств в нашу нонконформистскую эпоху нет ничего сложнее, чем добраться до нужного адресата. Потому что можно обратиться только к небольшой группе экспертов. Если эта группа располагается от Камчатки до Патагонии и даже если состоит из гениев, то реагирует с инерцией, пропорциональной их количеству. Эксперты держатся за других экспертов и питаются их мыслями. И пусть нас не обманывают их споры! Спорить эксперт готов только с тем, кто уже громко заявил о себе как об эксперте. Я не сказал всей правды, сожалея о молчании футурологии по поводу энергетического кризиса. Авторы работ, предсказывавшие такой кризис, объявились в конце 1973 года, демонстрируя кому только можно свои давно опубликованные прогнозы. Так почему же они раньше не обратили на них внимание? Из-за эффекта Диора; такие прогнозы не относились к тем, «с которыми следовало считаться», и, следовательно, они не получили распространение. Эксперт, которого не почитают другие эксперты, не является настоящим экспертом. Поддавшись стадному чувству, футурологи всматривались в движение индикаторов и в тенденциях видели стабильность, равносильную циклам оборотов небесных тел. Экспертов рождает потребность, а не квалификация; споря с другими экспертами, эксперт тем самым подтверждает их компетентность. Отличающимся идеям экономиста-одиночки или социолога эксперт не посвятит ни одной строчки. Экспертом – и это чаще всего приводит к фиаско – он продолжает быть всю оставшуюся жизнь, даже если не провозглашает ничего, кроме ошибок. Более того, благодаря пирамидальным ошибкам получает известность.

ЭФФЕКТ ТИТАНИКА – это результат излишней самонадеянности. Слишком мощным, слишком огромным представлялся «Титаник», чтобы какой-то там айсберг мог ему что-нибудь сделать. Слишком мощным, неумолимым был подъём Запада, чтобы он мог внезапно прекратиться. На самом деле речь идёт не только о самонадеянности, но и о сужающем поле зрения давлении чрезвычайных обстоятельств. Капитан «Титаника» получил настолько ответственное задание – довести до порта крупнейший в мире корабль, что пропустил предупреждения об опасной ледяной обстановке. Политики и эксперты имели так много проблем с разогнавшейся махиной экономики, с рынками, валютами, инфляцией и занятостью, что не видели дальше именно этих задач. Это было иррационально, но психологически понятно. Человек, участвующий в рискованной операции на фондовой бирже, не думает о том, что может оказаться несостоятельным, если его партнёр скроется с деньгами. Он считает, что как-то без этого достаточно проблем. Более того, политики действуют в окружении горячих текущих дел, эксперты же стараются смотреть дальше. Поэтому они были готовы признать, что промышленный Молох задушит мир, что он когда-нибудь рухнет под собственной тяжестью, и очарованные этой мрачной, но монументальной картиной – самоубийство из-за своей мощи – не учли нечто такое тривиальное, как приказ, согласно которому несколько чумазых рабочих закрутили запорный вентиль на трубопроводе. Если кто-нибудь когда-либо думал иначе, его голос не смог бы преодолеть сеть связи, для него закрытой из-за эффекта Диора.

ЭФФЕКТ АРХИМЕДА – это поиск опоры для мысли. Бессмысленно думать, что полная свобода, то есть отсутствие ограничений, даёт мысли полёт. Только кажется, что невесомость предоставляет космонавтам полную свободу движений (поскольку всё ничего не весит, не притягивается, то есть ничем не ограничено) – она нарушает ориентацию и превращает человека в извивающегося младенца; так и мысль без опоры в привычных обстоятельствах не витает до бесконечности, а цепляется за что угодно.

Наша эпоха отменяет все общепринятые основы. Отрицание опыта предыдущих поколений и моральных запретов, и веры в абсолютную пользу экономического роста лишает мысли, способствующие деятельности, традиционной опоры. Вот почему сегодня эффект Архимеда проявляется заразительным образом. Чем больше происходит таких событий, которые согласно вчерашнему мнению не могли произойти, тем отчаяннее мысли отступают в прошлое в поисках указаний.

Вот почему сейчас в моде исторические параллели, вот почему сегодня так надоедливо напоминают, что мы произошли от обезьян, говорят о фатальности врождённых черт – отсюда и внезапный интерес к истории и этиологии. Возможно мы спасём себя, изучив поведение римлян на закате империи? А может лучше – изучив антропоидов? А может указатели есть в поведении крыс, леммингов, хищников? А может человек – это такое домашнее животное, которое само себя одомашнило? Поэтому ищите решение проблемы у коровы и овцы. Почему публика так охотно сегодня читает бестселлеры о своих обезьяньих чертах, ведь сто лет назад подобные откровения вызывали у неё антидарвиновский гнев? Потому что обезьяньи ограничения лучше, чем никакие.

Четвёртую рефлексию, не объявленную вначале, можно назвать ЭФФЕКТОМ КАТОНА (который произнёс «Ceterum censeo Carthaginem delendam esse»[7 - «Карфаген должен быть разрушен» (лат.).]). Это разрушение, с уверенностью поддерживающее собственную правоту. Сначала как отрицание: когда НЕпорядком (в одежде), НЕконформизмом, НЕотличимостью разных полов, НЕцивилизованным видом (волосами как у пещерного человека), НЕпослушностью (даже в лекционном зале молодёжь даёт отпор миру, в который она пришла). Поскольку, однако, это преднамеренное отрицание обладает больше энтузиазмом, чем разумом, больше отвращением к миру, чем знаниями о нём, оно быстро становится причудой или вырождается. Эффект Катона породил коммуны хиппи, где молодые люди, из-за презрения к тесным рамкам поведения своих родителей, НЕ воспитывая своих собственных детей, НЕ заботясь о них дошли (и что с того, что непреднамеренно) до мучающего детей равнодушия (родительские обязанности они выбросили за борт как систему ограничений, но ведь именно тем человек отличается от животных, что ограничения он сам себе создаёт и принимает, а для животных они предопределены – наследственностью).

Все инновации в области субкультуры за последние годы можно представить, принимая, что каждое «да и да», где бы оно ни встретилось, субкультура превращала в «нет и нет»! Этот негативизм может продолжать действовать, если есть ещё какие-нибудь «да и да» для перечёркивания. Так как указателем был запрет, то следовало направляться туда, где запрет был самым длительным. Отсюда вместо собственной религии – чужеродные, экзотические; вместо отцов или пасторов – йог или гуру; в собственной же религии – только ересь или чудачества; секс вместо войны; наркотик вместо карьеры и т. д. Эффект Катона, то есть эскалация «нет», разрастается на наших глазах. Относительно детей это неудивительно – странно, что взрослые, преподаватели, профессора поверили в возможность спрямления мировых дорог таким инфантильным способом. Ни один рассвет не воссияет даже от миллионократного «нет», потому что в этом «нет» больше страха перед миром, чем способности его исправить.

Разрушение цивилизационного порядка находит несравненно более явное выражение в терроризме, который из движения с политическим остриём, что уже укоренилось в традициях, легко превращается в автономное соперничество в жестокости. Терроризма может быть всегда и везде столько, сколько – вне его – существует этических ограничений в борьбе с ним. С гитлеризмом нельзя было бороться, похищая горстку заложников: каков их вес, если противник осуществляет геноцид и, следовательно, не может быть перекуплен в торгах? Поэтому эффект Катона ведёт к разрушению ради разрушения, то есть не признаёт политическое обоснование поступков, считает его мнимым. Именно такую логику перемен мы наблюдаем сейчас в мире: эффективность движения на пути к цели сама становится целью (мишенью).

Границы предвидения

Очень трудно выделить из разных обобщений (а также из прогнозов) содержащиеся в них непроизнесённые основные мысли, инстинктивно просто признаваемые очевидными. И потому не случайно, что не один из самых больших скачков в нашем познании мира был осуществлён именно благодаря тщательному исследованию само собой разумеющихся вещей – таких, например, как имеющая смысл очевидность одновременности событий в макрофизике или очевидность приписывания конкретного пути каждой частице в микрофизике. Можно сказать, что уже сам процесс извлечения на свет умалчиваемых предположений – это возможность впервые подвергнуть их сомнению.

Основной ошибкой футурологии я считаю не то, что было дано столько ошибочных прогнозов, а то, что даже не было попытки разобраться в исходной базе, в тех очевидностях, которые питали предсказания. Футурология отнесла Землю к открытой системе, которая, если бы должна была закрыться, то в любом случае вне границы целей прогнозирования, расположенной где-то за первой четвертью следующего века. Это, собственно говоря, всё. Так как Земля оставалась открытой системой для футурологии, то в трудах её представителей не рассматривались возможные конфликты ни относительно ограничений источников энергии, ни сырья, ни продуктов земледелия, ни предельная поглощаемость отходов человеческой деятельности землёй, водой, воздухом, ни также – тем самым – равнодействующая названных параметров, которую я просто назвал бы максимальной подъёмной цивилизационной силой планеты.

Так как система должна была оставаться открытой, то есть не сдерживающей никакого роста, и, следовательно, тем самым не вынуждающей к стратегическим перестроениям цивилизационного движения, то понятие «постиндустриального общества» было её логически рациональным увенчанием. Если ничто не должно было тормозить промышленную экспансию, то в силу обстоятельств существенные дилеммы и разногласия должны были переместиться в область сверх-, вне- или как хотел Д. Белл – «постиндустриальную» экспоненциально обогащающегося общества. И хотя эта система на самом деле не закрылась в физическом смысле, поскольку в названных сферах мы не достигли её границ, но появились предвестники закрытия, возникшие просто в силу того, что названные физические параметры (такие как размер ископаемых ресурсов и т. д.) мы не ощущаем просто так, как испытываем, например, земное притяжение, а только опосредованно через экономические системы, которые в антагонистическом мире представляют дополнительное ограничение, наложенное на чисто физические условия существования. Собственно говоря, довольно удивительно, что такая банальная вещь, как тенденция картелизации запасов, появляющаяся там, где эти запасы вообще можно картелировать, не оказалась в поле зрения американской футурологии.

С того момента, когда эта модель предвидения утвердилась, то есть заразила умы (а нацеливание на новую кристаллизирующуюся проблематику заразительно, потому что оно распространяется в процессах, похожих на лавинообразную экспансию эпидемии), концептуальная ересь, противоречащая этой модели, не имела уже возможности заявить о себе. О любом теоретическом подходе можно говорить, что он имеет свойственную себе апертуру, то есть определённое через свою понятийную структуру поле зрения. В центре этого поля у американских футурологов находилось понятие «постиндустриального общества», а тот, кто его отрицал, тем самым вынужден был образовать абсолютно отличающуюся школу предвидения. Может такая школа где-то и возникла, но я об этом не знаю. Сложно, однако, принять за концепцию, оппонирующую американской и одновременно в категориальном отношении равноценную, всю ту критику, которую вызвала американская футурология до того, как она была разрушена ходом мировых событий. Не считаю также альтернативной школой разные эклектические попытки, когда извлекали и очищали от нежелательных нападок различные изюминки американского происхож дения.

Лично я придерживаюсь того, чего придерживался пятнадцать лет назад, когда выстругивал в кустарном уединении книгу, которую позже наверняка не был бы в состоянии написать, – «Сумму технологии». А не был бы в состоянии сделать этого позже, когда футурология стала популярной, потому что для этого мне не хватило бы мужества. Если я говорю, что придерживаюсь сегодня того, чего придерживался в то время, речь не идёт о конкретных успехах в прогнозировании, ибо они не были слишком велики, особенно если измерить эту книгу «дельфийской мерой», основывающейся на точном представлении что, как, где и когда будет открыто или изобретено и внедрено технологически. Реконструкция ситуации, в которой я писал книгу, напоминает мне, что в беспомощности, вызванной отсутствием мысленной поддержки, то есть образцов, что сегодня учёными называется парадигмами, я искал точку опоры Архимеда вне человеческой истории, вне потока современности и нашёл эту поддержку в высшей системе, созидательной, той, которая является колыбелью истории. Я имею в виду эксплуатируемую в книге параллель между эволюцией биоло гической и эволюцией цивилизации. Я решился на эту модельную область, как считаю, обоснованно, ибо она непреходяща. Сегодня тот, кто говорит об «инженерии наследственности», например, уже не воспринимается как безответственно фантазирующий, что тогда пришлось мне услышать от особы уважаемой и мудрой. Однако было бы это дело – меткости предположения – всё ещё моим личным делом, счастливым случаем для размещения в биографии, но не для признания метода, если бы представляло изолированный факт наподобие выигрыша в лотерею, который ведь не является личной заслугой выигравшего. Однако я считаю, что это был не только случай, а результат интуитивного продвижения, сущности которого в то время я не осознавал и дошёл до этой сути позднейшими размышлениями. Определение существенной переменной процесса возможно только относительно какого-то постоянного неизменного. Знание о том, что возможно, представляет производную распознавания того, что невозможно в осуществлении. И, таким образом, я рекомендовал бы как методическую базу не то, что помещается как конкретный текст между обложками моей книги, а то, что представляет главный подход к этому тексту согласно упомянутым условиям. Можно апеллировать не только к биологии – можно искать запреты действий в физике, например в термодинамике, однако важно создать процедуру, основанную на неизменном и именно поэтому устойчивую к изменениям исторической ситуации – а также интеллектуальной силы. Далее хотя сам запрет (как закономерность Природы) категорически неминуем, то выведенный из него прогноз может быть неизбежен только условно, получая для постоянного роста энергетики, скажем, форму импликации: если глобальное производство энергии по-прежнему будет расти экспоненциально, то обязательным станет, в конце концов, исход земной технологии в космическое пространство (ибо только используя Космос в качестве радиатора можно предотвратить губительный перегрев биосферы).

Но сами эти запреты в такой степени влияют на человеческую деятельность, насколько поддаются распознаванию. Ошибочные распознавания ведут к ошибочным действиям, которые, однако, становятся реальным фактом, и именно поэтому прогноз может быть одновременно точным и неточным. Это происходит тогда, когда, например, он точно изображает физическое состояние вещей, но ошибается в их взаимодействии. Иначе говоря, точный прогноз может стать неточным, когда он проектирует оптимальные поступки, а люди поступают не оптимально. Именно поэтому я приписываю ничтожную эффективность рациональным уговорам «математических модельеров» мирового хозяйства, поскольку их разумные аргументы, что сотрудничество и согласие всегда лучше окупаются, чем борьба и конфликты, наталкиваются в мире на те же трудности, что и аналогично разумные уговоры, склоняющие к глобальному разоружению.

Я думаю, что дошёл до стабильного в истории состояния вещей, написав в 1961 году в «Сумме технологии»: «В принципе нам доступны все источники энергии, какими только обладает Космос. Но сумеем ли мы – или скорее – успеем ли до них добраться?» Частичный ответ на этот вопрос я дал сам себе, добавив: «Опыт показывает, что энергетические издержки получения новой информации растут по мере перехода от предыдущих источников энергии к последующим. Создание технологии угля и нефти было намного «дешевле» энергетически, чем создание атомной технологии». Это утверждение сегодня для нас выглядит более верным, чем тогда, когда оно прозвучало. В нём есть два ключевых положения – доступность новых решений, а также их стоимость. Ясно, что всякий прогресс в своей деятельности зависит от градиента доступности (источников энергии, перестройки наследственности, синтеза продуктов и т. д.). Сегодня идёт к тому, что наследственная инженерия более доступна, чем глобальный переход на «лёгкую» (водородную) ядерную энергетику. Однако же, что ещё более важно, похоже и на то, что дальнейший рост стоимости на межэнергетических переходах будет (собственно говоря, уже становится) неприемлем для классических механизмов экономики, основанных на законах рынка, и именно это в первую очередь угрожает дальнейшему развитию. Рынок обеспечивает динамическое равновесие предложения и спроса, наделённого «короткой памятью» (стохастической) и ещё более слабой точностью предвосхищения изменений. Следовательно, тот, кто требует прогноз изменения цен на год или на шесть месяцев вперёд, ставит неразрешимую задачу. Следует её перевернуть: более важна, чем судьба цен, судьба самого рынка. Большой капитал не соглашается (естественно) на национализацию своей прибыли, но уже требует национализации своих возможных убытков (вызванных инвестиционным риском, ибо то, что он вложит, например, в добычу нефти из сланцев, окажется потерей, если нефтяной картель «лопнет» и цены упадут). Этот капитал требует, следовательно, гарантий и государственных субсидий. Отсюда обобщающее заключение: рыночные механизмы не обеспечат последующих переходов от технологии к технологии, ибо дальнейший рост затрат является барьером для таких переходов. Поиск новых механизмов пока проявляется как хаос в экономической мысли, как упадок классических концепций, и вновь – предсказать, что из этого получится за десятилетие или два, нельзя. Можно, однако, для пробы обдумывать альтернативы компромиссных решений, потому что капитал будет пытаться сохранить «независимость» от правительства (следовательно, и общества) и будет вместе с тем именно там искать поддержку (в виде социализации убытков, в виде политики, делающей его нечувствительным к скачкам цен, и т. п.). Одним словом, система будет в целом раскачиваться, некоторым образом «инстинктивно» искать новое состояние динамичного равновесия, по крайней мере, терпимого, потому что приспособленного к новому положению вещей. Следовательно, и прогнозирование будет более трудным, даже чем было до сих пор. Более трудным, но и более необходимым. Тот, кто не в состоянии урегулировать течений океана, убрать из-под его поверхности все рифы, или хотя бы сделать непотопляемым свой корабль, тем самым ещё не приговорён к пожизненному пребыванию на берегу. Плавать можно и среди не слишком благоприятствующих течений. Между саморекламирующим оптимизмом всезнающей футурологии и кассандрическим пессимизмом агностиков предсказаний простирается умеренная зона, которую стоит заселить экспертами. Если их нет, приходится их обучать – прежде всего, на ошибках прежней футурологии, ибо они всесторонне поучительны.

Звёздная инженерия

I. Связь в космосе

В прошедшем десятилетии мы были свидетелями возникновения новой ветви познавательной деятельности человека – футурологии, но также вскоре затем – её компрометации, поскольку предсказания, направленные в будущее около 2000 года, принципиально разошлись с событиями, произошедшими уже в первой половине 1970-х годов. Футурология не учла в своих прогнозах ни экологического кризиса нашей цивилизации, ни энергетического, ни экономического коллапса самых богатых капиталистических стран, поэтому всеобщее разочарование этим её фиаско можно принять за естественную реакцию. В данной статье я не намерен заниматься рассмотрением причин этого фиаско, хотя и это важно. Я же хочу уделить немного внимания проблеме, видимо не имеющей с футурологией ничего или почти ничего общего, а именно внеземным цивилизациям, поскольку их обнаружение дало бы возможность увидеть будущие судьбы человечества в новом свете.

На самом деле, советско-американский проект CETI (Communication with Extraterrestrial Civilizations [Связь с внеземными цивилизациями]), объединяющий главным образом астрофизиков обеих держав, можно считать своеобразной «футурологией конца шкалы времени». Потому что если цивилизацию, существующую среди звёзд, можно увидеть с астрономической дистанции только тогда, когда её технологии существенно превзойдут земные, то тем самым, говоря о космических цивилизациях, мы имеем в виду не все существующие, а только те, которые далеко опередили нас в развитии. Таким образом, мы словно находимся в положении детей или недорослей, рассуждающих о занятиях взрослых людей. И поскольку изучение того, чем занимаются взрослые, на самом деле показывает юнцам, какие перед ними стоят возможные жизненные перспективы, то и открытие внеземных цивилизаций внесло бы вклад в знание о земных, собственных наших судьбах в будущем.

Эксперты CETI единодушны относительно двух и только двух способов обнаружения «других в космосе». Об их присутствии мы можем узнать либо получая посылаемые ими сигналы, либо наблюдая астрономические проявления их не сигнализационной деятельности. Что касается взаимоотношения космической связи и космической инженерии, оно логически понятно. Установление такого контакта предполагает сигнализационное намерение отправителей, поскольку речь идёт об акте ведения переговоров – ведь никто не договаривается, если не хочет этого. Но космическая инженерия, или же, как принято говорить, звёздная, развиваемая высокоразвитой цивилизацией, не обязана иметь намерение договориться.

Это различие вовсе не является маловажным. Как показывают даже самые простые оценочные расчёты, мощность передатчиков, делающих возможным межзвёздный контакт, должна быть такого же порядка, что и мощность средней звезды размером с Солнце, если сигналы посылаются изотропно, то есть во всех направлениях. Эта мощность неизбежно уменьшается до малой доли звёздной, если передатчик эмитирует сигналы в узко сосредоточенном пучке (анизотропно). Но связь такими сильно сконцентрированными каналами предполагает предварительное распознавание отправителем получателя, то есть определения его астрономического адреса. Если адресат не будет локализован, отправка сигналов узкими пучками – предприятие довольно безнадёжное. Шанс, что письмо, написанное в центре Сахары и там же брошенное, дойдёт до адресата в Австралии или в Патагонии (ибо некий доброжелатель поднимет его с песка, чтобы отправить по почте), намного больший, чем вероятность, что отправленный вслепую пучок сигналов достигнет планеты, не только населённой, но и обладающей принимающей аппаратурой, а также несущей при этой аппаратуре постоянное дежурство. Поэтому если бы коммуникация в Космосе осуществлялась только или почти только анизотропно, мы могли бы включиться в эту сеть единственно благодаря удобному случаю, который разместил бы Землю на пути канала связи, установленного между двумя регулярно переговаривающимися цивилизациями. Рассчитывать на столь полезное, но маловероятное стечение обстоятельств, как на основу всего проекта CETI, нельзя. С этой точки зрения увлечённые астрофизики твёрдо придерживаются оптимистической концепции относительно природы – а хотелось бы сказать, что относительно характера! – отправителей. То есть они предполагают, что о своём присутствии сигнализирует каждая цивилизация, которая обладает для этого техническими средствами, так, как если бы это было своего рода обязанностью высокоразвитых цивилизаций. Эта обязанность негласно считается само собой разумеющейся, ибо астрофизики CETI полагают, что плотность цивилизаций Космоса низкая, именно потому, что до сих пор не удалось получить никаких позывных сигналов. Но ведь не является бесспорным размышление, согласно которому высокий уровень технологического развития обеспечивает изотропную сигнализацию как по сути дела благотворительную деятельность. Определение «благотворительная» не упоминается в трудах CETI, однако я использую его, поскольку, по сути, речь идёт о необыкновенной щедрости с точки зрения неразвитых цивилизаций. Любая такая доброжелательная цивилизация должна запустить передатчик порядка звёздной или ненамного меньшей мощности, чтобы инвестировать эту энергию в безадресную (изотропную) передачу сигналов. А поскольку согласно теории информации сигналы как собственно сигналы можно уверенно распознать только тогда, когда передающая ёмкость канала используется не полностью, то есть когда сообщения передаются с большой информационной избыточностью, то тем самым эта «благотворительная» эмиссия должна представлять собой огромную расточительность средств. Энергетические затраты передачи сообщений становятся микроскопической долей звёздной мощности, только если адресаты, зная взаимное расположение, общаются друг с другом с помощью, например, сильно сконцентрированного луча лазера или мазера. Следовательно, «благотворительность» заключается в готовности расходовать мощность в миллионы раз большую, чем та, которая необходима для общения членов «космического клуба». Чтобы в этот «клуб» ввести ещё не распознанную цивилизацию, необходим именно гигантский расход энергии.

Поистине, в Космосе господствовали бы межцивилизационные отношения просто идеальные по сравнению с международными на Земле, если бы в нём повсюду действовал подобный закон великодушного альтруизма в виде расточительного бескорыстия. Как известно, могущественные державы Земли в рамках оказания помощи неразвитым странам передают им какой-то один неполный процент своего национального дохода, и то в виде помощи, которая частично возвращается жертвователям. Если бы аналогичная пропорция была обязательной в Космосе, то ни одна цивилизация, не обладающая энергетической мощностью порядка ста солнц, даже не помышляла бы о вводе в действие всенаправленного передатчика. Как точно заметил один известный советский астрофизик, проблема обнаружения сигналов кажется довольно простой потому, что обязанность передачи сигналов мы как само собой разумеющееся приписали всем тем, кто имеет для этого материальные средства. Поэтому надо осознать, что цивилизационная плотность Галактики может быть относительно высокой, несмотря на то, что одновременно господствует в ней – для нас, принимающей стороны – радиотишина.

Впрочем, носителем информации не обязательно должны быть радиоволны или световые лучи. Нельзя исключить модулированную корпускулярную эмиссию, даже если она технически сложна в реализации и потому для нас пока недоступна. В настоящее время астрофизики говорят о возможности лазерного контакта, но, разумеется, они не говорили об этом пару лет назад, когда мы ещё не знали принципов лазера. Может быть, существуют технологии более совершённые для коммуникации, чем лазерные, и цивилизация, которая ими обладает, полагает, что вместо того, чтобы расходовать энергию на налаживание связи средствами, примитивными в её понимании, лучше ждать, пока реальные получатели сами дойдут до этих более совершённых технологий.

Такие дилеммы склонили советского астрофизика Кардашева к предложению межгалактического контакта. Развитая цивилизация не знает, к какой из звёзд собственной галактики слать сигналы, поскольку звёзды, имеющие обитаемые планеты, наверняка являются малой долей собрания всех звёзд. Зато любая внешняя галактика представляет цель, ненамного большую, чем точечную, поэтому может быть лучше слать вызывающие сигналы в другие галактики, на расстояние порядка, по меньшей мере, миллиона световых лет. Правда и здесь опять нужна звёздная мощность, чтобы сигнал «пробился» через все естественные туманно-звёздные излучения. Кроме того, межгалактический контакт не может быть принят за двусторонний обмен информацией в космосе, если пароль от отзыва здесь отделяет, по меньшей мере, миллион лет. Что же можно, собственно говоря, сообщить в разговоре с такими темпами постановки вопросов и получения ответов? Пожалуй, ничего более, чем о самом факте существования отправителя.

Нетрудно себе представить аргументацию, которая может быть применена против такого проекта поиска высокоразвитой иногалактической цивилизации. Зачем же – скажут энтузиасту проекта его критики – мы должны переделывать одну из наших ближайших звёзд в передатчик, способный астрономическое время к неустанной эмиссии, предполагая, что в лучшем случае сигнал будет получен через миллион лет? И при этом как сигнал, так и ответ на него будут для обеих сторон лишены всяческой познавательной ценности, поскольку за время, разделяющее отправление от получения, то есть в течение миллионов лет, любая информация станет абсолютным анахронизмом. Следовательно, стоит ли эта галактическая игра звёздных свеч?..

II. Миражи антропоцентризма

Приведённый нами вымышленный разговор между энтузиастом межгалактических контактов и их противником, ясное дело, сильно заражён антропоцентризмом. Пока мы находимся на Земле, пока волнующие нас проблемы являются проблемами земной истории, то есть цивилизации однородной, ибо с точки зрения биологии и окружающей среды её создали однородные существа, каковыми являются люди, до тех, придание значения «антропологического фактора» в проблеме контакта не должно пагубно влиять на результаты рассуждений. Однако выходя в Космос, мы должны с особенной скрупулёзностью и подозрительностью проанализировать все эти свои размышления, являющиеся результатом локального, человеческого исторического опыта. Простой пример, взятый из истории астрономии, показывает, сколь существенным может быть влияние этих наших неосознанных представлений на объективную картину наблюдаемой нами Вселенной. Когда мы сравним между собой представления о ближайших к нам планетах, Марсе и Венере, ибо они медленно консолидировались в наблюдательной астрономии на протяжении последних ста лет, мы заметим явление насколько особенное, настолько и неожиданное. Во-первых, обеим этим планетам их наблюдатели приписывали свойства, как можно более приближённые к земным. Так, плотность атмосферы Марса систематически завышалась, зато плотность атмосферы Венеры – занижалась относительно фактического состояния. Это же касалось и процента содержания кислорода и водяного пара в атмосферах обеих этих планет. Одним словом, планетологи поступали так, будто бы абсолютно непроизвольно принимали Землю за «образцовое тело», на которое другие планеты должны быть очень похожи – подобно сходству по таким астрономическим параметрам, как расстояние от Солнца, масса и т. п.

Во-вторых, по мере того, как поступающие друг за другом уточнённые данные наблюдений затрудняли и просто делали невозможным установление землеподобной природы обеих вышеназванных планет, астрономы прибегли, опять способом для них самих неосознанным, к другой уловке – также геоцентрического характера. Постепенно стало утверждаться, особенно в XIX веке, мнение, будто бы Венера является планетой «младше» Земли и тем самым в настоящее время представляет такое же состояние вещей, какое на Земле господствовало миллионы лет назад. Зато Марс, согласно этому мнению, является планетой значительно «старше», чем Земля, и тем самым представляет то состояние, которого Земля достигнет через миллионы лет. В частности, Венера представлялась как планета, находящаяся в фазе мощных вулканических и горообразовательных потрясений, покрытая горячими океанами и кипящей в них первобытной жизнью, возможно такой, какая соответствовала земному мезозою. В то же время Марс виделся пустыней, неизбежно теряющей остатки кислорода и воды, главным свидетельством чего являются, согласно Джованни Скиапарелли, каналы – доказательство героической борьбы марсианской цивилизации с растущим дефицитом благоприятных жизненных условий. Как видим, таким образом три отдельных небесных тела, Венера, Земля и Марс, оказались вписанными в систему, соединённую логически, представляющую собой комплексное и ясное целое, в систему с характером, прежде всего, историческим, если сосуществовали в ней рядом друг с другом на трёх планетах прошлое, настоящее и будущее Земли. При этом следует особо отметить тот факт, что эта целостная картина не была чьим-то конкретно открытием, а мышление планетологов, словно самопроизвольно и постепенно, склонялось к её созданию и утверждению. Как мы знаем, от этой картины в современной планетологии не осталось ни следа, потому что была она фальшивой от начала до конца. Земля никогда не выглядела в прошлом так, как Венера, и также в будущем не будет похожа на Марс. Вывод, который нужно извлечь из этой астрономической перипетии, касается не только планетологии в её историческом развитии, потому что его важность имеет природу гораздо более общую. Этот вывод показывает нам, что человек, анализируя изучаемые им явления, использует сумму уже полученных опытов по той простой причине, что ни на что, кроме этих опытов, он опереться не в состоянии.

Когда остриё этого вывода мы, в свою очередь, направим на проблему CETI, у нас легко возникнут различные подозрения относительно антропоцентрических факторов, глубоко скрывающихся в наших гипотезах относительно космических цивилизаций. Пожалуй первым таким фактором является безоговорочно принимаемая экспертами предпосылка непрерывности прогресса цивилизаций. Эта идея, по сути дела, неотъемлемая составная концепции межзвёздной связи, потому что если бы цивилизации Космоса не увеличивали свою энергетическую мощь, то тогда они не могли бы получить средства, дающие возможность для осуществления этой связи. Ещё несколько лет назад мысль о том, будто бы рост по показательной степени в сфере технологии может натолкнуться на какой-то непреодолимый барьер, была для экспертов, по меньшей мере, сомнительной. В то время, скорее, господствовал всеобщий оптимизм относительно принципиальной безграничности этого роста. Хотя влияние досаждающих нам сегодня различных кризисов (от энергетического до экономического) ещё не успело проявиться в мышлении специалистов, задействованных в проекте CETI, я считаю весьма вероятным, что в этом мышлении произойдёт довольно резкий пессимистический поворот, что именно в настоящее время ощутимый барьер или только преграду для роста, которая существует на Земле, многие эксперты захотят перенести в Космос, утверждая, что и высокоразвитые цивилизации наверняка имеют свои проблемы сырьевой недостаточности, энергетического дефицита, что, одним словом, они могут считаться с солнцами так, как мы сегодня считаемся с мегаваттами. Однако, с другой стороны, распространение на всю Вселенную рассудительного принципа «по одёжке протягивай ножки» может оказаться также поспешным и так же заражённым антропоцентризмом, как приведённые нами примеры построения модели Марса и Венеры по образу и подобию Земли.

Поэтому дело не в том, чтобы прежний безграничный оптимизм относительно судеб цивилизаций заменить таким же односторонним, безграничным пессимизмом, чтобы безграничности шансов для развития противопоставить неизбежность исторического коллапса – обеих этих крайностей следует остерегаться, потому что это именно крайности. Скорее следует извлечь на свет все эти замалчиваемые, неосознанные предпосылки, на основании которых эксперты CETI основывали своё видение космических цивилизаций, поддерживающих межзвёздные или даже межгалактические контакты, и тогда окажется, что эти предпосылки представляли, по сути дела, поворот на 180 градусов положения человечества. В то время, когда люди делают просто то, что обычно должны делать, склоняемые или принуждаемые к конкретным начинаниям всем своим реальным положением (причём главный упрёк, какой мог бы нам выдвинуть какой-нибудь рациональный космический наблюдатель, сводится к тому, что человечество реагирует на факт своего существования малоэффективными способами, то есть неоптимальными или просто явно расточительными), эти какие-то высшие цивилизации космоса, о которых думали астрофизики CETI, должны были поступать в соответствии с тем, что им хочется делать, а не с тем, какова их сложившаяся историческая ситуация. Таким образом, мы должны были, согласно этой негласной, словно само собой разумеющейся, концепции находиться под сильным воздействием условий, на которые мы вовсе не имеем влияния или имеем, но очень небольшое. Зато «они» должны были пребывать в царстве полной, ничем уже не ограниченной свободы действий. Мы должны ещё выбирать между альтернативами, из которых каждая, кроме присущей ей пользы, имеет также недостатки, мы часто оказываемся в ситуации выбора между меньшим и большим злом (например, сегодня речь идёт о ситуации выбора, в которой увеличение энергетической производительности резко противопоставляется сохранению естественной среды), зато «они» уже такой выбор делать не должны, поскольку дилеммы подобного рода оставили позади себя раз и навсегда. Это представление является проявлением утопического мышления, которое подсказывает нам, что тяжело работать следует для последующего избавления от любой тяжёлой работы, или что человечество работает на золотой век, в котором, собственно говоря, уже не надо будет перетруждаться. Такого рода размышление напоминает нам, какая завуалированная техническими выкладками утопия скрывалась в основе гипотез, предлагаемых учёными проекта CETI. Препарированная, вытянутая на свет эта утопия гласит, что любая цивилизация не только переходит на всё более высокие уровни технологического владычества над своим планетарным и даже астрономическим окружением, но одновременно покидает сферу, усеянную преградами для развития, чтобы, покинув её в отдалённом будущем, получить безгранично расширяющуюся власть над собственной природой и всем Космосом. Однако неизвестно, почему, собственно говоря, не может быть так, что каждому отрезку пути развития цивилизации соответствовали типичные для него проблемы, наравне с их решениями, быть может, альтернативными.

Хотелось бы сказать, что человеческой мысли о будущем и, прежде всего, об отдалённом будущем свойственна особенная любовь, как если бы препятствия, которые приходится преодолевать в ходе истории, были единственной бедой, несчастьем и фатальным предназначением судьбы, а не частью неотделимой истории и одновременно толчком для развития. Не является ли очевидным, что если бы на всей Земле в начале антропогенеза господствовали поистине райские условия, если бы первобытные человеческие популяции могли на ней иметь без труда и общественной организации всё в изобилии, никогда не возникла бы наша цивилизация? Итак, можно утверждать, что ничего такого, как чудесное гармоничное развитие, совершенно без столкновений, непрерывное по показательной функции, лишённое всяческих дилемм как выбора между исключающими друг друга дорогами и ценностями, во Вселенной не существует. А если так, то ко всей проблеме космических цивилизаций следовало бы ещё раз присмотреться – с самого начала.

III. От сферы Дайсона до технологии «чёрных дыр»

Размышления на тему определённой выше максималистской попытки разрешения проблемы космических цивилизаций потребовали бы времени и усилий, которые я не могу себе позволить. Именно поэтому я хочу ограничиться замечаниями относительно объявленной в названии статьи темы «звёздной инженерии».

Сказанное до сих пор должно было только обозначить направление дальнейших рассуждений. Под «звёздной инженерией» мы будем понимать, напоминаю, осмысленную деятельность разумных существ (или их созданий) с таким размахом, что она становится заметной на астрономическом расстоянии. И поэтому, воображая технические достижения, отличающиеся таким размахом, астрофизики CETI придумали несколько довольно оригинальных, надо признать, артефактов – искусственных созданий, сырьём или «полуфабрикатом» для которых должна была быть космическая материя. Так, американский астроном Фримен Дж. Дайсон является автором гипотезы, согласно которой высокоразвитые цивилизации от самых основ перестраивают свои планетарные системы, создавая из субстанции планет огромную, пустую, тонкостенную сферу, называемую сферой Дайсона, окружающую их материнское солнце. Они делают это, чтобы заселить внутреннюю, повёрнутую к Солнцу поверхность этой тонкостенной сферы, которая поглощает солнечный свет, полностью используемый для технологических целей. Таким образом, звезда, окружённая сферой Дайсона, перестаёт быть видима из космоса и наличие её можно обнаружить только благодаря тепловой энергии, которую она излучает в окружающее пространство, потому что этот – тепловой – род энергии есть последняя фаза её цивилизационного использования. И потому, утверждает Дайсон, следует искать в Космосе тела несветящиеся, но излучающие только тепловую энергию, тела с температурой каких-то 300 градусов Кельвина: именно это является свидетельством местопребывания высокоразвитых космических цивилизаций. Когда эту идею упрекнули в бессмысленности, Дайсон ответил, что в действительности и он видит её нонсенс, тем не менее сферы подобного рода наверняка построены, поскольку если какая-то вещь возможна для конструирования, то она наверняка будет сконструирована: нет настолько глупого предприятия, говорил Дайсон, за которое не взялись бы какие-либо разумные существа. Не знаю, сколько осознанной язвительности, а сколько желания спасти собственную концепцию заключалось в этой позиции. Стоит только заметить, что сфера Дайсона, по меньшей мере, не является средством разрешения проблемы неконтролируемого демографического взрыва, ибо какой бы большой она ни была, всё равно поверхность сферы Дайсона – поверхность конечная, следовательно, также подлежит перенаселению, как любая обычная планета. Тем самым создание сферы Дайсона, будучи по сути дела предприятием из области космической архитектуры в огромном масштабе, одновременно является актом фатального тупика для каждой показательно размножающейся цивилизации. Мало того что речь идёт о нонсенсе в культурном понимании, также речь идёт о работе, с точки зрения поставленной цели (получения «новых жизненных пространств») бесперспективной.

Дайсон обратил также внимание на возможность использования цивилизацией для технологических целей гравитационной энергии, ограничившись показом, как цивилизация, заселяющая планету, обращающуюся вокруг системы двойных звёзд, могла бы использовать одно из своих солнц для разгона в его поле притяжения космических кораблей. Это ужесовсем реальная возможность, но для нас она очень мало значима, так как такую деятельность наверняка нельзя будет увидеть на значительном расстоянии.

Более разумную и потому одновременно намного более смелую программу для звёздной инженерии наметил советский астрофизик И. Шкловский (в своей книге «Вселенная, жизнь, разум»), указывая на возможность манипулирования звёздными процессами, которые, соответственно модифицированные сознательной деятельностью цивилизации, могли бы предоставлять ей необходимое сырьё. В связи с этой гипотезой он также писал о возможности дистанционного «поджигания» звёзд, то есть преобразования их в Новые звёзды (благодаря мощным лазерным установкам) – хотя чисто технологическую пользу, какую можно было бы извлечь из так называемого «воспламенения звезды», обошёл молчанием.

Этими приведёнными примерами, собственно говоря, ограничивается список опубликованных до сих пор концепций звёздной инженерии – пожалуй, мы добавим к нему ещё идею самую смелую из всех, звучащую для нас сегодня фантастически, автором которой является уже упоминавшийся Кардашев. В своей идее он идёт от присутствия в Космосе так называемых «чёрных дыр», которые являются, пожалуй, самыми оригинальными объектами современной астрономии. Чёрная дыра – это звезда, которая сжалась под воздействием собственных гравитационных сил, когда сгорели её ядерные запасы. Потому что звезда подчиняется, в принципе, двум противоположным силам – центростремительной силе гравитации и центробежной силе излучения. Когда, говоря примитивно, звезда уже не имеет что противопоставлять центростремительному притяжению, потому что «сгорела», она начинает сжиматься, становясь всё более плотной, пока, наконец, достигнув достаточно маленького размера, определяемого так называемым радиусом сферы Шварцшильда, закрывается в «гравитационной могиле». Никакие частицы, никакие световые лучи уже не могут её покинуть, так что, согласно уравнениям Эйнштейна, даже скорость света становится недостаточной для преодоления гравитационного «захлопывания». Такая звезда становится невидимой для всех внешних наблюдателей «чёрной дыры», и может быть замечена только благодаря тому, что по-прежнему притягивает окружающие её тела. Наличие «чёрных дыр» современная астрономия предполагает в определённых системах двойных звёзд, в которых одну составляющую системы не удаётся увидеть, зато она оказывает своеобразное воздействие на вторую (например, тем, что стягивает к себе внешние слои газовой атмосферы второй звезды, а газ этот, огибая по суживающейся спирали «чёрную дыру», прежде чем до неё доберётся и окончательно исчезнет, поглощённый её гравитацией, приобретает огромную энергию, проявляющуюся короткими, мощными вспышками в рентгеновской части спектра). Другой советский астрофизик, Сахаров, занимался именно математическим моделированием условий, преобладающих внутри чёрной дыры, и показывал, что если принять определённые исходные условия, чёрная дыра не должна становиться для каждого, кто в неё попадает, смертельной ловушкой. Поэтому для определённых начальных условий возможна такая, признаем, необычная, просто фантастическая последовательность событий. Наблюдатель, приближаясь к гравитационной границе, в определённый момент проникает через неё и оказывается под поверхностью чёрной дыры. В этот момент он видит окружающий Космос с резким смещением света к красному. Если он будет находиться под поверхностью чёрной дыры в течение определённого времени согласно его собственным часам не слишком долго (то есть не астрономически долго), смещение света, которое происходит у него снаружи, достигнет максимума. В это время, для наблюдателя – недолгое, история нынешней Вселенной достигнет своего предела. Наблюдатель, находящийся под гравитационной границей, может, таким образом, буквально «переждать» весь Космос, поскольку его локальное время течёт бесконечно медленней, чем обычное время окружающей Вселенной. Он сможет наблюдать всю историю этой Вселенной в свете, сильно смещённом к красной границе спектра. Когда же он начнёт выбираться из-под гравитационной границы, возникнет сильное смещение света, идущего снаружи, к фиолетовой стороне спектра, и в этом свете он, в свою очередь, будет наблюдать всю историю «следующего Космоса» – то есть того, который возникнет после окончания текущей фазы метагалактической эволюции.

Для внешнего же наблюдателя, который находился бы в этом «следующем Космосе», прежняя «чёрная дыра» будет видна как «белая дыра», из которой наш ныряльщик-наблюдатель вынырнет наружу. О том, возможно ли это физически, мы ничего не знаем, математически же всё это возможно наверняка – потому что такую последовательность событий представляют математические модели явления. Наблюдатель, ныряющий в глубь чёрной дыры, узнает (то есть в принципе мог бы узнать) всю историю своего Космоса до самого конца, но знания этого он не может никому сообщить из его жителей (не может, поскольку свет действительно проникает снаружи в глубь чёрной дыры, но не может её покинуть). Зато в «следующем» Космосе, в котором наш наблюдатель выныривает, он познает (в свете, перемещённом к фиолетовому) всю историю этого Космоса от его возникновения до самого момента выныривания (из белой дыры) – но там опять, полностью познав прошлое, он ничего не узнает о будущем…

Говоря «предыдущий Космос», «следующий Космос», мы пользуемся, впрочем, условными названиями, потому что нет никакого «очередного времени», которому бы подчинялись две отдельные фазы звезды в коллапсе (чёрная дыра и белая дыра), и потому следует говорить скорее, что представленные выше модели относятся к Космосу разветвлённому и сросшемуся («места срастания», видимые с одной стороны – «нашей», – это чёрные дыры, видимые с другой стороны – «не нашей» – это белые дыры).

В такие астрономические условия Кардашев вписал наиболее своеобразный из предложенных вариантов звёздной инженерии. Высокоразвитая цивилизация уже не размещается рядом с чёрной дырой, а преобразует в такую дыру одну из звёзд своего окружения. И тогда она может полностью покинуть наш Космос, чтобы перебраться к «следующему», – образ поистине уникальный! Правда, неясны были бы мотивы таких действий, если отметить, что Космос или, скорее, Суперкосмос, разветвлённый и «сросшийся» переходами, где вход через чёрные дыры, а выход через белые, может содержать такие участки, в которых с точки зрения преобладающих физических условий жизнь не может ни существовать, ни возникать. Следовательно, такое путешествие «из Космоса в Космос» было бы шагом отчаянно рискованным – по крайней мере с позиции нашего знания.

Однако же соседство чёрной дыры может быть полезным для цивилизации очень энергоёмкой, даже если она не намерена выдвигаться в описанное, последнее путешествие. Туманный диск, кружащийся вокруг чёрной дыры, медленно затягиваемый в неё гравитацией, создаёт огромную энергию, которую извлекать каким-нибудь методом управляемой передачи (лазерной, например) инженеры могли бы проще, чем из обычной звезды. Потому что известно, что сжимаемые вращением, разогревающиеся внутренние части этого диска являются источником чрезвычайно сильного рентгеновского излучения, то есть такого, которое отличается исключительно большой концентрацией энергии. Поэтому в нашем представлении возникает возможность введения в этот газовый диск средств, черпающих и передающих энергию направленными лучами даже на значительное расстояние.

IV. «Космические чудеса»

Как сказал И. Шкловский, каждое явление, вызванное в Космосе искусственно, в наших глазах должно выглядеть как «чудо» – в том же смысле, в каком мы приняли бы за чудо самопроизвольную кристаллизацию работающего автомобиля внутри пласта железной руды. То, что является «чудом» с позиции знания о возможности явлений, происходящих естественным образом в Природе, должно представлять, ясное дело, результат разумной интервенции планирующего свои начинания Разума. К сожалению, более детальное рассмотрение различий, существующих между искусственным явлением (как намеренно сконструированный автомобиль) и естественным (как гравитационный коллапс звезды) ведёт нас в гущу дилемм, откуда следует поразительный вывод, что нет никакой абсолютной, объективно существующей разницы между тем, что натурально, и тем, что искусственно. Поэтому обе эти категории оказываются относительными и определяются уровнем знания наблюдателя. Ответ на вопрос, почему разница между тем, что искусственно, как звёздная инженерия, и тем, что естественно, как эволюция звёзд, носит относительный характер, зависит от уровня технологического развития, достигнутого цивилизацией, и выходит далеко за область технологии, а поэтому касается фундаментальных отношений, существующих между Разумом и Вселенной.

Простым примером относительности различий естественного и искусственного может быть высвобождение атомной энергии, рассматриваемое первый раз человеком прошлого века, а второй – современным. Для ученого из XIX века гриб ядерного взрыва представлял бы явление естественное, в его глазах это было бы проявлением стихийного действия сил Природы, поскольку этот учёный ничего не мог знать о возможности преднамеренного инициирования цепной реакции распада ядер. А ведь только несколько десятков лет истории отделяет этого наблюдателя от современного. Насколько тогда большей может быть пропасть, разделяющая знание и умение земной цивилизации от таких цивилизаций, которые занимаются инструментальной деятельностью в течение десятков тысяч лет! Однако же разница между естественным и искусственным сводится к тому, в какой мере можно вмешаться в ход материальных событий. Человек по-прежнему остаётся существом «телесно натуральным» – потому, что не умеет изменить параметры собственного тела ни экстренно, ни в потомстве – путём манипулирования наследственностью. В этом понимании человек особо одарённый рождается всегда естественно, то есть в результате такого соединения родительских генов, на которое мы не можем оказать никакого влияния. Однако, если бы окончательно сформировалась эта генная инженерия, о которой в настоящее время столько говорят, гений мог бы явиться на свет как естественным, так и искусственным способом. В этом случае граница между естественным и искусственным остаётся ещё явной. А что было бы, если бы человек, взявший в собственные руки судьбу своего вида, начал от поколения к поколению постепенно себя переделывать, придавая своему телу и разуму такие свойства, каких он до сих пор не имел? Каждое последующее поколение представляло бы конгломерат свойств отчасти ещё натуральных, а отчасти приданных искусственно, и через определённое время то, что генетически искусственно, и то, что естественно, соединилось бы в целое, неразличимое для современного наблюдателя. Таким образом, различия между естественными и искусственными чертами приобретают характер чисто исторический, ибо для того, чтобы их разделить, надо познать прошлое (может давно минувшее) данной разумной расы.

Теперь, когда мы опять обратимся к Космосу, нам будет легче понять, что в нём могут иметь место области явлений насколько «естественных», настолько же и «искусственных». Предположим, что какая-то космическая цивилизация несколько десятков миллионов лет эксплуатировала для своих целей шаровидное скопление звёзд, провоцируя массовые взрывы этих звёзд, а после получения необходимых для своих целей результатов или сырья прекратила деятельность в этой звёздной инженерии. Изменённые в новые или суперновые звёзды элементы этого шаровидного скопления преобразуются дальше, уже вне сферы инженерных интервенций. Каким же будет в таком случае ответ на вопрос, не являются ли естественными подобным образом изменённые небесные тела? Импульс, который привёл к резким переменам, был искусственным, но вместе с тем то, что он спровоцировал, как и то, что произошло позже, происходило согласно физическим законам природы. Тот, кто это скопление, быть может уже ставшее разновидностью туманности, изучал бы в настоящее время, ни в коей мере не определил бы, особенно на астрономическом расстоянии, его прошлое, то, что на некотором этапе оно подверглось инженерному вмешательству. Также в Космосе могут находиться звёздные «свалки», движущиеся по орбите залежи сырьевых отходов, остатки звёзд, погасших потому, что кто-то их энергию использовал в «неестественном» ускорении – но каким, собственно говоря, способом можно убедиться, что это было именно так?

Абсолютно возможно, что даже немалая часть феноменов, наблюдаемых земными астрономами, имеет именно такой запутанный, смешанный характер, что это есть поздние результаты давних вторжений, инструментальной деятельности, когда преследовались определённые цели, обусловленные достигнутым уровнем развития цивилизации. И так как это возможно, то мы не обладаем ни одним критерием выбора, использование которого позволило бы нам с уверенностью ставить соответствующий диагноз. Потому что главное правило естествознания – это объяснение всяческих явлений как происходящих естественным образом. Физик ведь не допускает мысли, что атомным ядрам кто-нибудь когда-нибудь мог бы придать определённые параметры так, как мы придаём желаемые параметры нашим ракетам или автомобилям. Также даже если учёные открывают объекты, ведущие себя согласно их прежним знаниям необъяснимо и загадочно – так было, например, с пульсарами, – они прилагают усилия, чтобы придумать такой естественный – следовательно, никем не нарушенный – ход событий, который самопроизвольно вызвал возникновение этих объектов. И для пульсаров нашли именно физический механизм, достаточно объясняющий их свойства, чтобы не надо было прибегать относительно них к гипотезе звёздной инженерии. Следует думать, что учёные так же будут поступать по отношению ко всем остальным, ещё не открытым чудесам Вселенной.

И тем самым обнаружение наблюдателями звёздной инженерии представляет собой изрядно твёрдый орешек. Поэтому диагноз её проявления никогда не может быть полностью точным, а уверенными в нём могут быть, пожалуй, только те, кто знает уже все её тайны, поскольку сами ею занимаются!

Ведь то, что Шкловский называет «космическим чудом», не противоречит законам Природы. Только в рамках действия этих законов является очень маловероятным. Или невероятным, вплоть до практической невозможности, как уже упоминавшаяся кристаллизация современного автомобиля из железной руды. Таким образом, хотя трудности распознавания астроинженерии довольно явно отличаются от трудностей, возникающих при поиске космических сигналов, сложно утверждать, чтобы эти первые были меньше вторых. Распознавание это не должно наполнять нас пессимизмом, даже наоборот, потому что, показывая сложную природу вещи, оно одновременно ведёт нас к дальнейшему накоплению знания.

V. Космизация технологии

Хотя это может прозвучать парадоксально, искатель проявлений звёздной инженерии должен руководствоваться в своих действиях не столько и не только тем, что согласно законам физики ВОЗМОЖНО, но и тем, что ими запрещено, устанавливая невозможность определённых событий.

Ничто не указывает на то, чтобы можно было каким-либо способом обойти законы термодинамики. Нельзя, например, получать энергию из ничего, энергию также нельзя уничтожить, нельзя преобразовать её в работу со стопроцентным коэффициентом полезного действия. Подобным ограничениям должно тогда подчиняться всякое инженерное действие в Космосе, и именно это обстоятельство создаёт определённые градиенты развития цивилизации.

Мы не знаем, какого рода энергию могут использовать на отдельных стадиях своего развития космические цивилизации. Однако мы знаем, что, невзирая на то, какие они используют при этом методы, их энергетический баланс подчиняется законам термодинамики. Так, например, прежде чем футурология занялась проблемами энергетики в масштабе Земли, астрофизики проекта CETI заметили, что росту освобождения энергии на планете должны быть установлены определённые границы, потому что иначе средняя температура Земли начала бы расти вплоть до невозможности жизни на ней. И это потому, что приход и расход энергии приводят к состоянию равновесия, в котором тело излучает столько же энергии, сколько её получает. Освобождая энергию, мы тем самым нагреваем Землю, и когда количество освобождённой энергии становится соизмеримо с энергией, полученной Землёй от Солнца, её тепловое равновесие нарушается. Поэтому уже сейчас обсуждается вопрос выведения на внеземные орбиты энергетических станций, которые захватывали бы солнечное излучение и переправляли его коротковолновыми пучками принимающим станциям на поверхности планеты. Такой центральный пункт, предположим, имея 40-процентную производительность, передавал бы на Землю только эти 40 процентов полученной энергии, излучая остальные 60 процентов в космический вакуум, тем самым значительно оберегая тепловой баланс нашей планеты. Если же прирост технологических мощностей должен продолжиться, на очереди окажется рекомендуемое размещение на орбите не только систем перехвата солнечного излучения, но и целых производственных единиц, поскольку только этим способом их энергетический баланс можно исключить из баланса планеты, на которую эти летающие производства (например, металлургические комбинаты) выделяли бы уже не энергию в сыром виде, а посылали готовые продукты конкретной технологии. Такого рода экстраполяции, если они направлены в очень отдалённое будущее, подсказывают возникновение градиента технологической космизации, то есть технологий, выведенных за пределы планеты. И поскольку потребление энергии тем более лёгкая задача, чем больше концентрация потоков этой энергии, то отсюда логично следует необходимость размещения космизированных производственных единиц не вблизи материнской планеты, а, скорее, вблизи Солнца, потому что там они будут работать в более энергетически выгодных условиях. Следует обратить внимание на тот факт, что космизация технологии – это, собственно говоря, не что иное, как использование Космоса в качестве охладителя для тепловых машин, причём такого охладителя, который ни в коей мере нельзя термически перегрузить, поскольку для всех практических целей тепловая абсорбционная способность Космоса бесконечно велика. Разумеется, энергия, приводящая в движение выведенную за пределы планеты технологию, не должна быть тепловой, но это дела не меняет, поскольку всякий род используемой энергии подлежит постепенной деградации, чтобы в конце этого пути перейти в тепловое излучение, от которого, собственно говоря, планету следует спасать. К вышеприведённым выводам наталкивает, как говорилось, принятие законов термодинамики как действующих повсеместно. Определяя тогда, что физически невозможно, мы облегчаем себе понимание того, что возможно, и намечающееся тем самым направление будущих инструментальных работ.

Представленный космический «exodus[8 - Исход (англ.).]» земной технологии может вступить в противоречие с громкой сегодня инновационной директивой, устанавливающей необходимость подражания, в рамках технологии, типовым биосферным процессам, а именно: круговоротам материи и энергии. Однако необходимо заметить, что решения циклического типа, желательные и просто неизбежные в недалёком будущем, не могут обещать постоянного прогресса, поскольку всякое техническое решение, не покидающее Землю, воздействует на её биосферу. Можно определить величину, которую следует назвать предельным цивилизационным ростом планетарной биосферы. Биосфера – это своего рода гомеостат, в котором происходит движение материи и энергии от природы неживой к живой и – обратными кругами цикла – наоборот. И поскольку с термодинамической точки зрения биосферный гомеостат является тепловой машиной, так как поглощает, чтобы поддерживать своё существование, солнечное излучение, а в последних звеньях жизненных процессов преобразует его в тепловую энергию, то тем самым антиэнтропическая часть работы этого гомеостата (то есть жизнь) вместе с энтропической частью (то есть с распадом) должна продолжаться в положении равновесия. Следовательно, предельный цивилизационный рост биосферы просто равен всему энергетическому приходу и расходу системы. Говоря иначе, естественную биосферу можно заменить её технически созданным эквивалентом, в пределах которого биологическую массу растений и животных заменили бы организмы людей, при этом, например, вместо растений фотосинтез осуществляли бы соответствующие устройства, создающие кормовые субстанции для людей, а также выделяющие кислород в атмосферу. На такой Земле не было бы уже никаких живых существ, кроме человека. Такая система должна была бы, для сохранения жизни, выполнять такие же задачи в границах энергетического баланса, какие выполняла прежде биосфера, которую она заменила. Картина эта, железного технологического волка, который впился в живое тело биосферы (словно волк в лошадь, как рассказывает об этом барон Мюнхаузен в одной из своих баек) и последовательно принял её функции, представляется нам отталкивающей и не годящейся для принятия, и я не считаю, что ей можно приписать ценность прогноза.

Эта картина только показывает нам, что, оставаясь на планете, человек не может значительно перегрузить биосферу своими технологиями и даже если бы он мог ими заменить работу массы живых биологических организмов, он не избавится от системных ограничений, поскольку должен или «поместиться» вместе со своими технологиями в энергетическом балансе системы, или привести эту систему к перегреву, который и его самого также погубит. Как мы знаем, своеобразная разновидность жизненной конкуренции, которую человек бессознательно привёл в движение среди других живых видов своими технологиями, уже сейчас начала угрожать также и его жизненной среде. Эти угрозы, в большой мере вызванные расточительностью начинаний, позволят сократить закрытые циклические производственные процессы, но конкуренции в сосуществовании цивилизации и биосферы совсем ликвидировать нельзя. Собственно говоря, нет технологий, не приносящих никакого вреда даже в том случае, если их «осваивают» так, чтобы они благоприятствовали сохранению других форм жизни помимо человеческих. Все эти обстоятельства, взятые вместе (антагонизм технологии и биосферной целостности, который можно уменьшить, но от которого нельзя избавиться полностью; предельная восстановительная способность атмосферы, океанов и биосферы; противоречие между потребностью сохранения глобального теплового равновесия и потребностью техноэнергетического роста) приводят к тому, что, будучи очередным исторически неизбежным шагом, циклически замкнутая (recycling) технология вместе с тем не является, подобно биосферной, таким способом перестройки цивилизационных начинаний, который гарантирует, после повсеместного внедрения, постоянный и ничем уже не ограниченный дальнейший прогресс. Расточительность можно и следует превратить в экономию; к экологически вредным технологиям в качестве защиты и лекарства нужно добавлять технологии, специально ориентированные на поддержку живой субстанции биосферы, но таким способом цивилизационный рост можно увеличивать только до определённого уровня. (Можно уже сегодня определять параметры этого роста, хотя оценочным, грубым и потому неточным способом, поскольку мы не знаем ни всех выходных данных, ни ориентируемся в фактической сложности биосферных круговоротов.) Из сказанного выше можно по-прежнему утверждать, что на смену фазе стихийности и расточительности в сфере технологических работ действительно должна прийти фаза технологий, функционирующих в замкнутых границах по эволюционно-биосферному образцу, но не как окончательная фаза, поскольку шагом радикально выходящим за пределы системных ограничений будет только космизация всё большей части инструментальных работ цивилизации.

VI. Будущее Земли

Выше с двух сторон были представлены отдельные черты звёздной инженерии, сначала – словно рассматривая её снаружи, согласно задачам проекта CETI, когда мы говорили о них как о «космических чудесах», а потом – «изнутри», когда мы рассуждали, какие обстоятельства историческо-прогрессивной природы могли бы подтолкнуть человечество на путь космизации технологической деятельности. Эти картины следует сопроводить двойной оговоркой.

Во-первых, астроинженерное продолжение начатых на планете работ не представляет универсальной необходимости, поскольку этот шаг зависит от совокупности политических, экономических и человеческих факторов, которые могут его или отдалять от реализации, или же радикально перечеркнуть. Так, например, цивилизация, проводящая политику жёсткой демографической стабилизации, то есть такая, где численность населения, даже при достижении высочайшего индивидуального жизненного уровня, постоянно остаётся незначительной частью всей биологической массы биосферы, может от космизации технологии отказаться без всякого для себя вреда. Несложно понять, что если бы численность населения Земли никогда не превысила бы миллиард, стабилизировавшись на этом уровне с небольшими отклонениями от достигнутого равновесия, то количество энергии, вырабатываемой на одного жителя, даже допуская далеко идущий прогресс, удерживалось бы на безопасном для биосферы уровне. А то, что население планеты достигает четырёх, восьми или двадцати миллиардов, не исключает возможности его постепенного сокращения за некоторое количество поколений при соответственно проводимой демографической политике. По проблеме споров, которые наталисты ведут с антинаталистами, я здесь вовсе не высказываюсь, потому что вышеприведённое замечание должно только служить примером таких обстоятельств, когда космизация технологических процессов может не потребоваться.

Во-вторых, переход к каждой последующей фазе технологического развития представляет всегда столь же запутанную, сколь и трудную дилемму. Как я писал об этом в «Сумме технологии»: «Переход от одних, исчерпывающихся источников энергии к новым – от силы воды, ветра и мускулов к углю, нефти, а от них в свою очередь к атомной энергии – требует предварительного получения соответствующей информации. Только тогда, когда количество этой информации перейдёт через некоторую “критическую точку”, новая технология, созданная на её основе, открывает нам новые запасы энергии и новые области деятельности. Если бы, допустим, запасы угля и нефти были исчерпаны к концу XIX века, весьма сомнительно, добрались ли бы мы в середине нашего столетия до технологии атома, если учесть, что её осуществление требовало огромных мощностей, приведённых в действие сначала в лабораторном, а потом и в промышленном масштабе. И даже сейчас человечество ещё не вполне подготовлено к полному переходу на атомную энергию. Собственно говоря, промышленное использование “тяжёлой” атомной энергии (источником которой являются расщепления тяжёлых атомных ядер) при нынешнем темпе роста поглощаемых мощностей привело бы к “сжиганию” всех запасов урана и близких к нему элементов в течение одного-двух столетий. А использование энергии ядерного синтеза (превращение водорода в гелий) ещё не реализовано. Трудности оказались значительнее, чем поначалу можно было предвидеть. Из сказанного следует, во?первых, что цивилизация должна располагать значительными энергетическими резервами, чтобы иметь время для получения информации, которая откроет ей врата новой энергии, и, во?вторых, что цивилизация должна признать необходимость добывания такого рода информации задачей, главенствующей над всеми другими задачами. В противном случае она рискует исчерпать все доступные ей запасы энергии, прежде чем научится эксплуатировать новые. При этом опыт прошлого показывает, что энергетические расходы на получение новой информации растут по мере перехода от предыдущих источников энергии к последующим. Создание технологии угля и нефти было энергетически намного “дешевле”, чем создание атомной технологии»[9 - Лем С., Сумма технологии. – М.: АСТ, 2018, с. 121–122.].

Актуальность этих утверждений, написанных двенадцать лет назад, уже сейчас несомненна. Более того, только сейчас эксперты начинают принимать во внимание в своих предварительных расчётах энергетические затраты, идущие на открытие новых источников энергии, потому что до сих пор их и не рассчитывали, и не учитывали в инвестициях. Затраты эти принимали за долю частного риска, какой принимает большой капитал, когда инвестирует средства в технологические инновации. А затраты эти уже в настоящее время столь велики, что в капиталистической системе справиться с ними можно только тогда, когда инвестором становится само государство, или если эту деятельность осуществляют крупные международные корпорации, в малой степени подверженные различным влияниям, в том числе и контролю властей. При этом намечается тенденция участия этих суперкорпораций в политическом процессе, называемая «социализацией потерь», но не прибыли, потому что, осознавая риск необычайно дорогих начинаний, которые должны привести к новым источникам энергии, такая надгосударственная корпорация желает, чтобы в случае понесённых при этом потерь она могла бы рассчитывать на дотации из государственной казны (или просто из кармана налогоплательщиков), зато никого не намерена допускать к участию в возможной прибыли. Политика большого капитала, так изменяющаяся относительно традиционных норм, встречает также сильное сопротивление, и надо предполагать, что в этой сфере, которую я не намерен здесь рассматривать, в недалёком будущем возникнут новые правила игры, которые будут закреплены в международных соглашениях.

В любом случае уже не подвергается сомнению тенденция, о которой я писал раньше: возрастание, в разы, стоимости очередных энергетических перестроений земной цивилизации. Без учёта того, сколько будет стоить для заинтересованных государств (тех, в которых существенно сказался энергетический кризис) атомизация энергетики, к которой сегодня приступают широким фронтом, ясно, что будущая космизация технологии будет задачей ещё более дорогой. По размерам необходимых на Земле подготовительных мероприятий, а также инвестированных во внеземном пространстве средств эти работы могут оказаться непосильны не только для капиталистических корпораций и не только для отдельных государств, но даже для великих держав, если они будут выполнять их в одиночку. Это значит, что объективная тенденция технологического развития будет благоприятствовать социализации производственных средств, будет принуждать к сотрудничеству, сглаживая, быть может скорее в Космосе, чем на Земле, межгосударственные границы. И это потому, что эта следующая уже звёздная фаза инженерии окажется тем эффективнее и продуктивнее, чем в большей степени будет результатом труда всего человечества. И поскольку всегда в истории давление объективных условий существования имеет больший эффект, чем благородные намерения, поскольку им принадлежит последнее слово, надо эту тенденцию, выводящую в Космос орудия трудов человеческих, признать не только обещающей преодоление земных технических ограничений, но также предвестником лучшего политического будущего мира.

Вышесказанным мы показали, в каких условиях и по каким причинам звёздная инженерия может стать очередным источником развития цивилизации. Из этого представления ясно следует, что переход от планетарной технологии к космической не является результатом чьего-то необузданного желания и безгранично распространившейся СВОБОДЫ действий, а исторической неизбежностью, ибо тот во Вселенной направляет силы на звёздные замыслы, кто уже ДОЛЖЕН действовать именно с таким размахом.

История одной идеи

1. Информация и утопия

В 1964 году в Польше появилась «Сумма технологии» – книга, жанровую принадлежность которой я не мог определить, хотя и являюсь её автором. В то время ещё ничего не было слышно об исследованиях будущего, называемых теперь футурологией, что всё же лишь частично объясняет классификационную неопределённость «Суммы», которая не может быть прямо отнесена к прогностической литературе, поскольку её предпосылкой является непредсказуемость будущего. Однако я обнаружил, что тот, кто предполагает такую непредсказуемость, ещё не обречён вследствие этого на молчание, так как не знать конкретного будущего ещё не означает, что нельзя проанализировать шансы того, что может быть реализовано в виде технологии. Эту основную идею книги я расширил так, чтобы она охватывала как естественные, так и искусственные явления. Можно ведь звезду рассматривать как sui generis[10 - Своего рода (лат.).] «водородную бомбу», взрыв которой обеспечивается силой тяжести, точно так же, как естественную эволюцию наследственного кода можно приравнять к самоорганизующемуся (автоматизированному) накоплению (методом проб и ошибок) информации, необходимой для построения определённых систем (обычно называемых растениями и животными).

В соответствии с полусерьёзным лозунгом «Догнать и перегнать природу (в совершенстве конструкторских решений)» книга должна была рассмотреть, какие технологии должны быть реализованы в дополнение к тем, которыми люди уже владеют. Так условным героем «Суммы» стал Конструктор, который сначала только присматривается к природе, а потом осмеливается конкурировать с ней. Этот Конструктор является, так сказать, человеком в первом приближении, он должен олицетворять Разум и разумную деятельность независимо от того, касается ли и то, и другое определённого небесного тела под названием Земля или любой другой планеты или места Вселенной. И всё потому, что Конструктор может преобразовать не только окружающий его мир, получив необходимые знания и инструментальные средства, он может также взяться за преобразование себя и себе подобных. Я занимался тем, что осуществимо в конструктивном смысле, а не только тем, что в качестве задачи является «правильным» (хорошим) или «неправильным» (плохим), потому что я считал этот вопрос вторичным по сравнению с самой возможностью действовать. При этом я был далёк от мысли, что вероятную конструируемость перечисленных в книге гипотетических «механизмов», таких как «выращивание информации» или «подмиры», технически внедрённые в данный нам мир, следовало бы отождествить с мнением, что однажды человечество всё это реализует. В частности, я посчитал возможным, что человечество фатальным образом довольно скоро покончит с собой и не использует ни единую из множества указанных возможностей.

Я предположил, что в Космосе существует множество Разумов, множество цивилизаций и потенциальное многообразие путей цивилизационного развития. Так что я был в некотором смысле шеф-поваром, который при составлении разнообразного меню вовсе не придерживается мнения, что каждый гость должен лично употребить всё, что указано в меню. «Сумма технологии», как и изданные шесть лет ранее «Диалоги», не привлекла к себе внимания ни литературных, ни научных кругов Польши. «Диалоги» не имели ни одной рецензии, «Сумма» же через нескольких месяцев получила одну в варшавском литературном ежемесячнике «Twоrczosc». Её автором был Лешек Колаковский, философ, который уже и за нашими границами пользуется немалым интеллектуальным авторитетом. Хотя Колаковский назвал книгу «жемчужиной литературы, занимающейся философией техники», но всё же далее в этом предложении добавил, что «Сумма» «тем более заслуживает критического внимания», и не поскупился на упрёки в том, что у меня смешались «информация и утопия» (именно так была названа его рецензия). Свои размышления Колаковский начал со следующих слов:

«Мальчик, который детской лопаткой копает ямку в земле, может быть убеждён в том, что если он будет упорно и достаточно долго стараться, то в конце концов пройдёт сквозь земной шар и попадёт из Польши на дно Тихого океана». И далее он написал: «Но моя критика умеренна. Главным её пунктом является замечание, что сочинение Лема неразрывно связывает большое количество фактической информации и фактических наблюдений с фантастическими идеями о технологическом будущем мира, в результате чего эти идеи приобретают черты такой реальности, как будто речь идёт о строительстве нового моста через Вислу. (…)Утверждения, которые позволяют нам надеяться на саморазвивающееся выращивание информации, на получение точных копий существующих живых личностей, на организацию фантоматики в произвольной области, абсолютно субъективно неотличимой от реальности, и, более того, перспектива построения бесконечных миров и перспектива создания существ с бессмертной душой – всё это стоит рядом с очень значительным количеством информации о текущих научных вопросах и в некоторой степени является её естественным продолжением. Читатель (…) может иметь трудности в различении сказки и информации, и он может на самом деле поверить, что уже послезавтра инженеры построят новые планеты в далёких туманностях и населят их мыслящими существами. Я ничего не имею против фантазии, я только против её иногда вводящего в заблуждение контекста. (…) Короче говоря, упомянутый в начале мальчик может как копать своей лопаткой, так и слушать сказки о подземных рыцарях, но было бы хорошо, если бы он различал истинный статус обоих этих реальностей…».

Итак, по мнению Колаковского, моя вина заключается в том, что я смешал сказки с реальностью. Меня удивило, что он похвалил книгу, назвав её «жемчужиной», хотя я написал её, главным образом, для представления того, что он считает «сказками». Но я не пытался опровергать его обвинение, ибо понимал, что гипотезы живут или погибают в зависимости от того, подтверждают или опровергают их факты, и что каждый спор является бессмысленным, если в нём нужно присвоить смелым идеям статус «сказки» или «правды», а при этом речь идёт о вещах, воплощение которых в настоящее время не гарантирует ничто, кроме субъективного ощущения правдоподобия. Признаюсь, однако, что я не ожидал, что при моей жизни хотя бы одна из моих фантазий осуществится или хотя бы получит оспоренный Колаковским статус научной гипотезы, то есть сформулированного компетентными специалистами и снабжённого аргументами предполо жения.

Между тем в начале 1978 года весь мир облетела сенсационная новость о «производстве точных копий существующих живых существ». Речь шла о книге одного американца, в которой он утверждал, что из клетки ткани, взятой у одного живого человека, удалось вырастить человеческое существо. Эта технология, названная клонированием (cloning), теоретически была известна и ранее. Многие опрошенные прессой выдающиеся биологи опровергли эту новость. Существенно, однако, было то, что ни один авторитет не считал этот вопрос сказкой, галиматьёй или фантазией. Почти все биологи говорили одно и то же: технология «дублирования» людей посредством клонирования сегодня ПОКА невозможна, даже если её применение для низших животных уже было успешным.

Так концепция, которую в 1964 году Колаковский посчитал утопичной, в 1978 году стала предметом публичной полемики, а о сроке её реализации специалисты рассуждают с полной серьёзностью, которая указывает на то, что в один прекрасный день этот срок будет установлен. Когда я писал «Сумму технологии», клонирование как биотехнология было известно специалистам, но являлось просто чистым понятием, но за последние несколько лет в биологии произошло много «первоначальных прорывов». Например, в этом году один производитель впервые запатентовал метод «конструирования» ранее не существовавших бактерий, которые способны питаться сырой нефтью и таким образом справляться с нефтяными пятнами, которые возникают в океанах после аварий с танкерами. В последнее время мы даже могли прочесть о «коллективной беременности», которую также называют термином «перенос эмбриона» и которая заключается в том, что оплодотворённая яйцеклетка одной женщины пересаживается другой, ранее бесплодной. Эти и другие «премьеры» позволяют мне предполагать, что для клонирования людей не нужно будет ждать двести лет, как считают специалисты-пессимисты.

Однако споры вокруг клонирования для последующего обсуждения имеют второстепенное значение. Когда я в 1962 году писал «Сумму технологии», я затронул другую тему, которую Колаковский также посчитал фантазией, а именно идею о том, что, как он её сформулировал, «инженеры будут конструировать новые планеты в далёких туманностях». На самом деле я написал одновременно и меньше, и больше, чем утверждал Колаковский. Цитирую: «Дерзостью было бы (…) стремление к тому, чтобы не пользоваться материалами Природы, не строить ничего в её недрах, а руководить ею, то есть взять в свои руки эволюцию – уже не биологическую или гомеостатическую, а эволюцию всего Космоса. Вот такой замысел – стать кормчим Великой Космогонии (…) – вот это было бы уже дерзостью, достойной изумления. Но о такого рода замыслах мы вовсе не будем говорить. Почему? Может быть, потому, что это совсем, так-таки совсем и навсегда невозможно? Вероятно. Но всё же это очень интересно. Поневоле начинаешь думать: откуда взять энергию для того, чтобы пустить преобразования по желательному руслу, (…) как добиться того, чтобы Природа обуздывала Природу, чтобы она при вмешательстве лишь регулирующем, а не энергетическом сама себя формировала и вела туда, куда сочтут нужным подлинные – вернее, всевластные – Конструкторы путей Вселенной. Обо всём этом, однако, речь идти НЕ будет»[11 - Лем С., Сумма технологии. – М.: АСТ, 2018, с. 430. Удивительно, что столь здесь важное для Лема в цитате последнее предложение отсутствует во всех русских переводах, вместо него – многоточие.].

Так что после того, как я отважился на идею о «космогонической инженерии», я сразу же отверг эту идею как нереальную. Мимолётно я вернулся к ней в 1968 году в романе «Глас Господа», но там она звучит в дискуссии физиков как радикальное мнение и отклоняется другими теоретиками, далее не развивается. Только в 1971 году она стала главной темой для рассказа «Новая Космогония», который вошёл в том «Абсолютная пустота»[12 - См.: Лем С., Библиотека XXI века. – М.: АСТ, 2002 и др., с. 189–220.].

Таким образом, только с помощью литературы я восстановил уверенность в себе, так как «Новая Космогония» – это доклад, который мой герой, учёный, произносит по случаю вручения ему Нобелевской премии как раз за эту Новую Космогонию. Речь идёт о представлении Космоса, который с древних времён формируется Разумом, то есть Высшими Космическими Цивилизациями, которые вовлечены в непрекращающийся процесс – в своего рода совместные усилия по преобразованию Природы желаемым образом. «Новая Космогония», в свою очередь, не получила отклика критиков ни как литературная фантазия, ни как гипотеза, требующая серьёзного анализа. Тем большим было моё удивление, когда в еженедельном журнале «New Scientist» от 23 марта 1978 года я обнаружил главу из недавно вышедшей книги «The Runaway Universe»[13 - «Расширение Вселенной» (англ.).] доктора Пола Дэвиса, главу, в которой описывается Космос далёкого будущего, полностью преобразованный в технологический продукт. «Расширение Вселенной» – это научно-популярная работа, которая представляет текущее состояние космогонического и космологического знания. Считается, что Вселенная зародилась во время «Большого Взрыва» (Big Bang) полтора десятка миллиардов лет назад, который дал импульс для разбегания от центра туманностей, которые никогда снова не соберутся вместе, а, в последующие миллиарды лет всё больше удаляясь друг от друга, будут перемещаться через космические пространства до тех пор, пока энергия всех звёзд не будет сожжена и не угаснет – и вся расширяющаяся дальше Вселенная будет только всё более слабой метелью из мёртвого, остывшего пепла.

Таким образом, судя хотя бы по неизбежному процессу возрастания энтропии, всю жизнь в космосе ждёт неумолимое уничтожение. Избежать его нельзя, но Дэвис видит возможность продлить жизнь высокоразвитых цивилизаций даже на миллиарды лет, если они смогут обосноваться недалеко в астрономическом масштабе от «Больших чёрных дыр», которые формируют ядра галактик, и сделать для себя доступной энергию этих «дыр». Эту деятельность Дэвис называет «сверхтехнологией» (и так же – «Сверхтехнологией» – он назвал самую идейно смелую главу своей книги).

Картина, которую описал английский учёный, удивительна похожа на картину, которую создаёт моя «Новая Космогония». Цитирую Дэвиса: «Мы привыкли думать о гравитации, ядерной физике, электромагнитных полях, химии и так далее как о доминирующих силах, которые реструктуризируют и приводят в порядок Вселенную. Однако биология тоже играет в этом свою роль: поверхность Земли значительно изменилась в результате биологической активности. (…) Разумная жизнь и технологии привели к ещё более радикальным планетарным преобразованиям: горы сровняли с землёй, в морях и на реках были установлены дамбы, леса были уничтожены и пустыни орошены. Могут существовать ещё более высокие, чем у подобных технологий, уровни организующей деятельности, основанные на разуме биологических организмов, которые способны на ещё более сложные и комплексные достижения, но в любом случае было бы неразумно делать предположения о пределах сверхтехнологий. В этой связи возникает перспектива Вселенной, для которой на протяжении большей части её существования доминирующей силой является интеллектуальное управление. На более поздней стадии космической эволюции интеллект как космическая организующая деятельность в конечном счёте может считаться таким же естественным и таким же основополагающим, как и гравитация».

Каждому, кто читал «Новую Космогонию», приведённая цитата может показаться позаимствованным оттуда фрагментом. Даже то последовательное развитие, сначала вводящее в действие биологические силы против Природы, на которую потом воздействует планирующий Разум, кажется взятым из моего фантастического текста. Как это могло случиться? Что произошло на самом деле? Не что иное, как то, что мальчик, играющий в песочнице со своей лопаткой, нашёл товарища, который, как и он, хотел бы прокопать насквозь земной шар. При этом второй мальчик является дипломированным знатоком небесных тел.

2. Литература как убежище

Эти высказывания не должны ни подтвердить моё право на идею «космоса как технологии» в качестве первого, кто её высказал, ни возобновить после четырнадцатилетней задержки полемику с Колаковским. Образ подчинённого Разуму Космоса не стал более походить на правду из-за того, что эту мысль высказали второй раз. Идея может быть совершенно неверной, даже если её приняло большинство астрофизиков Земли. В задаче, которую я ставлю здесь перед собой, речь не идёт ни о точности идеи, ни о её авторстве, а только о демонстрации на конкретном примере судьбы определённой «радикально новой идеи».

Первый критик, который открыто отметил её, является философом. Он посчитал её фантазией, необоснованно и ошибочно предложенной в качестве реальной возможности, и упрекнул автора в смешении понятий, сравнивая его с ребёнком. Но философ не является экспертом в космогонии, не является ли его возражение результатом недостаточной компетентности? Думаю, что нет. Давно было замечено, что умные дилетанты, любители и аутсайдеры более восприимчивы к новым идеям, чем знатоки предмета, поскольку по-настоящему новая идея сталкивается с набором установленных знаний, и одно из главных обязательств специалистов заключается в защите этих знаний. Если бы наука поспешно ассимилировала каждую концепцию, которая не совпадает с её каноническими суждениями, она бы вскоре распалась на множество независимых школ. Наука должна быть до определённой степени консервативной, она должна оказывать упорное сопротивление революционным гипотезам, она должна проявлять медлительность, доходящую до нерешительности, в их признании, потому что в этом проявляется её инстинкт самосохранения в качестве института знаний. Специализированные журналы каждой науки, от физики до антропологии, прямо-таки кишат новыми, не соответствующими канонам установленных знаний гипотезами, и если бы они вскоре стали равноправными со священными, то эта область знаний до основания была бы разорвана на множество противоречащих друг другу взглядов и мнений. Ошибается тот, кто считает, что обильным распространением новых идей, а именно тех, которые противоречат основам принятых знаний, выделялись скорее «молодые» дисциплины, такие как этнология и биология, не говоря уже о гуманитарных науках, чем более старые и точные, как астрономия и физика. Новых идей хватает во всех областях науки, просто не везде они наталкиваются на сильное сопротивление. Впрочем, величину этого сопротивления нельзя измерить, можно только интуитивно сказать, что оптимальный темп развития требует такого сопротивления «новинкам», которое не является ни слишком большим, ни слишком малым. Если оно слишком мало, как в гуманитарных науках, то вместо непрерывного накопления знаний возникают модные приливы и отливы, причём каждая новая мода стремится стать диктатурой с ожесточёнными искоренениями, как происходит (точнее, слава богу, происходило) со структурализмом и его отношением к общему наследию традиционных гуманитарных наук. Вместе с тем, если сопротивление нововведениям растёт чрезмерно, как это происходило с физикой в начале двадцатого столетия, то новые идеи должны бороться за признание слишком долго, вследствие чего внутри прежней ортодоксальности дело доходит до бесплодия и застоя. Обычно «порог инертности» преодолевается даже при продолжительном сопротивлении радикальной концепции, как только совокупная сила множества полученных из опыта фактов всё больше будет свидетельствовать в пользу концепции. Там, где решающий опыт (experimentum crucis) возможен сразу, сопротивление ломается наиболее быстро. Там же, где о таком эксперименте не может идти речи, как в космологии и космогонии, где исследователям, исходя из свойств исследуемого, отводится роль скорее пассивного наблюдателя и где доказательство истинности одной группы длинных логических цепочек понятий равносильно доказательству для альтернативной группы таких логических конструкций, размер сопротивления, оказанного нововведениям, варьируется и зависит от совсем посторонних для этой науки факторов. Я не могу это доказать, но считаю, что поспешность, с которой в последнее время многие физики, астрофизики и математики приступили к работе над «дедуктивной фантасмагорией» «чёрных дыр» (им посвящают монографии, хотя никто до сих пор достоверными методами не обнаружил ни одной), связано с «ускорением цивилизации» и в особенности с её собственной изменчивостью общественных норм.

Я не утверждаю, что то, что происходит вне науки, влияет на метод, применяемый в ней. Если бы теория относительности возникла только сегодня, её точно так же нужно было бы доказать с помощью экспериментов, как шестьдесят лет назад. Однако я предполагаю, что эта теория, если бы была объявлена сегодня, не так долго, как тогда, должна была бы ждать признания своих прав в науке. Учёные живут не за пределами общества, которое уже привыкло к большим изменениям. Наука великолепно развивается в государствах, в которых портятся нравы, где традиционные ценности умирают и традиционно осуществляемая внутренняя политика вступает в кризис. И это потому, что методы научного познания нельзя заменить другими, менее ригористическими, то есть их значение постоянно, в то время как многие традиционные ценности «цивилизации вседозволенности» проявляют тенденцию к ослабеванию. Это может быть причиной, казалось бы, парадоксальной ситуации, что мир на Западе, который деградирует в культуре, в то же время идёт впереди в мировой науке. В этом мире наука оказывает новым идеям меньшее сопротивление, чем в начале столетия.

Тем не менее мы до сих пор не знаем, хотя это звучит странно, в чём по сути состоит процесс «понимания новой идеи». Что, собственно, означает «понять новую мысль» в сфере познания? Для этого недостаточно ни знания языка, на котором она сформулирована, ни университетского диплома. Первой реакцией человека на такую новость является нежелание принимать её в качестве важной, что проявляется в виде пренебрежения или равнодушия. Поэтому часто идея получает дисквалифицирующее неприятие прежде, чем её поймут со всеми меняющими картину мира последствиями.

Так было с «чёрными дырами». Каждая звезда пребывает в равновесии, центробежно растягиваясь посредством излучения и центростремительно сжимаясь под действием гравитации. Если перевешивает излучение, то звезда раздувается, если же перевешивает гравитация, то она сжимается. Чтобы произвольный объект смог преодолеть притяжение звезды, ему нужно придать определённую скорость, так называемую скорость убегания. Сжимающаяся звезда становится всё меньше при той же массе, поэтому скорость убегания от её поверхности растёт до тех пор, пока не должна стать больше, чем скорость света. Так возникает «чёрная дыра», сковывающая даже свет. Чтобы набросать её математическую модель, не требуются исключительные способности. Достаточно решить школьную задачу: какой должна быть скорость убегания с поверхности звезды, которая постоянно сжимается? Простые арифметические действия показывают, что эта скорость в конечном счёте превысит скорость света, и тогда звезда исчезнет для всех наблюдателей, как будто она сдулась. Именно это и есть критическая точка для возникновения «новой идеи», а именно «чёрной дыры», потому что нельзя удовлетвориться полученным результатом, а нужно ставить следующий вопрос: что происходит с этой звездой тогда, когда её не может покинуть ни один луч света?

Задачу о коллапсе звезды студенты-физики решали на семинарах, но ни им, ни их учителям не пришла в голову мысль сделать следующий шаг, потому что все они в равной мере считали такой шаг абсурдным. Даже когда его сделал Шварцшильд, когда он ввёл понятия «горизонта событий», критической массы коллапса и т. д., «чёрную дыру» считали математической фикцией, не имеющей аналогов в реальности. Более того, даже сам Шварцшильд не настаивал на том, что «чёрные дыры» не только существуют, но и могли бы сыграть такую огромную роль в эволюции Вселенной, которую им приписывают сегодня. Так что до конца шестидесятых готов революционное для космологии открытие оставалось скрытым, оно было опубликовано, но его физические последствия не были изучены. Только десятилетия спустя Стивен Хокинг задал в принципе очень простой вопрос: как на самом деле должна вести себя «чёрная дыра» с точки зрения термодинамики? Конечно, как подтверждает само её название, она может свет поглощать, но не может его излучать, поэтому она ведёт себя как уже давно известный в термодинамике объект, а именно «абсолютно чёрное тело». Если это так, то с ней можно обращаться как с такими телами, в результате чего возник широкий фронт теоретических исследований, увенчанный богатой типологией «чёрных дыр», микроскопических и гигантских, ибо образующих ядра галактик, при этом становилось всё более очевидным их существенное влияние на эволюцию Космоса. Как видно, «новая идея» может быть доведена до сведения специалистов, но не заставит их действовать, потому что никто не рассматривает идею с необходимым вниманием и серьёзностью, её значение с полным потенциальным радиусом действия обычно не понимает даже тот, кто её первый сформулировал.

Si parva magnis comparare licet[14 - Если можно малое сравнить с великим (лат.).], примером этому может служить история моей идеи – «технологической космогонии». Я относился к этой едва сформулированной мысли с тем же недоверием, с каким каждый человек относится к концепции, противоречащей его основным убеждениям. Я не доверял ей ещё больше, потому что её автором был я сам, а не какой-нибудь авторитет, чьи слова заслуживают уважения. Ведь легче говорить увлекательные глупости, чем изречь правильную мысль, до которой до сих пор ещё никто не додумался. Поэтому я сразу же отошёл от этой слишком смелой концепции.

Если рассматривать всю «Сумму технологии» в целом, то эта концепция оказывается прямо-таки логическим следствием включённых в книгу рассуждений, высшим и последним измерением операций, к которому может стремиться инструментально действующий Разум. Если обсуждать все мыслимые инженерные задачи, от самых маленьких до самых масштабных, то следовало бы и следует ради полноты системы добавить и «задачу-максимум»: реорганизацию Вселенной. Хотя бы только для того, чтобы её проанализировать и убедиться в её неосуществимости. Однако я совсем не думал о такой задаче. В это трудно поверить, тем более что название соответствующей главы – «Космогоническое конструирование» – кажется, отчётливо возвещает о «технически переделанной Вселенной». Тем не менее это было не так. «Космогоническое конструирование», как описывает его соответствующая глава, должно быть задачей другого, гораздо более скромного масштаба. В нём речь идёт о выделении фрагмента реальности, о создании особого анклава в реальном мире, чтобы в нём мог возникнуть определённый «суверенный искусственный мир». Зачем? Моя мысль направилась к тому, чтобы дать максимальную автономию процессам типа тех, которые имитируют природные явления в вычислительных машинах. Идеальная имитация явления должна стать независимой, стать «реальностью особого рода». Началом пути была для меня вычислительная машина, которая, например, имитирует эволюцию жизни, а концом пути – независимая от внешнего мира система, которая включает в себя «искусственный мир» и его «искусственных жителей». Одним словом, речь шла о преобразовании «имитации» в «созидание», подражания в сотворение, потому что это один из лейтмотивов всей книги.

Только при написании книги мне вдруг пришла в голову гораздо более мощная концепция «Космоса как Технологии», поэтому я высказал её только в отступлении и немедленно отверг. Это было критическим моментом для «новой идеи». Она казалась мне настолько невероятной, что не заслуживала более тщательного изучения. И я никогда не возвращался к ней в небеллетристических книгах.