скачать книгу бесплатно
Кто любит солнце? Только крот.
Лишь праведник глядит лукаво,
Красоткам нравится урод,
И лишь влюблённый мыслит здраво.
Лентяй один не знает лени,
На помощь только враг придёт,
И постоянство лишь в измене.
Кто крепко спит, тот стережёт,
Дурак нам истину несёт,
Труды для нас – одна забава,
Всего на свете горше мёд,
И лишь влюблённый мыслит здраво».
Франсуа Вийон, «Баллада истин наизнанку»
– Таким образом мы и приходим к простому выводу, что в начале было слово, – крепко сложенный, сухощавый мужчина, коему можно было дать и чуть больше шестидесяти, и все восемьдесят, замолчал, – и воцарилась небольшая пауза.
– Душа моя! Десять лет жизни за тебя отдам, но ты говоришь совершеннейшую банальность! Я бесконечно ценю твой опыт, сейчас же, извини, никак не могу проникнуться, к чему ты сие изрек. Проповедовать собравшимся здесь стих первый из Евангелия от Иоанна, согласись, драгоценнейший, не комильфо. Тысяча извинений, вероятно я не постигаю глубины твоей метафоры, тогда изволь изъясниться полнее!, – эта театральная реплика, произнесена была густым баритоном в лучших традициях мелодекламации и уснащена широкими вальяжными жестами обаятельным человеком лет пятидесяти пяти, с густыми седыми усами и взлохмаченной шевелюрой, сидевшим по левую руку от упомянутого выше лысоватого пожилого господина – обладателя ясного, умного и глубокого взора.
– Какая-то нелепость, – пронеслось в голове Фёдора Михалыча, застывшего в дверях. На него, маячившего там с вытаращенными глазами, никто, казалось, не обращал внимания.
Женщина, привлекшая Федю сюда, стояла чуть поодаль от стола, на котором громоздились полупустые бутылки от красного вина и простые граненные стаканы. Помещение выглядело весьма необычно. Судя по всему, это была многокомнатная квартира, но совершенно нежилая. Наш герой, слегка успокоившись, принялся осматривать компанию, в которой он очутился и, по ходу фокусировки зрения, всё более убеждался в том, что все присутствующие здесь – те еще черти верёвочные, да и сама квартирка как-то по-булгаковски нехороша. Одна открытая дверь, возле которой как раз стояла босоногая, вела в смежную комнату, начисто лишенную мебели. Там возле окна виднелась обшарпанная батарея. Со стен, куда не глянь, сыпалась штукатурка. Над столом, вкруг которого расселась шайка гротесковых персонажей, болталась лампочка весьма веселого нрава. То и дело подмигивая, она погружала всю квартиру в таинственный полумрак.
Те, что сидели за столом, несмотря на гротесковость, смотрелись достаточно презентабельно по сравнению с босячкой в коротком донельзя платьице, ради которой Фёдор сюда и ворвался. Кроме неё, упомянутого уже пожилого господина, облаченного в тёмный твидовый костюм с бабочкой и его артистичного соседа слева, присутствовало еще двое. Прямо напротив Фёдора Михалыча располагалась пожилая женщина лет шестидесяти с короткими седыми волосами. На ней красовалась изысканная тёмно-бардовая блузка, украшенная устрашающих размеров брошью. Между ней и пожилым любомудром сидел молодой человек лет тридцати пяти – сорока, с длинными волосами, собранными в хвост. Одет он был в коричневую клетчатую рубаху навыпуск и вельветовые брюки. Об его обувке, торчащей из-под стола, следует сказать отдельно: туфли из шикарной змеиной кожи были разного цвета – одна туфля черная, другая же – желтая. Впрочем, пережившего лютый стресс Федю такого рода детали уже не шокировали.
Вальяжный баритон, вступивший в велеречивые пререкания с главарем шайки, был для нашего героя узнаваем, ибо с таковым типажом ему уже однажды случалось иметь дело. Было это в далекие девяностые: один из первых совместных с молодой женой отпусков он провел в доме отдыха на Черном море – в Анапе. За одним столиком с ними трапезничал такой вот бывший артист провинциального театра, застрявший лет на десять в характерной роли Несчастливцева из пьесы Островского «Лес». Так что Фёдор Михалыч сходу прилепил к седым усам спорившего ещё и прозвище – Актёр Актёрыч.
В краткую паузу, после фразы Актёрыча, и его взор и взор пожилого господина обратились в сторону вошедшего, но не выразили ни удивления, ни замешательства. Старший молча кивнул, и жест этот обозначал, мол, присаживайся. Хвостатый малый мигом наполнил граненый стакан до краев вином и протянул гостю. Тот судорожно схватил его обеими руками и, жадно присосавшись, опустился на стул. Дальнейшего внимания он не удостоился. Старик же изрёк, обращаясь к Актёр Актёрычу:
– Ты не дал мне завершить. Да, Евангелие от Иоанна отмечено тобой весьма вовремя и остроумно, но мы копнём глубже!
Единственной, кто выделялся из этой компании, была та загадочная женщина, с которой всё и началось. Сейчас она стояла, опираясь на стену, полуприкрыв глаза и скрестив руки на груди. Украдкой поглядывая в ее сторону, Фёдор, все-таки, начал прислушиваться к продолжению разговора, который с каждой фразой увлекал его внимание все больше и больше. Следует отметить, что с того самого рокового момента, как он преследовал босоногую, его внимание как будто бы направлялось внешними силами. Редкий человек отдает себе отчет, что он не является хозяином внимания, напротив, о внимании нельзя сказать «моё» – оно само руководит человеком. Впрочем, автор немного забегает вперед.
Так вот – это самое внимание сыграло с нашим героем шокирующую и, вместе с тем, интригующую шутку. По ходу рассказа старого продувного лиходея (а сие прозвище пожилого господина явилось Феде уже при первых фразах оного), мысли заплясали буквально вприсядку, понуждая тело немедленно дать стрекоча из этого гиблого места, да вот комиссия – тело-то как раз будто приклеилось к стулу и даже онемело настолько, что стакан с недопитым вином застыл в захваченной кататоническим ступором вытянутой руке. Вскоре и мысли отодвинулись куда-то на задний план, став почти не различимыми. В таком вот натурально гипнотическом состоянии и пришлось выслушивать зловещую историю до самого конца.
– Душный август 1953-го. Вот уже третий вечер я обретаюсь в одном захолустном баре алжирского квартала Телемли. Нервы на пределе – не сегодня так завтра, судя по информации, полученной от сообщников, именно здесь появится тот, кого я должен буду отправить в мир иной. По моим сведениям, у жертвы закончились деньги, а передать ей средства к существованию может лишь один человек – однокурсник обреченного – некто Жак, по случаю и сам прибывший сюда из Парижа на каникулы к родителям.
ДЕЙСТВИЕ 2.1
Действующие лица:
Деррида[1 - Жак Деррида – (1930-2004) величайший философ 20 века, чьи работы по деконструкции всего корпуса предыдущей мировой философской мысли привели к радикальной транформации философии в конце 20 века. Француз, алжирского происхождения.] Жак – коренастый юноша лет 20-23 с взлохмаченными густыми волосами, одет по последней моде – голубые джинсы и светлая футболка
Хейтин Жорж – примерно его ровесник, тонкие усики, волосы на пробор, одет не по сезону – тёмный костюм, помятый и пыльный
Бармен – мужчина лет 40-ка, метис с изможденным испуганным лицом, тих, вежлив, услужлив и расторопен
Пьяный матрос – итальянец средних лет
Фулканелли[2 - Фулканелли – (1839 – неизвестно – в последний раз встречали в 1953 году в весьма хорошей форме) – последний великий алхимик, ставший легендой. Автор фундаментальных трудов «Философские обители», «Тайны готических соборов» и др.] – старик
Сцена 1
Алжир, квартал Телемли, бар Le Tonneau, 8 августа 1953г, поздний вечер, полуподвальное помещение. Из патефона доносится песня «Если ты думаешь» на стихи Ж-П.Сартра в исполнении Жюльетт Греко. Духота усугубляется запахом тухлой рыбы и множеством роящихся мух. Освещение тусклое. Посетителей двое. Пьяный матрос с итальянского судна дремлет возле стойки, положив голову на стопку газет. Хейтин в напряженной позе за столиком, перед ним стакан с ромом. Рукой Хейтин постукивает по столику, но совсем не в такт музыке.
Хейтин: (обращаясь к бармену) Месье, послушайте, у вас есть что-нибудь съедобное? Круассаны, шоколад?
Бармен: (испуганно улыбаясь и разводя руками) Ничего нет, господин. Простите, господин, хозяин говорил, что завезет завтра.
(В бар спускается Деррида. Видимо он слышал диалог – направляется к столику Хейтина.)
Деррида: Сразу видно, что вы не местный. С ними нужно жестко! (Бармену) Эй ты, баран! Чтобы через десять минут здесь было четыре круассана! Хоть из-под земли достань! Потом принесешь мне кофе и абсент.
Бармен: Будет сделано, господин! (Стремительно выбегает на улицу)
Деррида: (Хейтину) Будем знакомы. Жак. (Пожимая руку) Что это у вас трясутся руки? Устали? Давно из Франции?
Хейтин: Меня зовут Жорж. Не спал, знаете ли, две ночи… В Париже был в конце мая, а здесь уже пять дней, приплыл из Барсело…
Деррида: (Перебивая) Две ночи без сна? Ну и как вам здешние девчонки?
Хейтин: (Смущенно) Вы, полагаю, неверно поняли. Я не спал по иной причине…
Деррида: Помилуйте, да как же так можно? Уже пять дней в Алжире, и до сих пор не вкусили местных красоток? Я сам уже два года как парижанин, сюда приезжаю на месяц к матери. Парижанки, конечно, хороши, не поспоришь, но готов биться об заклад, алжирские шлюшки на порядок горячее! Послушайте, давайте через часик, как спадет жара, отправимся в Сустару. Развлечься там можно очень дешево, но такого качества вы больше нигде не встретите, ручаюсь! Как раз – дождемся еще одного коллегу, и пойдем все вместе. Вы студент?
Хейтин: (Вздрагивает, но быстро берет себя в руки) Да, в Колледж де Франс на курсе у Дюмезиля.
Деррида: Ого! Два года назад я зачитывался его «Образом трикстера в европейской традиции»! А я учусь в Высшей Нормальной Школе. Вы не слышали о Мишеле Фуко? Я очарован его лекциями, а он всего лет на пять старше меня! Гений!
Хейтин: (Оживляясь) Конечно слышал. Я подрабатываю в редакции «Критики», мы часто говорим о нем.
Деррида: (Возбужденно) Так вы с самим Батаем знакомы? Потрясающе! Как же мы с вами до сих пор не встречались? Я бывал на его семинарах несколько раз и, конечно же, восхищен! Эстетика безобразного и выход за пределы человеческого…
Хейтин: Где же ваш приятель?
Деррида: Будет с минуты на минуту. Мы заболтались о студенческой жизни, но сейчас каникулы, и нас ждут веселые шлюшки на улочках Сустары.
Вбегает запыхавшийся Бармен. У него на подносе два круассана.
Бармен: Господа, пощадите, во всей округе я нашел только два.
Деррида: Каналья! Я твою рожу об асфальт размажу! Неси мне быстро кофе и абсент! (Хейтину) Круассаны для вас. Сколько я вижу, вы голодны. (Услыхав чьи-то шаги наверху) Ну, вот и Жерар.
Хейтин: (Глядя на лестницу, по которой кто-то спускается) Это не Жерар. Какой-то старик.
Сцена 2
Те же и Фулканелли
Фулканелли: (Бармену) Месье, бутылочку Бордо для троих. (Хейтину и Деррида) Молодые люди, позволите мне угостить вас?
Деррида: (Презрительно) Здесь что – свободных столиков нет? Кто вы, и что может быть между нами общего?
Фулканелли: (Монотонным завораживающим голосом, как будто, не слыша вопроса) Фальсификации и подделки стары как мир, и история, не терпящая хронологических пустот, зачастую вынуждена к ним обращаться. Но с приходом ночи подспудное тайное брожение наполняет глубокие подвалы странными вибрациями. Не находите?
Деррида: Что за чушь вы несете? Какие фальсификации и подделки?
Фулканелли: (Чуть повысив голос) Фальсификации и подделки это вы! Вы оба! Я спустился в этот подвал, почуяв смрад, но это не смрад гниющей рыбы, это смрад ваших разлагающихся душ.
Деррида: (Пытаясь возразить, но уже очень вяло) Каких душ? Середина двадцатого века…
Фулканелли: (Спокойно и мягко) Молчите! Молчите и слушайте! Просто слушайте, что я скажу вам. Я вижу ваши души. Они омерзительны: анатомированные органы, части скелета, почернелые беззубые черепа, отвратительные своей замогильной гримасой, подвешенные человеческие утробные плоды, сухие и скрюченные, выставленные напоказ несчастные крошечные тельца с пергаментным лицом и бессмысленной жалкой улыбкой. А эти круглые стеклянные золотистые глаза – глаза совы с выцветшим оперением. Страшная рептилия как бы выплывает из темноты – цепь позвонков на низких толстых лапах, тянущая вверх костистую пасть с жуткими челюстями… Вот что являют собой ваши души. Но именно омерзение и смрад, которые я ощущаю, и которые привели меня сюда – именно они вселяют в меня надежду, что вы двое, как никто другой во всем Средиземноморье готовы сейчас к Деланию. Вы ждали третьего, один, дабы облагодетельствовать его и уберечь от гибели, другой, чтобы предать его смерти. Вместо него третьим явился я. Этой ночью должна была случиться смерть. А может быть, и спасение. Или – или. Теперь же произойдет и то, и другое вместе.
К столику подбегает Бармен с подносом – на нем чашка кофе, рюмка абсента, три бокала и бутыль с вином.
Фулканелли: (Бармену) Налей полные бокалы, голубчик. (Пауза. Бармен откупоривает бутылку и наливает вино в бокалы). А теперь ступай. (Хейтину и Деррида) Поднимем бокалы и медленно, очень-очень медленно,… ощущая как прохладная жидкость тонкой струйкой… наполняет внутренности… и растворяет их в кромешной тишине… наблюдаем… просто наблюдаем… как исчезает весь видимый мир… лишь мой голос в звенящей тишине… но и он смолкает…
(Долгая пауза. Бармен также застыл за стойкой. По прошествии нескольких минут, вдруг проснувшись, начинает шевелиться Пьяный матрос)
Пьяный матрос: (Еще не полностью проснувшись – Бармену) Кто ты?
Бармен: Я…
Фулканелли: (Громко, обращаясь ко всем присутствующим) Достаточно! Не нужно других объяснений. Просто – Я. (Хейтину и Деррида) Друзья мои, что было, покуда не прозвучало слово «я»?
Хейтин: (Попытка невнятного жестикулирования) А… (Нечленораздельная речь)
Деррида: (В оцепенении) Э… (Нечленораздельная речь)
Фулканелли: В эти несколько вечных мгновений не было абсолютно ничего. Ничего, что можно было бы как-то назвать…
(Конец ДЕЙСТВИЯ 2.1.)
– Стало быть, все остались живы, и ты никого не убил? – осведомилась мадам с громадной брошью, дождавшись завершения невероятной истории.
– Увы, Наина Карловна, в тот раз – никого, – отвечал загадочный оратор.
– В тот раз?, – округлила глаза женщина.
Ее перебил Актёр Актёрыч:
– Душа моя, сколько я понял, ты тогда ни сном ни духом, что опростал бутылочку «Бордо» с последним из великих алхимиков?
– Конечно. О том, что нам с Жаком явился Фулканелли собственной персоной, я догадался лишь спустя полтора десятка лет. А узнал ли Деррида, кто попытался роковым образом изменить его судьбу, сие неведомо. Мы с ним никогда больше про тот вечер не судачили. Что до Фулканелли, то он не позволял себе роскоши делать что-то, не убивая несколько зайцев к ряду. К тому же, практически любое его появление среди людей имело множество явных и скрытых судьбоносных последствий, большинство из которых либо вообще не доходило до сознания, либо осознавалось годы спустя. Такие люди крайне редки. Но с Деррида всё оказалось не так просто, ибо те тонко рассчитанные диверсии, которые были проведены среди ученых и деятелей культуры, начиная с шестидесятых, даже Фулканелли был не в силах предвидеть.
– Ух ты, – всполошился хвостатый парень, – а можно подробнее об этих диверсиях?
– Это отдельная и очень большая тема, которую мы обсудим после. Сейчас не об этом.
– Сколько же лет было Фулканелли на момент вашей встречи? – не унимался Актёрыч.
– Сто четырнадцать. В своих воспоминаниях его единственный достоверный ученик Эжен Канселье пишет, что он последний раз встречал Учителя в марте 1953-го в окрестностях Севильи. Стало быть, мы с Жаком столкнулись с автором «Философских обителей» пятью месяцами позже. В ту пору меня живейшим образом притягивали две темы. Первая была связана непосредственно с магистерской диссертацией, над которой я работал у Дюмезиля, – она являлась продолжением его фундаментального труда по образу трикстера в европейской традиции. Вторая тема касалась того же трикстерства, но уже не с мифологиской стороны, а с позиций радикального выхода за пределы всего человеческого. То, что так жадно и неистово искал и проповедовал Батай, но применительно к театру и мистериальным действам. А это уже дело всей жизни одного из его наследников – Пьера Клоссовски, в кружке у которого я в ту пору подвизался.
Воцарилось молчание.
– Да ты, драгоценнейший мой, сам являешь собой образ заправского трикстера. Случись Дюмезилю писать свою книгу в наше время, пожалуй, более сочного экземпляра сыскать ему было бы невозможно! – вновь проявился неугомонный баритон.
– Жорж, а что же касаемо слова, которое было в начале? – вмешался молодой человек в разноцветной обуви, – верно ли я понял из этой истории, что слово сие – отнюдь не Бог, как сказано у Иоанна, а «Я»?
– А вот здесь, мой юный друг, ты передернул! – интонация Жоржа резко поменялась. Если ранее его повествование текло в уши аки мёд, то обращение к хвостатому малому походило на короткий и резкий удар в поддых. И это оказалось не просто метафорой: молодой человек вдруг стал хватать ртом воздух, скрючился, медленно сполз со стула на пол, где полулежа в нелепой позе, долго еще откашливался и отплевывался. Никто из присутствующих, однако, не уделил произошедшему с ним ни малейшего внимания. Видимо, в этой шайке подобные воспитательные меры были в порядке вещей.
Магистр, тем временем, продолжал, и речи его струились вновь мягко и даже обволакивающе:
– Всё намного сложнее. Существовал ли ты как ты, пока не было этого слова «я» или Юрис? – старик кивнул в сторону корчащегося на полу молодого человека, нарочито игнорируя его плачевное состояние. Кстати, из этой фразы наш Фёдор Михалыч узнал имя дерзкого умника. Тот, в свою очередь, прохрипел что-то невнятное, нелепо взмахнув рукой. Маэстро, как показалось Феде, сел на своего конька, оживившись пуще прежнего, – Нет, конечно, в восприятии существует только то, что названо. И до некого таинственного момента, в который слово «я», Юрис и какие-то еще слова, к тебе относящиеся, склеились с ощущениями тела, а главное, с тем образом, который ты увидел в зеркале, – никакого тебя, в смысле, того, кто переживает я как именно «я», пардон за тавтологию, в принципе не было. Для твоих родителей и других взрослых людей ты существовал с момента рождения, а для мамы с той поры, как она узнала, что беременна тобой, однако же, изнутри все обстояло иначе. Да и самый термин «изнутри» в этом случае не совсем корректен, поэтому я, кончено, существенно упрощаю. Скажем так – существовал не поименованный расплывчатый хаос восприятия, который не был заполнен чем-то различаемым.
– Ну ты, брат, завернул! – продекламировал Актёрыч, – тебе бы плавильщиком работать – мозги словами плавить, хе-х.
– Альгис, наши мозги уже давно в его алхимическом Атаноре, в состоянии полного разложения и брожения, – вклинилась Наина Карловна, – я ими и не пытаюсь чего-то понять.
– А вот и зря, кума! – продолжал юродствовать Альгис…
– Кума без ума, – прохрипел задира, явивший повод для бурных обсуждений, откашливаясь и кряхтя взобравшись обратно на стул, – Понимание-то работает, только в другом режиме. До меня так все, что ты, Жорж сказал, стало более чем убедительно и ясно. Не было меня как того, кто таковым себя переживает, пока это слово действительно не склеилось со всеми видимыми и невидимыми потрохами.
– Воображаемыми!, – подхватила седовласая кума, – Когда у меня, например, болит желудок, то самое слово «желудок» я подразумеваю лишь в воображении. Я конечно, не раз листала анатомические атласы, но свой-то живот, хвала богам, вспарывать не приходилось.
Продолжая пребывать в гипнотическом ступоре с одеревеневшей рукой, вот уж почти битый час удерживающей помимо воли на весу стакан с недопитым вином, Фёдор, тем не менее, очень ясно воспринимал происходящее. К нему, до сей минуты являвшимся лишь безмолвным, практически не мыслящим созерцателем, даже постепенно возвратилась способность думать. Однако возможности управлять телом он, казалось, был начисто лишен. И вот какая мысль принялась отчаянно вращаться в его головушке: «Весь этот невероятный спектакль, похоже, проигрывается, нарочно для меня. Зачем, право? Что я за птица такая, чтобы так хлопотать? Или все это сон? Как во сне, бывает, пытаешься бежать, но стоишь как вкопанный на месте. Так и со мной». Мысль эта плясала по кругу, никак не развиваясь. И это было хорошо, ибо если бы она развернулась во всю ивановскую, как это обычно было свойственно для нашего героя, то непременно привела бы его к ощущению того, что вообще весь подлунный мир вокруг него одного и крутится. Видимо, что-то внутри его, убедившись на примере Юриса, что в этой компании за любую эгоцентрическую позицию достаточно жестко наказывают, заворачивало мысль в замкнутый круг…
Вернемся, пожалуй, к действующим лицам. Пожилой господин, удовлетворенно выслушав поднявшийся под действием его реплики гвалт, и даже одобрив сие широкой улыбкой, продолжил:
– Тогда, в августе 53-го мы с Деррида просидели в компании Фулканелли до самого рассвета. Тот, за кем я охотился, насытился после жизнью досыта и умер своей смертью всего пять лет назад. За девяносто два года он прожил очень насыщенную и яркую жизнь. Кстати, наверняка, вы могли даже слышать замечательную музыку, которую он создал.
– Душа моя! А вот это обстоятельство я слышу в первый раз, – всполошился Актёр Актёрыч, – И кто же сей загадочный Жерар? Вспоминается экранизация «Пармской обители» Стендаля, где играл Жерар Филипп… Не он ли был еще и сочинителем музыки?
– Отнюдь!, – старый плут резко оборвал пустившегося было в воспоминания артиста, – Та история связана с композитором Жераром Кальви. В 53-м он как раз работал над музыкой к мюзиклу «Ах, эти прекрасные вакханки!». Кстати, на следующий год она звучала уже в одноименном фильме, где тогда еще малоизвестный Луи де Фюнес сыграл полицейского-моралиста, вознамерившегося ущучить в непристойности устроителей фривольного водевиля. Переодевшись, он является на репетицию, где действительно вольность по тем временам зашкаливает, но походу сам вовлекается в действие, да так, что под конец от консервативности героя Луи де Фюнеса и следа не остается.
– О как! – крякнул Альгис, – И что же, вакханки не разодрали его в клочья, аки царя Пентея?
– Французский водевиль двадцатого века – это тебе не древнегреческая трагедия. Очаровательные вакханочки разодрали на куски лишь личину сурового моралиста, под которой прятался весьма жизнерадостный и любвеобильный малый.
