скачать книгу бесплатно
На губах Сармата мелькнула тень улыбки. Он кивнул и покорно обернулся.
– Прости меня, Рагне!
– А теперь ты.
Но Рагне молчал.
– Ну же. – Княгиня снова нахмурилась. Её тонкая белая рука – на пальцах блестели кольца – лежала на взлохмаченной голове Сармата.
– Не буду, – желчно ответил Рагне, метнув на застывшего Ярхо умоляющий взгляд. Сармат неодобрительно зацокал языком.
– Ты плохо поступаешь, Рагне. – Ингерда обняла Сармата за плечи. – Сейчас же возьми и…
– Сармат сказал, что Хьялма скоро умрёт. Что Хьялма умрёт, а он станет князем вместо него, – выпалил Рагне, багровея до кончиков ушей.
У Хьялмы только усы начали расти, а он уже давно носил с собой платок – по белой ткани расползались красные разводы. Хьялма кашлял кровью, и лекари говорили, что он выплёвывает кусочки своих лёгких. Рагне восхищался Хьялмой – несмотря на то, что и его пытался вызвать на бой, – и трясся от ярости при виде его лекарей. Каждый вечер они сжигали окровавленные платки Хьялмы и каждый вечер говорили, что старшему княжичу осталось не больше года.
Княгиня Ингерда убрала руку с плеча Сармата.
– Это правда? – сухо спросила она.
– Не совсем, – ответил Сармат и стрельнул глазами в Рагне. – Я сказал, что, если случится такое горе, мне придётся стать князем и…
– Врёшь! – крикнул Рагне. Он помнил, как смеялся Сармат и что обещал сделать с братьями, едва его благословят на княжение. Но знал, что в итоге мать поверит не ему, и от этого задохнулся от гнева.
Даже если Хьялма умрёт, второй после него – Ярхо. Рагне видел, как тот поднял тяжёлый колючий взгляд. Если бы Сармат не стоял рядом с матерью, Ярхо бы его ударил, и тогда от Сармата мало бы что осталось.
– Вот, матушка, – быстро улыбнулся Сармат, пригладив волосы. Он даже носил их так, как Хьялма, – распущенными, длиной по плечи, только одну прядь у виска заплетал в косицу. Перехватив взгляд Ярхо, мальчик отпрыгнул на полшага назад. – Видишь, матушка: я не сделал ничего дурного.
Но княгиня Ингерда уже слушала через слово. Она вновь повернула Сармата к себе лицом и взяла его пальцами за подбородок. И долго смотрела в безмятежно-весёлые глаза, словно пытаясь взглянуть в глубину за ними.
Рагне раскрыл рот, как выброшенная на берег рыба. Ему не давались слова. Сделал Сармат дурное, ещё как сделал! Показал, что хочет смерти Хьялмы. Что хочет переступить через Ярхо, не дать жизни Рагне…
– Никогда больше не говори об этом, – тихо произнесла Ингерда, и было в её словах ещё что-то кроме нежелания слушать о кончине Хьялмы. Что-то, заставившее Ярхо и на неё поднять свинцовый взгляд.
– Хорошо, матушка, – согласился Сармат. И с тех пор он действительно не говорил о своих намерениях. Только однажды запустил ход событий, завершившихся через одиннадцать лет ослеплением Ингола и взятием Криницких ворот. И поединком Сармата с Хьялмой, сумевшим пережить и этот год, и следующий: болезнь в нем будто заснула, а потом – потом пробудилась с новой силой.
– У меня пятеро сыновей, – продолжала княгиня Ингерда, не выпуская подбородка Сармата. – Нужно ли мне бояться, что вы причините друг другу зло?
Сармат всегда смотрел на мать с несвойственной ему нежностью.
– Вовсе нет, – звонко ответил он. – Тебе не нужно бояться.
И тогда он, конечно, солгал.
Малика Горбовна, гуратская княжна и драконья невеста, лежала на полу в длинном тереме. И терем пылал. По его стенам развернулись огненные полотнища, а потолок затянул горький дым. Малике казалось, что она даже ощущала жар, но не могла сдвинуться с места. Только лежала, видя меж танцующих языков падение Гурат-града. Вот горящие красно-золотые купола и плавящиеся каменные стены. Её отец-князь, высокий и черноволосый, с золотым венцом на челе: он сражался с Ярхо-предателем, но не смог его одолеть.
Малика различала мечи и стрелы, девок с подожжёнными юбками, мужчин с раскроенными горлами, и в её ушах стоял мучительный крик.
Она должна была погибнуть там. Вместе с отцом и своим древним городом. Но в который раз проснулась в чертоге, выложенном ослепительным лалом – дребезжаще-красным, похожим на застывшее в минерале пламя. На Малику смотрели безглазые лица, вырезанные из алой породы. Сотни масок, поднимающихся к верхним сводам, – в лаловом чертоге были искажённые яростью гримасы, но ни одного каменного воина.
Прежде чем Малика зажала себе рот ладонью, из груди вырвался всхлип.
Попав в Матерь-гору, она не позволяла себе плакать, даже не разрешала вспоминать пережитое. Княжна хотела разгневать и разбудить каменных воинов, пройти лабиринты палат, найти прислужников Сармата – все что угодно, лишь бы не думать о Гурате и об отце. Именно в таком порядке. Сначала Гурат-град, потом – отец, а отца Малика любила больше всех людей. Её гордый город неизмерим с человеческой жизнью. Малика была готова умереть множество раз – одна смерть страшнее другой, – но сохранить его. А если придётся, и принести в жертву других.
Княжна поднялась с пола, подобрав юбки. Она с раздражением заметила, что глаза влажны от слёз, и тут же вытерла их ладонью. Перекинула за плечо полурасплетённую косу и выпрямила спину. Малика увидела, что под самым страшным лицом появилась дверца – обычно так Матерь-гора выводила её в палаты, где стояли еда, сундуки с одеждой и бочка с водой. Но иногда всё появлялось в чертоге, где Малика спала, и ей по-прежнему не удавалось выяснить, кто это приносил.
Малика подошла к дверце, держась на расстоянии от стен – будто боялась обжечься. Она оказалась в комнате, показавшейся после ослепительных залов серой и тусклой, но на деле вытесанной из голубоватого апатита. И здесь, помимо звука собственных шагов, Малика услышала плач.
На бледно-зелёном со стеклянным блеском полу сидела девушка – чертог был небольшой, и Малика сразу её разглядела. Перед ней лежал ковш и стоял распахнутый сундук, из которого тянулись дорогие платья, нити жемчугов и драгоценных камней. Сама же девушка была одета в холстину. На пол рядом с ней стекала её сказочно длинная светлая коса.
– Ты кто такая? – властно сказала Малика. Девушка испуганно вздрогнула и повернула к ней заплаканное и не слишком красивое лицо – громоздкий подбородок, растёкшиеся веснушки и опухшие серо-зелёные глаза.
Пока она пыталась связать слова, Малика разглядела, что холстина на её животе была перечерчена кровавой лентой – Сармат поцарапал, но, похоже, не слишком сильно. Крестьянские руки девушки уродовали следы от верёвок. Когда Малика только попала в Матерь-гору, на ней было много ожогов. Мелкие подпалины, кажущиеся смешными по сравнению с тем, что дракон сотворил с Гуратом. От них сейчас почти ничего не осталось.
– Кригга, – выдавила девушка. Вздрогнули её короткие бесцветные ресницы.
Стук каблучков Малики эхом разнёсся по чертогу. Раздался скрип – Матерь-гора захлопнула открытую дверь.
– Значит, Кригга, – протянула княжна, подходя к девушке. На дверь она не обратила внимания – привыкла. – И откуда ты?
На коленях Кригги лежали расшитый перламутром венец и частично вытащенные из сундука одежды, к которым она и не мечтала прикоснуться. Малика хмыкнула: из всего, что предлагали ей самой, она взяла только платье, киноварно-красное с жёлтым – цвет Гурата. И брошь-сокола – символ рода. Но она не девочка в холстине и привыкла к богатству.
Кригга задержалась взглядом на броши. Потом посмотрела на лицо Малики – медовые волосы, чёрные брови, породистый нос.
– Из Вошты, – испуганно ответила она. И тут же добавила: – Это деревня недалеко от Гурат-гра…
– Знаю, – обрубила Малика, продолжая смотреть на девушку, сидевшую у её ног. Кригга передёрнула плечами. – И как же ты здесь оказалась? Тебя украл Сармат?
Когда княжна произнесла это имя, Кригга сглотнула.
– Меня отдала моя деревня.
Малика недобро сощурила глаза и чуть наклонила голову набок.
– Как это – отдала?
– В дань.
Княжна криво, нехорошо улыбнулась.
– Отдала, – повторила она, словно пробуя это слово на вкус. – Отдала в дань. – Малика медленно наклонилась, будто змея под музыку дудки. – Стоило отвернуться, и вы, черви, к нему на поклон пошли?
От презрения, сквозившего в её голосе, Кригга отшатнулась.
– Кто ты такая? – нахмурилась она наконец. – Назови себя.
Брошь в форме сокола, горбатый нос…
– Никакой гордости в этих людях. Никакой злобы. – Малика словно не расслышала и ещё сильнее сузила глаза. – Поэтому вы и умрёте как падаль. Или уже умерли? Скажи мне, Кригга из Вошты, Сармат оценил ваши дары?
– Я… я не знаю. – Последним, что видела Кригга, был дым над родной деревней. Но ведь Сармат унёс её в гору – значит ли это, что он принял дань? – Но не тебе нас упрекать. – Её голос стал твёрже, а Малика усмехнулась. – Ты из Гурат-града?
– Да.
– И чья ты дочь? Купеческая? Дворянская?
– Княжеская.
Кригга шумно выдохнула. Её пальцы задрожали.
– Да вы мне, псы, ноги целовать должны, – мягко произнесла Малика, – а ты говоришь, что я не могу вас упрекать.
На опухших щеках Кригги выступили пятна.
– Вы обещали защищать нас, но не сумели спасти даже себя. – Она сжала расшитый венец. – У вас были каменные стены и дружина, но вы всё равно сгорели. Как ты можешь требовать что-то от маленькой деревни там, где пал Гурат?
На мгновение Кригге показалось, что Малика её ударит. Но вместо этого княжна выпрямилась – и гортанно расхохоталась.
– Дважды умирать не придётся, Кригга из Вошты. Можно погибнуть страшной смертью, но героем. А можно ползать на коленях в надежде вымолить ещё несколько лет. Каково это – пресмыкаться перед Сарматом? – Она прикрыла глаза. – Зачем же вас защищать? Сегодня – дракон, завтра – тукерские ханы. Вы всё равно предадите и будете трястись за свои шкуры.
Тут не выдержала даже спокойная пугливая Кригга.
– Нет для вас никакого «завтра», – шёпотом произнесла она. – Гурат-град сожжён. Его жители мертвы. Всё кончено.
Стоило ли оно того, Малика Горбовна?
В чертоге повисла леденящая густая тишина. Кригга почувствовала, как покрывается гусиной кожей. Красивая молодая женщина смотрела на неё страшными чёрными глазами.
– Нет, – отчеканила она. – Не кончено. Сколько лет твоему дракону? Тысяча? Гурат-граду больше двух тысяч лет, и за это время он не преклонялся ни перед кем. Он несколько раз был сожжён. В нём пировали ханы. Над ним поднимались алые стяги князей. Мы убивали царей Пустоши, разбойников, степных людоедок – убьём и крылатую тварь. Когда мой брат вернётся из изгнания, он…
Горные недра содрогнулись. От чудовищного подземного толчка задрожали стены, и Малика не удержалась на ногах. Она упала на пол, а жемчуга посыпались с коленей Кригги.
– Замолчи! – закричала Кригга и, отшвырнув венец, закрыла голову руками.
Апатитовые плиты продолжали трепетать. Волосы Малики окончательно расплелись и накрыли её лицо душной волной. Княжна случайно прокусила язык и почувствовала, как рот наполнился кровью. Кригга же билась словно в припадке: ждала что гора обрушится на них.
Дрожь прекратилась так же резко, как и началась.
Кригга разрыдалась, уткнувшись в колени. Под кожей на её шее проступили позвонки.
– Никогда, – всхлипнула она, – никогда больше не смей так говорить!
Малика не привыкла, что ей указывают. Откинув копну волос, она привстала на локтях и вытолкнула изо рта кровавый сгусток.
– Что ты несёшь? – сказала княжна и поморщилась, а Кригга отняла лицо от коленей.
– Это Матерь-гора, – прошептала она. – Матерь, понимаешь? Здесь нельзя так говорить о… о Сармате.
– О да. – Малика утирала окровавленные губы. Язык саднил. – Княгиня стала горой и заключила в себя своего любимого сына. Глупейшая сказка.
Но даже Малика не могла спорить с тем, что недра жили своей жизнью.
– Это не сказка, – прохрипела Кригга, закрывая глаза ладонями.
Над Матерь-горой висела красная оборотничья луна.
Зов крови III
Первый рёв, вырвавшийся из его глотки, рассыпался ошмётками звука. Эхо разнесло их по чертогу, оставив таять в полумгле. Второй рёв накрыл дребезжащий воздух, будто волна, а третий – нахлынул и заполнил всё без остатка. Дрожали стены и пол, о которые билась медно-красная чешуя, и от ударов чешуйки смещались, выворачиваясь с кровью.
Его крылья неестественно выгнулись, и кости прорвались наружу. Сошлись под неправильным углом – будто человек свёл лопатки. Обе лапы содрогнулись, а когти оставили на камне глубокие борозды. Стальные драконьи мышцы начали расплетаться, как ленты, и расползаться в появляющиеся прорехи. Зубы старались закусить собственную морду – от нечеловеческой, бездонной боли.
Он смахнул лампаду, горящую ниже всех остальных, и жёлтый огонёк растёкся по его ломающемуся хребту. Пламя лампады было похоже на кляксу мёда, на каплю жидкого воска, но не обожгло его. Даже не сумело отвлечь. Золото расплылось по меди, вспыхнуло в наступающей темноте – и погасло. А драконьи кости продолжали выбиваться из суставов и рвать толстые слои чешуи и кожи.
Перевернувшись на спину, он взревел сильнее. Вымученно, чудовищно. Теперь он старался расцарапать не камень, а собственное брюхо, но не дотягивался ни задними лапами, ни распоротыми крыльями. И метался на полу исполинского чертога, оставляя под собой нити окровавленных, изломанных чешуек.
Хороша ли твоя доля, Сармат?
Луна над Матерь-горой врастала в самоцветное небо.
Если сложить все легенды, то в них нашлась бы крупица правды. Дракон обращался человеком в полнолуния – на одну ночь. В равноденствия и солнцевороты – на несколько суток. Драконье тело не боялось ни огня, ни железа, а человек был слаб. Поэтому перед летним солнцеворотом, когда чешуя спадала на самый долгий срок, Сармат убивал всех пленных, что жили в его чертогах почти год. Боялся, что рабы и жёны придумали, как его извести. И поэтому всё это время Сармата охранял его брат.
Каменный воин сидел перед входом в палаты, где дракон, клокоча от боли, пытался соскрести наросты с головы. Царапался, стелился по полу. Ярхо-предатель знал, что дни и ночи, когда Сармат был человеком, тянулись долго. Длиннее, чем обычно. Это – колдовство Матерь-горы, её проклятие, словно княгиня хотела налюбоваться сыном, пока тот человек, а не чудовище. Но для Ярхо не существовало времени. И боли – тоже.
Его руки – серая горная порода. У него окаменели даже волосы, заплетённые в косу до основания широкой шеи. Где-то внутри, за прочной, будто гора, кольчугой и слоями породы год за годом не шевелилось сердце. Ярхо участвовал в сотнях битв, но его тело ни разу не кровоточило. Оно не знало усталости, а сам он не ведал ни страха, ни пощады. Только глаза у него были похожи на человеческие, но с матовым блеском, будто у изваяний, и зрачками, двигающимися чуть медленнее, чем у живых. Ярхо-предатель был силён и крепок, нетороплив, но умел отзываться на мельчайшие изменения вокруг него и оставался прочным щитом и смертоносным оружием.
Драконье горло Сармата издало оглушительный рык и лопнуло, будто по шву. Прореха сползла ниже, перечертила брюхо и оборвалась у гребнистого хвоста.
Под пудами развороченной кожи – на животе, мелко дрожа, – лежал обнажённый человек. Превращений не выдерживала ткань, но не металл. Поэтому, когда человек поднялся, звякнули золотые зажимы на его семи огненно-рыжих косах. В его правой ноздре блеснуло золотое кольцо.
Человек шёл к Ярхо, и его колени подгибались. Сухопарое, до сих пор трепещущее тело блестело в свете лампад. Он неловко переставлял ступни и осторожно шевелил пальцами, словно вставший с постели больной. Человек повёл сначала одним плечом, потом другим, стараясь привыкнуть к телу. Согнул локти, вспоминая, как отвечает ему слабая человеческая оболочка, как в жилке у сгиба бьётся кровь – ничего не стоит её выпустить. Затем человек глубоко вдохнул, ощущая себя от позвонков до ногтей, от живота до моргающих в полутьме глаз. Они видели хуже драконьих, и человек казался себе почти слепцом. Он взял лежащую у входа в палаты одежду, вдел ноги в порты, а руки – в расшитую узором рубаху. Затянул кушак пальцами, покрытыми у костяшек старыми ожогами. Поднял голову и, сощурившись, посмотрел на не шелохнувшегося Ярхо, державшего на коленях меч.
У Ярхо – широкие лоб и подбородок, выдающиеся скулы. Лицо же человека было у?же и выражало множество чувств. Этого камень не умел. Человек, до сих пор перекошенный от боли, криво, но одновременно весело и жутко улыбнулся, обнажив просвет на месте одного клыка. У него были подпалённые брови и ресницы, несколько пятнышек ожогов на шее и хитрые глаза, в свете Матерь-горы похожие на тёмный агат с медовыми прожилками.
– Здравствуй, братец, – произнёс Сармат и, едва не завалившись от усталости, смахнул за спину одну из косиц. Улыбнулся ещё раз и, стиснув кулак, ударил в плечо Ярхо. Несильно, чтобы не повредить хрупкие человеческие пальцы.
Ярхо перевёл на него взгляд, но не ответил. И медленно поднялся. Он был выше Сармата на полголовы и куда мощнее и шире: мышцы – базальт и гранит.
– Как тебе Гурат-град? Великолепно, верно? – Наклонившись, Сармат обул сапоги из телячьей кожи, красные, с медными бляшками. И прошёл глубже в чертог, у которого его дожидался Ярхо. Чертог был меньше того, где осталась лежать драконья чешуя – Сармат снова срастётся с ней, когда придёт время. – Кажется, он совсем не изменился с тех пор, как мы ездили туда с отцом. Нет, изменился, конечно, разросся… – Язык Сармата слегка заплетался. Глаза продолжали моргать на неожиданно ярком свету. – Были ханы, а стали князья… Но всё равно это наш старый добрый Гурат.
Самый кровавый город. Город, построенный на костях.
Малый чертог был вырезан из тёмно-сливового минерала. Своды, куда ниже, чем в большинстве палат, подпирали колонны в виде извивающихся змей со сложенными на спине крыльями. Часть чешуи на них переливалась серебром, часть – платиной. В глазницах чернели огранённые обсидианы. Змеи распахивали пасти и выпускали раздвоенные гагатовые языки.
Змеи, крылатые или бескрылые, умели шипеть, но не владели человеческой речью. Сармат всегда был словоохотлив и за дни, проведённые в драконьем теле, хотел наговориться всласть. Он хрустнул шеей и обвёл малый чертог неизменно прищуренным, не то пугающим, не то задорным взглядом. В чертоге стоял принесённый каменными слугами стол, а на нём – еда. В отличие от Ярхо Сармат нуждался в пище – он поднял кувшин, в котором плескалось тёмное тягучее вино: в Матерь-горе оно хранилось в привезённых бочках и пахло дымом и дубом. Сармат захотел плеснуть его в золотой кубок – он любил золото, как и красивые дорогие вещи, – но отвыкшая рука дрогнула, и вино разлилось по столу.
– Ты сжёг деревню? – нехотя спросил Ярхо. Голос – скрежещущий, словно неживой.
