скачать книгу бесплатно
Ниже шеи Рацлаву били птичьи клювы.
Хмель и мёд I
Позже Рацлава вспоминала, что это были лучшие дни пути. Караван ещё ехал вдоль черногородских рек и густых лесов: пахло хвоей и ежевикой, липой, сырой землёй. С Рацлавы сняли дорогое, неудобное в походе платье и нарядили в мягкую рубаху и тукерские шаровары – такие же, как у Хавторы. Только сшиты они были из тёплой северной шерсти и стоили дороже старой рабыни. Головное покрывало сменили на тонкий платок, спускавшийся ниже плеч, а поверх него надели округлую шапочку, понизу подшитую мехом. Но главное – пальцы Рацлавы зажили так, что она наконец-то cмогла играть. Хотя сама предпочитала слово «ткать».
Весь мир для неё состоял из нитей. Нити леса, воды, запаха ежевики, конского топота… Они тянулись по воздуху, путались, тонко звенели – бери их, Рацлава, пропускай сквозь свирель и тки музыку. Но из самых нежных, горячих, певучих нитей-струн состояли люди. Рацлава не умела – пока не умела, как думала она сама, – ткать из людей. Кёльхе – да. Она из любого человека вила верёвки, могла заставить его станцевать, утопиться, поджечь свой дом, положить к её корням сердце любимого. Сколько ходило сказок о таинственных певцах, способных завладеть человеческой волей, и все они были стары словно мир. Рацлава научится. Придёт день, и она научится, как научилась всему, что умеет сейчас.
Если не можешь вытянуть из человека струну, то хотя бы дотронься до неё. Пропусти сквозь пальцы, погладь, сожми. И человек поверит, будто играешь о нём, для него. Захочешь – засмеётся, захочешь – заплачет. Но Рацлава встречала разных людей, и нити у них были разные. Чтобы развеселить дочку землепашца, свирель забирала лишь несколько капель крови. Чтобы заставить рыдать старого воеводу, Рацлава изрезала себе все руки. А у некоторых людей струны были такие острые и жёсткие, что, казалось, приблизься – и отсечёшь себе фалангу.
Но Рацлава научится. Так же, как научилась ткать из мышей и птиц. Более того – она умела раздвигать струны, из которых они состояли, и занимала их место.
Караван ехал мимо рек и лесов. Тело Рацлавы сидело в повозке и наигрывало тихую жуткую песню – Хавтора сказала, что она напоминает ей монотонную дробь степных барабанов. Но Рацлава не слышала. Её бельма закатились, окровавленные пальцы передвигались сами, а душа летела в теле дикой утки над людьми и телегами, вдоль запахов липы и хвои.
Благодаря таким полётам она лучше ощущала цвета, но зрение настоящее, полное зрение ей не давалось – пока. Однажды, Рацлава надеялась на это, она сможет целиком влиться в чужое тело. Подчинит себе кости, сухожилия, язык – и глаза. И, боги, великие её боги, она сможет видеть. Но сегодня Рацлава, соседствуя с душой утки, расправляла крылья на лентах запахов, скользила по восточному ветру и ныряла в воздушных потоках. И как же ей было хорошо!
Рацлава понимала, что после этого полёта она не сможет играть весь следующий день. Играть в полную силу – чтобы свирель резала её пальцы и пила тягучую кровь. Без жертв для Рацлавы не существовало настоящей, волшебной музыки: ярких полотнищ историй, чужих смеха и слёз. Она могла посвистывать, словно пастушонок на дудочке, и кожа её оставалась цела – так она играла за ночь до Божьего терема, и так она будет играть, если снова разрежет себе руки до мяса. Но это не то. Это не сила древесной колдуньи Кёльхе и певцов древности.
Рацлава в теле утки не могла полностью управлять крыльями. Птичья душа теснилась где-то подле и ограничивала её простор. Ничего, ничего – сегодня она довольствовалась и этим. Но сердце Рацлавы сладко щемило при мысли, что когда-нибудь она сумеет упорхнуть к льдистым морям и к пескам, что лежали на юге. Она оставит под собой другие обозы и отряды, идущие на войну, услышит незнакомую речь и впитает в себя сотни, нет, тысячи новых запахов. А сейчас Рацлава взмыла над верхушкой ели и, подчинившись утке, гортанно прокричала. Обогнула деревья и прочертила в высоте круг над караваном.
В средней повозке сидело её тело, мягкое, как пух, и белое, как молоко. Рядом ехали люди – для неё они были не больше кровавых подтёков на рукавах. Птичье тело лучше переносило сентябрьский морозец, и Рацлава совсем не ощущала холода. Воздух приятно всколыхнул узорные, бурые с рыжим перья, и душа утки испуганно зашевелилась – птица захотела вернуться к реке. «К реке так к реке», – согласилась Рацлава, но в это мгновение, спустившись ниже по ветру, она поймала две дорожки удивительных запахов. Они исходили от двух молодых мужчин, пустивших своих коней лихим бегом и опередивших весь караван.
От первого веяло мёдом и хмелем, лисьим мехом и осенней листвой. От второго – гнилой осокой и тленом. Будь у Рацлавы нос, а не клюв, она бы сморщилась. Её так заинтересовали эти запахи, что, пересилив душу утки, она нырнула вниз. Но, упустив птичье горло, ей пришлось прокричать во второй раз. Рацлава не понимала, что в руках у обоих мужчин были луки, и тот, что будто бы гнил изнутри, спустил тетиву.
Стрела пробила горячее птичье сердце. Кровь залила светлую грудку, а нутро разодрало кряканье – Рацлава поняла, что падает.
Когда она очнулась в своей повозке и в своём теле, то согнулась от страшной боли. Она обвила себя руками и часто, испуганно задышала, к ужасу Хавторы, ещё несколько минут не откликаясь на своё имя.
Закат в тот день был бархатно-золотой. Темнело – вязкие сумерки наползали на леса и расставленные походные шатры, чернили небо, оттеняя пляшущие языки пламени. Медно-рыжие, как тугие косы, змеящиеся по могучим плечам Тойву, сидевшего рядом с Оркки Лисом, – одна ладонь лежала на колене, вторая поднесла чарку к губам. Оркки смеялся над какой-то шуткой и поглаживал остроконечную пшеничную бородку. Злой горячечный Скали, очень худой, с чёрными волосами и усами, с глазами как две пробоины, обнажал в ухмылке зубы и почти не притрагивался к еде. Гъял жевал травинку, Безмолвный – мясо. Вис и Корноухий играли в ножички.
Если подумать, то, отвернувшись, Лутый мог подробно рассказать, чем занимался каждый из дюжины воинов, собравшихся за их главным костром, подле предводителя. Лутый цепко высматривал даже тех, кто находился в его слепом пятне. Это получалось непроизвольно и невероятно быстро. Одно мгновение – и он уже всё охватил. Его единственный глаз был острее и внимательнее, чем пара здоровых у многих воинов.
Следующая шутка, развеселившая Оркки Лиса, принадлежала Лутому, расположившемуся по его правую руку. Оркки даже несильно потрепал его за ухо, а тот, склонив голову и рассмеявшись, положил в рот былинку.
– Острый язык у тебя, парень, ох острый.
Конечно.
– Уж куда ему до языка Скали? Так, – он вынул стебель, – былинка перед ножом.
Сухой черноглазый Скали, с волосами до середины шеи, вьющимися и сальными, скривил губы. Будто улыбнулся, жутко и страшно. Но Лутый только хохотнул, и на его правой щеке выступила ямка. Он может говорить всё что захочет, если решит, что другие сочтут это забавным. Кроме него, со Скали никто не водится, и тот, как бы ни был суров, не решится потерять единственного приятеля. Говорили, что у Скали не слюна, а яд – до того он был вечно зол и всем недоволен. А Лутый… Лутый – любимец Оркки Лиса, хмель и мёд. Он весел и словоохотлив. Изжелта-русые волосы падали ему на лоб в россыпи мелких веснушек, лукаво поблёскивал правый карий глаз, а левый вместе с почти половиной лица закрывала широкая грубая повязка. Лутому было двадцать лет, но Оркки Лис уже ценил его за внимательность, остроумие и хитрость.
Когда Тойву вытирал усы тыльной стороной ладони, к их костру тихо подошла Совьон, воронья женщина. Она села на колени, оказавшись за правым плечом предводителя, а после того как мужчины удивлённо замолкли, произнесла зычно и невозмутимо:
– Мне нужно с тобой поговорить.
Тойву наморщил лоб:
– Так говори.
– Нет, – не дрогнув, обрубила Совьон. – Наедине.
Оркки Лис длинно выдохнул и тут же потянулся за чаркой.
– Смотрите-ка, к нам пришла подстилка, – прошипел Скали так, чтобы его слышал один Лутый, но в это же мгновение встрепенулся ворон Совьон. Скали недолюбливал всех людей, а особенно – женщин. Высокогорница Та Ёхо была для него «дикарской шлюхой», драконья невеста – «жирной мерзостью, где только отъелась», её рабыня Хавтора – «степняцкой каргой». Однако самую лютую ненависть он питал к Совьон. Для неё он ежедневно придумывал новые оскорбления.
Лутый закатил глаз.
– У меня нет секретов от моих людей, – возразил Тойву.
Совьон, не изменившись в лице, повторила не то просьбу, не то приказ, хотя уж приказывать она не имела никакого права.
– Боюсь, это слишком важно.
Да никого она не боялась. Ни богов, ни духов и уж тем более злого Скали. Взглядом, которым её одарил Тойву, можно было рубить щиты.
– Надеюсь, настолько важно, чтобы ты сумела объясниться перед моими воинами, – жёстко вытолкнул он. Совьон не собиралась объясняться, но Тойву – предводитель, а она – подчинённая, и стержень у него внутри был не слабее её.
– Я прошу прощения. – Она склонила голову и сложила руки на груди. Тогда Тойву поставил чарку, поднялся и, поведя подбородком, сделал знак Совьон. Та послушно ушла с ним за шатёр.
– Ну дела, – протянул Оркки Лис и сплюнул на траву. Лутый, положив локоть на поднятое колено, задумчиво потёр большим пальцем уголок рта: он не любил, когда что-то от него ускользало. Позднее следует выяснить, о чём был разговор, – Оркки захочет знать. Обязательно захочет. Но пока…
Лутый прикрыл глаз и поправил зажатую зубами былинку.
Ночь наступила быстро. Люди укрылись в шатрах, погасив большие костры, – остались только факелы и огни для сторожевых. В воздухе повисли стрекот цикад и лошадиный храп. Этой ночью Лутый был в дозоре, но, как обычно, не смог долго высидеть у крохотного костерка. Он весело-терпеливо слушал, пока седой Крумр говорил о своей дочери Халетте, на которой мечтал его женить. Сам полушёпотом рассказал пару забавных историй, но, поняв, что тепло клонит его ко сну, вызвался осмотреть лагерь. Ноги увели Лутого от повозок, понесли вдоль шатра драконьей невесты и женщин, заставили обогнуть ряд маленьких палаток и привязанных коней. Все было мирно, и вскоре он оказался у густо поросшего склона, ведущего к реке. Спускаться Лутый не хотел – незачем, поэтому стоял по щиколотку в траве, вдыхая запахи тины и последнего клевера. За спиной потрескивали огни лагеря. Ветер шевелил пологи шатров. По веточкам хрустели знакомые шаги.
– Сегодня полнолуние, – сказал Скали. – Время оборотней.
И присел на землю подле него.
– Что ты здесь делаешь? – не поворачивая головы, спросил Лутый. Он сложил руки за поясницей. – Сегодня не твоя очередь.
В небе мерцала круглая луна. На неё наползали дымчато-синие тучи.
– Отправляйся-ка спать.
– Знаешь, – продолжал Скали, – пока я шёл к тебе, я увидел, как в лес бежала лосиха. Шерсть у неё была коричневая, а копыта – будто посеребрённые.
– Да, конечно, – усмехнулся Лутый. – Для тебя каждая сова – девица, каждая лягушка – заколдованный парень. А конь Совьон и вовсе проклятый князь. Сказок про оборотней переслушал?
Лутый хорошо видел в темноте и краем глаза разглядел, как Скали сжал губы. «По-твоему, я не знаю, зачем ты ко мне пришёл?»
– Славный у этой бабы конь, верно? – протянул Скали после молчания.
– Славный, – уклончиво ответил Лутый.
Скали, призадумавшись, вскинул голову и посмотрел на него снизу вверх.
– Наверное, она очень им дорожит.
– Наверное.
– Хороший конь, – кивнул Скали. – Быстрый, крепкий и даром что одноглазый. – Лутый приподнял бровь и даже повернулся к приятелю. – Это ему и простить можно.
– Можно и простить, – развеселился он в ответ, но Скали ничего не заметил. Он ещё с минуту сидел и смотрел в одну точку, сцепив тонкие, как у мертвеца, пальцы.
– Лутый, – вдруг зашептал он. – Лутый, укради его. Пожалуйста, укради его для меня. Я знаю, ты можешь.
Конь Совьон огромный, дикий и норовистый. Он не подпускал к себе никого, кроме своей хозяйки, и в Черногороде откусил конюху половину ладони. Пылающий чёрный глаз, отрезанные прежним хозяином губы, литые мышцы…
– Я знаю, ты сумеешь…
Он – сумеет.
– Разве тебе не хочется показать, насколько ты ловок и умён?
Сначала нужно навязаться к Совьон. Почаще ходить с ней возле её коня, чтобы животное запомнило запах. Потом следует давать мелкие сладости: сахар, яблоки. В первый раз оставить далеко на земле, потом – все ближе и ближе к его морде. Через несколько недель покормить с руки. Если удастся, умыкнуть одну из чёрных рубашек Совьон, хранивших её запах, – у неё достаточно широкие плечи, чтобы одежда подошла Лутому. Дальше – дело ловкости. Выйти из слепого пятна, крепко ухватиться за хребет…
Но пусть у Лутого только один глаз, видит он далеко.
– Дурак ты. – Лутый наклонился к Скали, уперев руки в колени. – Это сейчас всё спокойно. А чем ближе мы к Матерь-горе, тем будет страшнее. Ты просто хочешь взять и посеять раздор в лагере? У тебя что, мозги усохли?
Скали дёрнулся, будто от удара.
– Совьон тебе за коня глотку раздерёт – и будет права. – Про себя не сказал. Лутый всегда сможет выкрутиться, и воронья женщина его не достанет. – Утихомирь свою злобу. Потому что, если я почувствую, что ты что-то замышляешь – а я почувствую, – твоя голова полетит на землю раньше, чем ты успеешь моргнуть.
– С-скотина, – выплюнул Скали. Лутый медленно вытер влажную от его слюны щеку, ухмыльнулся и выпрямился.
– Иди-ка спать. Как ты там сказал? Полнолуние – время оборотней. До шатра дойдёшь или проводить?
Скали поднялся и стиснул кулаки. Хотел что-то ответить, но задохнулся от ненависти и пошёл прочь, качаясь, как пьяный. Худой, сухой, горячечный…
Лутый вновь посмотрел на реку и взъерошил волосы.
Перед походом Тойву объезжал караван, идущий к Матерь-горе, и вместе с ним была Совьон. Она сидела на своём огромном коне, по-хозяйски придерживая поводья одной рукой, и смотрела на воинов пронзительно-чистым, спокойным взглядом. Позже парни из каравана шипели, почему это баба разглядывала их, как торговец – жеребцов на рынке.
Когда Совьон проезжала мимо Лутого – тот был готов поклясться, – она чуть прищурилась. «Прихвостень Оркки Лиса». Затем Совьон заметила Скали, и её и вовсе передёрнуло. Её невозмутимое, резко скривившееся лицо – словно безупречный лёд, по которому пробежала чудовищно заметная трещина.
– Зачем ты взял его? – как всегда, звучно спросила Совьон у Тойву. Воины из каравана обескураженно затихли. – Он и до зимы не доживёт.
С тех пор Скали потерял покой. Воронья женщина уязвила его – страшно, прилюдно. И он измывался, из кожи вон лез, чтобы ужалить её в ответ. «Эх, Скали-Скали», – вздохнул Лутый, смотря на чёрную реку.
До зимы оставалось меньше трёх месяцев.
Зов крови II
Мир тогда был гораздо моложе, чем сейчас. Княжеские дети играли в саду, усыпанном, будто снегом, белыми венчиками тысячелистника. С неба лился свет – жёлтый с красноватой примесью. Смятые лепестки падали на землю, и хрустели корни кустов. Рагне, издав по-животному яростный клич, замахнулся деревянным мечом.
Осенью ему исполнилось семь, и он уже был заносчив, драчлив и горд. Не было мальчишки, которого Рагне не захотел бы вызвать на бой. Он не мог пропустить ни одну острозубую кошку, вздумавшую шипеть ему в узкое, сплошь в синяках лицо. Его выглядывающие из-под рубахи плечи и живот, колени и локти были в вечных ссадинах и кровоподтёках, но налившийся синяк на челюсти Рагне носил с особым достоинством. Этот – от Хьялмы.
Хьялме было четырнадцать, и он не вёлся на заискивающие речи. Младших братьев и пальцем не трогал – обычно. Но когда Рагне решил высмеять Ингола, самого младшего, которому едва исполнилось пять, то Хьялма отвесил ему оплеуху: чтобы неповадно было. Ингол был белокурый, с пустыми чисто-голубыми глазами. Он всегда глуповато улыбался, глядел на тысячелистники в саду и до сих пор плохо ходил. Не умел разговаривать – издавал только малопонятные звуки, но тянулся ко всему миру. Блаженный. Юродивый. Дурачок.
Сармат тоже смеялся над Инголом и даже как-то подсунул ему раскалённый, украденный у нянек напёрсток. Ингол обжёгся и долго плакал, но Сармату было девять, и ему всегда хватало хитрости не попадаться ни Хьялме, ни отцу.
Их отец всегда говорил, что Сармата нужно нещадно пороть. Но мать – мать безумно его любила. И когда Сармат пришёл к ней с повинной, уткнулся в её колени, а потом и расцеловал обожжённый палец Ингола, княгиня помогла ему избежать наказания – она знала, как смягчить суровый нрав мужа. И делала это каждый раз.
Поэтому Рагне ненавидел Сармата. Сдунув со лба тёмную, выскочившую из косы прядь, мальчик поднял деревянный меч.
– Выр-родок, – зашипел он. Сам – как рассерженная кошка. – Да чтоб тебя змеи жрали!
Рагне сделал выпад мечом, но тот лишь едва задел Сармата у ключицы. Сармат же вывернулся и чуть не сбил его ногой. Рыжие волосы упали ему на лицо, рассыпались по плечам.
Ярхо – одиннадцать. Подбородок у него был почти такой же, как у Рагне, только шире – отцовский. Стянутые в косицу светло-каштановые волосы, раздавшиеся плечи, сильные руки: одной он держал Рагне за грудки, второй – Сармата за шкирку.
– Самого тебя сожрут! – рявкнул Сармат, и Ярхо ощутимо тряхнул их обоих. Скоро и Рагне, и Сармат возмужают, но никогда не перегонят его ни в силе, ни в росте и ширине плеч.
Хмурое, тяжёлое лицо Ярхо выдавало только одно желание: столкнуть братьев головами, а потом забросить в кусты.
– Плешивая крыса! – Кончик деревянного меча мазнул Сармата по щеке.
– Свинья! – Пятка ударила Рагне в колено.
– Подзаборная девка!
– Слабак!
– Крыса!
– Выродок!
– Трус, дай только до тебя добраться!..
– Что же вы опять творите?
Их светлая княгиня-мать шла по садовой дорожке. Подле неё были две служанки, наполовину скрытые от княжичей круглыми кустами.
– Матушка! – Ярхо вскинул голову, и Сармат, улучив момент, дёрнулся и упал на землю. Он утёр рукавом рот, разбитый Рагне ещё до того, как их растащили. Сармат знал, что матери тяжело видеть его кровь. Он снова выдохнул: – Матушка…
Княгиня Ингерда нахмурила рыжие брови. Её голова была обёрнута белым платком, завязанным за шеей. От богатого венца вниз стекали цепи-рясны.
– Что они творят, Ярхо? – спросила княгиня, глядя в почти юношеское лицо сына. – Из-за чего они дерутся?
– Я не знаю, – признался тот и, потупив глаза, выпустил Рагне. Мальчик сполз на траву, вытирая распухший нос, а Сармат уже вскочил на ноги и бросился к матери.
– Знала бы ты, что он сказал, – буркнул Рагне, подбирая меч.
А княгиня Ингерда запустила пальцы в рыжие-рыжие, как и у неё самой, волосы Сармата.
– Уверена, вы оба наговорили друг другу обидного, – сказала она и оттянула Сармата за прядь на макушке, вынуждая поднять лицо. – Извинись перед Рагне.
