скачать книгу бесплатно
– Крепкий стержень, о свет очей моих, ты найдешь уже через десять-двадцать минут, – хохотнул Альгис. Жорж же, напротив, взял совершенно серьезный тон и отвечал барышне:
– Стабильность, надёжный тыл, распорядок и прочие благоглупости – всё это ведёт к остановке, застыванию, деградации. Это касается всех сфер жизни, а особенно тех случаев, когда человек обманывает себя, собираясь на фоне стабильности заниматься так называемым саморазвитием. Настоящее развитие возможно только в непрерывно меняющейся среде, к которой приходится приспосабливаться. При этом главное условие: именно среда окончательно контролирует ситуацию, а не человек. «Мы хотим жить, а не выживать» – говорят искатели саморазвития. Они не понимают, что жизнь вне рамок выживания невозможна в принципе, жизнь изначально возникла именно как выживание, она заточена только на выживание! Вне выживания носитель жизни самой жизни не нужен, он избыточен и паразитарен. Жить и выживать – это – синонимы. Другой вопрос, что очень немногие хотят жить, а вы до сей поры под жизнью понимали беспорядочное убийство времени в погоне за шаблонными, предсказуемыми, и стабильными удовольствиями. Я же прямо сейчас предлагаю вам выйти за свои пределы, сделать тот самый порочный шаг, который ведет за черту идиотской «нормальности». И, кроме прочего, это уже не стабильные удовольствия, а опасные и рискованные наслаждения. Но в наше время тот, кто не рискует – как раз рискует более всех. Так что, дамы и господа – каждой твари – по паре или как вам угодно. Комнат в этом прекрасном, изысканном особняке как раз хватит на все пары, хе-х!
Актёр Актерыч звонко хлопнув в ладоши, со словами «Люблю тебя, душа моя, вот за эти прекрасные моменты!», направляется к одной из пришедших женщин, которую даже Фёдор Михалыч оценил как весьма аппетитную особу. Барышня, вероятно, не ожидала, что слова Жоржа нужно понимать буквально, но как бы она не была ошарашена, паутина легкости и беззаботности, невесть каким образом накинутая пожилым магистром на всех присутствующих, позволила Актёрычу ловко и без малейших усилий увлечь ее в одну из комнат. Студент и две другие женщины застыли в неуверенности, но и их участь была решена ловкими и, даже в какой-то степени, фамильярными импровизациями Юриса: сложив, без каких-либо усилий, ладони юноши и одной из дам – той, что выглядела чуть старше своих спутниц, он с комедийным гротеском воскликнул:
– Дети мои, объявляю вас мужем и женой, – помедлив, – на ближайший час! Спешите же исполнить свой первый супружеский долг вот в этой восхитительной опочивальне!, – с этими словами «новобрачные» были препровождены в комнату напротив той, где Фёдор общался с новыми друзьями-сектантами. Наш герой, когда Юрис открыл дверь «опочивальни», успел заметить, что она начисто лишена какой-либо мебели, так что устроиться там можно было либо на полу, либо же на подоконнике.
Затем Юрис воротился в большую «залу» со столом, ловким движением руки скинул с одной половины стола бутылки и стаканы, и галантно приобняв третью женщину, сообщил ей тем тоном, каким обращаются к любовницам, с которыми провели уже не один год в самых невероятных приключениях:
– Нам с тобой, родная, повезло сегодня – у нас, в отличии от остальных, в распоряжении нынче шикарное ложе! Располагайся. Одежды можешь сбросить прямо на грязный пол – в этом будет особая перчинка. Я изнемогаю от нетерпения, но вынужден на одну минутку отвлечься, дабы уладить кой-какие вопросы вот с этим неловким господином, – обратил свой смеющийся взгляд к Феде, и двинулся к нему.
Дядя Фёдор ошалел от увиденного и услышанного. И уже который раз за этот сумасшедший вечер спасительная для рассудка мысль о том, что происходящее ничем другим кроме сна решительно не может являться, несколько успокоила его. Он завороженно смотрел как барышня, выбранная хвостатым малым, не то что безропотно, но, пожалуй, даже в охотку исполняла его повеления – скинув плащ, юбку и блузку, оставшись в светло-голубом белье и сетчатых чулках телесного цвета, она, взобравшись на стол, принялась расстёгивать лифчик. Хвостатый проказник, уже схвативший нашего героя за руку, в этот момент обернулся, и остался довольным увиденным:
– Голубушка, чулочки, пожалуй, оставь. Так пикантнее будет.
Из комнаты, в которую удалился Актёр Актёрыч со своей избранницей, послышались громкие ритмичные стоны, с других сторон также доносились какие-то звуки, свидетельствующие пока что о приготовлениях. Куда исчезли Наина и Жорж – было непонятно. Фёдор Михалыч, чувствуя нарастающее возбуждение, столь не свойственное ему, и догадываясь, что, быстрее всего, ему без «эротических практик», как их ехидно назвал старый лиходей, отсюда не уйти – еще не смея думать – с кем, тем не менее, предпринял слабую и неловкую попытку сопротивляться:
– Как это? Что такое?..
– Дружище, – озорно подмигнул Юрис, – как говорил один питерский художник: «то, что начинается идеалами, кончается под одеялами». Впрочем, как раз одеяла предоставить не могу, но это не отменяет исполнение твоей давней и заветной мечты, – он еще раз подмигнул, – тебя ждут, и ждут, поверь мне, с нетерпением. Только не говори, что не мечтал об этом.
Он развернул Федю в сторону комнаты, откуда они полчаса назад вышли с Карловной и Альгисом, отворил дверь и мягко втолкнул уже не сопротивляющегося мужчину вовнутрь.
Фёдор Михалыч оцепенел от неожиданности, но, в большей степени, даже от другого – никогда не знакомая ему прежде волна бешенной страсти охватила всё его существо. Тугая плоть, взрываясь, вздыбливала брюки (сие не менее удивительно – Наташке, дабы принудить мужа к супружеским обязанностям, приходилось достаточно долго растеребливать его пенис руками и губами). У окна, облокотившись на подоконник, стояла босоногая. Она курила, неспешно затягиваясь. И без того короткое платье её, подобравшись, благодаря приглашающей позе, обнажило ягодицы. Трусиков не было. Фёдор подошел ближе и вновь застыл. Она, несомненно, чувствовала, что с ним происходит:
– Будь смелее. Я уже готова. Ну же – входи!, – этот чарующий голос с легким налётом усталой хрипотцы, с теми же переливами наивности и опытности, заботы и безумства – голос из забытого, но такого близкого сна… И, в то же время – обстановка, отсутствие не то, чтобы даже элементарного знакомства и ухаживаний, но и прелюдии – всё это не сшивалось в одну картину, было в высшей степени абсурдно и столь же пленительно. Вдобавок он чувствовал какую-то совершенно не присущую ему прежде легкость и свободу действий.
– Это действительно бредовый сон, – произнёс неловкий гость, будто бы, для оправдания, хотя и эти слова прозвучали лишь по привычке из старой жизни, которая – это было ясно ему – завершилась, захлопнулась еще два часа назад, когда он решился войти в эту обитель несообразной и дикой премудрости. Приблизившись к обворожившей его, сладчайшей, упоительной женщине, к этой странной пьяненькой потаскушке с грязными ногами, к этой пленительной волшебнице, к суке, опустившейся ниже вокзальной шлюхи, к богине – мечте всей его жизни, как он теперь понимал – он резким движением освободил восставшую тугую плоть от стесняющих брюк и возложил ладони на тугие ягодицы женщины. Она ответила негромким, но сладчайшим стоном. И стон этот взорвался в груди новоиспеченного любовника – именно в груди – фейерверком невыразимого блаженства – если рай существует, то вот он – в одном мгновении! И нет никаких препятствий. Нет – это он тоже понимал сейчас совершенно отчетливо – его ожидал не блуд, не паскудный перетрах с грязной нимфоманкой, не разврат, как поименовал это Жорж, являвшийся, видимо, искусснейшим колдуном. И, скорее всего, в других комнатах творилось нечто подобное – священнодействие, даже нечто большее, что невозможно уже поименовать словами, разве что, тем Словом, которое было в Начале.
Анна-Мария (имя её было произнесено Наиной Карловной в беседе, касающейся «похотливости» Жоржа) приподняла правую ногу и возложила ее на подоконник, полностью открывая вход нашему герою, а он еще крепче вцепился в её ягодицы и…
О, дорогой читатель! Автор имеет о тебе лишь самое туманное представление – может быть, ты предвкушаешь живописание страстной эротической сцены, обильно слюноточа, а, возможно, в ярости готов уже захлопнуть книгу и желчно выругаться; весьма вероятно, что ты брезгливо морщишься, желая как можно скорее пробежать очами дальнейшие строки, с трудом преодолевая рвотный рефлекс – но всё же – преодолевая, ибо товарищи рекомендовали тебе сию повесть как нечто, превосходящее мудрость наимудрейших в сочетании в фантастическими приключениями героев, и ты готов даже простить автору несколько страниц пошлости… Впрочем, в каком бы настроении ты нынче не пребывал – сделай глубокий вдох-выдох и расслабься! Ибо… Инь и Ян не суждено будет соединиться в обстановке заброшенной грязной комнаты.
За секунду до свершения священнодействия стряслось нечто, полностью разрушающее наметившийся, было, сценарий. Со стороны комнаты, в которой азартно трудился Актёрыч со своей прелестницей, раздался раскалывающий душу вопль, уносящийся вниз, где – на уровне земли, он так же внезапно угас, сменившись коротким пренеприятнейшим шлепком. Тут же сам Альгис заорал благим матом. Захлопали двери, шум спешащих на крик людей – всё это принудило и нашу пару прервать то, что так и не началось, и устремиться вослед за остальными. И вот что предстало взорам совершенно уже ошалевшего Фёдора Михайловича, когда он, одним из последних пробрался к месту происшествия: несколько полуголых мужчин и женщин столпились у окна и вглядывались в темноту. Альгис, обхватив голову руками, в нелепой позе, голый сидел на полу. Он уже не кричал, и не мелодекламировал. Бормотал, мотая головой:
– Какой-то идиотизм! Это невозможно, я держал её очень крепко! Как она могла вырваться? О боги…
Фёдор хотел, было, протолкнуться к окну, но его постоянно отпихивали. Прозвучал чей-то сдавленный голос:
– Кончено. Лежит без движения. Еще бы – четвертый этаж.
– Нужно немедленно звонить в полицию, у кого близко телефон?, – заверещала подруга несчастной.
В эту минуту со стороны лестницы в комнату спокойно, но ловко и быстро вступил Жорж. Он был полностью одет, на лице его – выражение сдержанной сосредоточенности. Взор направлен на Фёдора. Взор этот, подобно магниту, выдергивает несостоявшегося любовника из гущи событий – именно так – всё, что твориться возле окна, за ним, да и вообще в этой комнате, будто бы невидимым экраном отделяется от Феди, и заставляет сделать шаг навстречу старику. Тот тихо, но отчетливо произносит:
– Молодой человек, я вижу в ваших глазах мечту о самоубийстве – оставьте её, это моя, увы, не могущая сбыться мечта. Но сейчас не об этом. Если мы не поторопимся, то через пять-семь минут сюда ворвётся полиция, а встреча с представителями закона не входит в наши с вами планы. Следуйте за мной!
«А как же остальные», – хотел, было, возразить Федор Михалыч, но не возразил, а незамедлительно направился вослед за Жоржем. Несмотря на почтенный возраст, старик столь стремительно сбежал вниз по лестнице и устремился через дорогу в сторону темнеющего впереди сквера, что Фёдор едва не потерял его из виду, и лишь припустив во всю прыть, тяжело дыша, догнал уже на дорожке, ведущей наверх между кустами.
Глава 5
«Пусть ты последняя рванина,
пыль под забором,
на джентльмена, дворянина
кладешь с прибором.
Нет, я вам доложу, утрата,
завал, непруха
из вас творят аристократа
хотя бы духа.
Забудем о дешевом графе!
Заломим брови!
Поддать мы в миг печали вправе
хоть с принцем крови!»
Иосиф Бродский, «Пьяцца Матейи»
Сквер, по которому они бегут во всю прыть, раскинулся между улицей Пилимо и параллельным переулком, именующимся Театро – это место (не сквер, а две эти улицы) более-менее знакомы Фёдору Михалычу. Где-то левее, там, где переулок упирается в широкую улицу Басанавичуса, располагается Русский Драматический Театр Литвы. Позавчера Фёдор имел удовольствие лицезреть там с женой постановку «Короля Лира». Надобно сказать, что спектаклем наш герой остался в высшей степени доволен. Пьеса была поставлена, конечно, на современный лад – все актёры и актрисы были облачены в телесные трико, а декорации напрочь отсутствовали, но вот режиссура, игра и атмосфера оказались в лучших традициях старой советской драматургии. Такой уровень, вдобавок, явился совершенной неожиданностью для Фёдора – до этого, в пору прошлогодней командировки в Ригу, он со скуки решил сходить в местный русскоязычный театр, где давали «Дачников» Горького, и, не дотерпев до середины представления, ушел, отплёвываясь, ибо более бездарной игры не встречал даже в исполнении районной самодеятельности. А надобно признаться, что он являлся изрядным театралом и знатоком этого дела.
Вполне возможно, что интрига бегства и возможной погони занимает читателя в гораздо большей степени, чем суждения о Мельпомене, однако автор рискнул отвлечься в эту сторону не ради красного словца. Упоминание об искушенности героя в сфере драматургии и режиссуры окажутся в нужное время весьма кстати. Впрочем, сказанного уже более чем довольно, двинемся же вослед за беглецами.
Итак, сквер расположился меж двух параллельных улиц, и при этом – с весьма значительным перепадом по высоте – пять ярусов, где произрастали деревья и кустарник, к тому же наклонных еще и сами по себе, соединялись в различных местах неширокими лесенками, так что, в совокупности, перемещение от улицы Пилимо к переулку Театро можно, по нагрузке, соотнести примерно с подъемом на пятый-шестой этаж. Жорж, однако, совершенно не сбавил темп, что для человека его возраста казалось практически невозможно. Дядя Фёдор измучился до серьезной одышки, и то и дело вынужден был делать небольшие остановки, дабы перевести дух, а старикан мчался буквально вприпрыжку. Федя едва различал его силуэт. Присутствовала еще одна несообразность – вместо того, чтобы между ярусами подниматься по лестницам, что было бы намного удобнее, проворный пожилой плут бежал по траве и скользким после дождя листьям. Зачем – это невозможно было взять в толк, но, даже несмотря на одышку и слабость, Фёдор следовал по его стопам. При всём том, размышлять о несуразностях маршрута не было возможности – мыслительный процесс замер под действием испуга и крайней фантастичности обстоятельств.
Поднявшись наверх и буквально падая от изнеможения, наш герой застал старика, рыскающим вдоль строительных заграждений, видимо и для него появление последних на месте единственного выхода к переулку, явилось неприятнейшим сюрпризом. Метрах в ста влево строительная ограда соединялась с высокой решеткой, окружающей хорошо освещенное изящное здание в три этажа. Жорж сделал знак следовать за ним туда. Возле решетки беглецы обнаружили ящик. Ежели встать на него, можно было бы, употребив изрядные усилия, перемахнуть через решетку, однако такому предприятию препятствовали прутья. Недолго думая, старик приказал Феде снять пальто и накинуть его поверх решетки. К слову – шляпа и портфель, в котором, помимо малозначимых бумаг, находился паспорт, в суматохе оказались забыты в злополучной квартире, правда герой наш об этом казусе покамест не вспомнил и, признаться, не вспомнит еще достаточно долго. Трюк с перекинутым пальто помог сообщникам кое-как перебраться на ту сторону. Оставалось опрометью пересечь двор и, повторив тот же фокус, оказаться уже напротив театра.
Не тут-то было! Раздался вой сирены, а далее и вовсе как в кино – из небольшой пристройки выскочили как из ларца – двое с автоматами. Направив оружие на возмутителей спокойствия, один охранник громко произнёс по-литовски, а другой по-украински (автор сразу даёт вольный перевод на русский язык):
– Вы незаконно пересекли границу суверенного государства и находитесь на территории украинского посольства! Немедленно руки за голову и лечь на землю, иначе мы будем стрелять на поражение!
Для Фёдора Михалыча такой оборот событий выдался последней каплей в череде стрессов и без того лютого вечера. Упав ничком и успев лишь заложить руки за голову, он теряет сознание, успевая, однако, заметить, что Жорж, как ни в чём не бывало, остаётся спокойненько стоять.
Дяде Фёдору показалось, что очнулся он практически сразу же, вот только сознание прояснилось полностью при еще более странных обстоятельствах, чем те, которые вынудили его упасть – они шли со стариком, бережно обнимающим и поддерживающим его за пояс, по направлению к открывающейся, как раз на переулок Театро, калитке посольства. Офицер, стоящий подле калитки, вытянулся во фрунт и козырнул. Федя уже не удивился. Выйдя за ворота, он почувствовал неожиданный прилив сил и даже какую-то свежесть.
Он будто бы откуда-то знал, что они направятся в театр. Почему именно там старый прохиндей решил спрятаться от погони, да и гнался ли за ними кто-то взаправду – вопросы сии оставались открытыми. Тем не менее, Фёдор Михалыч без лишних слов следовал за Жоржем. Спутники вошли в здание театра через оказавшуюся не запертой дверь, лишенную опознавательных знаков и табличек – возможно, это был чёрный ход. Сразу за дверью начиналась лестница – проход на первый этаж, где, собственно, и располагалась сцена, гардероб и театральный буфет – отсутствовал. Еще до того, как войти, Фёдор заметил, что все окна в здании темные – оно казалось пустым. Однако, поднявшись на второй этаж, выяснилось, что там кипит бурная жизнь – ярко горел свет в коридоре, а за несколькими дверьми слышались оживленные голоса и классическая музыка. Окна были очень тщательно занавешены, и, скорее всего, кроме штор, полную светомаскировку обеспечивала специальная драпировка. Старик, впрочем, жестами увлек своего сообщника в дальний конец коридора – он, казалось, прекрасно ориентировался в здании. Их путь лежал в гримерные. В одной из них магистр загадочных наук оставил Федю, велев ему переодеться в праздничный костюм, случившийся тому впору, да еще и лаковые туфли аккурат подошли. Над такими «мелкими» совпадениями вчерашний малохольный малый, а ныне – новоиспечённый авантюрист, более не задумывался. Хотя, всё же подивился, когда на пороге его уборной явился преобразившийся маэстро – на нём был не только великолепно подогнанный фрак, но и несколько медалей и значков, а главное большой медальон на груди, в виде золотого равноконечного креста с раздвоенными и закруглёнными концами, в центре которого ярко сверкал крупный восьмиконечный рубин.
– Нас ждут! Вся вильнюсская русскоязычная аристократия сегодня здесь, – провозгласил он торжественно, и подхватив Фёдора под руку, повёл к тем дверям, за которыми слышались музыка и голоса.
В просторной зале находились около тридцати-сорока человек – мужчины в строгих фраках, женщины в бальных платьях. Несколько пар вальсировало, остальные образовывали небольшие группки по два-четыре человека, располагавшиеся по периметру зала. Три пронырливых официанта разносили бокалы с шампанским и бутербродики с икрой. Стоило нашим героям предстать на пороге, как старик юрко скользнул куда-то в сторону, а к Фёдору торопливо направился, раскрывая объятия, улыбчивый джентльмен средних лет. Заключив недоумевающего гостя в объятия, затем прочувственно тряс руку и, со словами: – «Ну, наконец-то! Мы, признаться, заждались!», развернулся к публике и захлопал в ладоши, призывая музыку и говорящих смолкнуть. В воцарившейся тишине изрёк:
– Дамы и Господа! Прошу одарить вашим вниманием нашего дорогого гостя из Праги – Фёдора Михайловича Романова, кандидата физико-математических наук и просто замечательного человека!
«Черт возьми, откуда такая осведомлённость?», – только и успел подумать Федя под гул аплодисментов. В руке его оказался бокал с шампанским, да тут же некая пожилая дама схватила его под локоть и повела в сторонку. Бал продолжился, новая знакомая защебетала:
– Какого вы мнения, голубчик, о недавно опубликованном в «Physical Review» обзоре профессора Пардо?
Вот тебе, батенька, и «Юрьев день»! Конечно же, Фёдор читал этот обзор – он просто обязан был знакомиться с новыми статьями Виктора Пардо – крупнейшего специалиста в области полупроводниковых лазеров из Чили, – ведь его работа в пражской фирме, занимающейся разработкой медицинского оборудования, как раз основывалась на теории чилийского профессора. Тут бы, конечно, задуматься – откуда у всей этой незнакомой доселе публики, столь глубокие познания о различных сторонах Фединой жизни, и не разыграна ли вся эта партия заранее, – впрочем, как они могли рассчитать, что он увяжется на улице за босоногой? Однако, после всех треволнений вечера, думать в эту сторону решительно не было никаких сил – гораздо проще продолжить беседу как ни в чём не бывало. Дама, прицепившаяся к нему, выказала незаурядные знания в области физики лазеров. Фёдор сел, что называется, на своего конька, и вскоре оживлённо отвечал на её профессионально задаваемые вопросы. Спустя несколько времени, боковым зрением он уловил на себе чей-то пристальный взор. Обернувшись навстречу ему – замер. Он думал, было, что удивить его уже невозможно, ан нет! Взгляд, пронзающий его, принадлежал босоногой! … Или её двойнику. Разве что здесь она предстала в совершенно ином обличии.
На балу она отнюдь не босоногая: шикарное бальное платье, великолепная укладка волос и макияж, жемчужное ожерелье и браслет с изумрудами на руке. Рядом с ней – осанистый господин лет эдак пятидесяти с аристократическим профилем лица. Дядя Фёдор невольно отмечает, что изысканный наряд не увеличил, но и не уменьшил степень её удивительной притягательности – она желанна любая. Смотрит на него неотрывно и, кажется, не слышит речь своего спутника. Федя инстинктивно порывается сделать шаг в её сторону, тоже совершенно позабыв о пожилой даме, интересующейся физикой и приборостроением. Заметив его порыв, Анна-Мария быстро отворачивается, затем вновь, на несколько секунд обернувшись, скользит по Фёдору отстранённым, не узнающим и, даже, слегка презрительным взором. Этот знак удерживает нашего героя от дальнейших движений в её сторону, на какое-то время он даже решает, что это и не Анна-Мария вовсе, а просто очень похожая женщина, да и как могла босоногая оборванка обернуться Золушкой на балу? Тем более так быстро – даже если её кто-то подвёз сюда на машине, всё равно за те пятнадцать – двадцать минут, пока Фёдор Михалыч и Жорж бегом добирались до этого места – невозможно было тщательно помыться, переодеться и сделать укладку волос и макияж.
Фёдор возвращается к увлечённой старушке, деликатно извиняется за минутное отвлечение внимания от разговора и, попросив повторить вопрос, заданный ей о коэффициенте расходимости безрезонаторного лазера на полупроводниках, вновь погружается в научную беседу. Хотя, надобно отметить, краем глаза продолжает следить за незнакомкой, так похожей на предмет его мечты. Минут через десять, пожилая дама, видимо, насытив своё интерес, раскланивается, осыпав своего информатора множеством благодарностей. Сей ритуал на некоторое время отвлекает нашего героя от наблюдений. Однако отыскать взором женщину – копию роковой возлюбленной, после обмена любезностями со старушкой, решительно не удаётся. Более того, на ее месте, подле её кавалера – Жорж. Судя по выражениям лиц и жестикуляции, они обмениваются остротами. Впрочем, старый лис достаточно быстро ловит на себе Федин взгляд, и, опять же, ежели судить по жестам, извиняется перед собеседником и, прервав беседу, направляется прямёхонько к пылкому влюблённому:
– Друг мой, вы не ошиблись, это она – Анна-Мария. Вернее будет сказать, что здесь она Анна, а в прежней обстановке – Мария.
Фёдор порывается спросить о несовпадении во времени, однако Жорж не даёт ему и слова вымолвить:
– Она – воплощение Души, да-да, той самой Anima Mundi (сноска). У неё множество граней. Вы влюблены и воспламенены, и это прекрасно. Хвала богам, что ваше посвящение случится именно с Анной. Анна отличается от Марии даже в большей степени, чем Персефона разнится с Корой (сноска). Её явление для вас предшествует совершенно новому этапу в судьбе. И мечтать о самоубийстве уже не нужно будет. Ступайте. Вы найдёте ее в последней комнате влево по коридору.
– Но…, – пытается возразить Федя. Магистр вновь прерывает его:
– Ни слова против! Вы, голубчик, нынче уже совершенно иной, чем давешним вечером. При всём том, сия трансформация не завершена. Так не дайте процессу вернуться вспять, сейчас нужен обжиг и кристаллизация. Ступайте!
Глава 6
«Круча над кручею, чаща дремучая
С пнями, корягами, мхами, оврагами.
Воды – живители пустынножителей.
Львы к ним у пропасти ластятся с кротостью,
Чтя сокровенное место священное.
Pafcer exstaticus – Отец восторженный
Жар сверхъестественный муки божественной,
Сердце пронзи мое, страстью палимое,
Копьями, стрелами, тучами целыми.
Корка под палицей треснет, развалится,
Мусор отвеется, сущность зардеется,
Льющая свет всегда вечной любви звезда».
И. В. Гёте, «Фауст»
Весьма просторное помещение, в котором он оказался, не было похоже ни на залу, ни на гримёрки. Возможно, оно являлось кладовой для крупных театральных декораций. Здесь находились ширмы, несколько различных столов, стулья – старинные и современные, ковры, вешалки, огромный шкаф, зеркала… Однако, все эти предметы не стояли беспорядочно – Фёдор узрел какую-то странную гармонию в их взаиморасположении. К тому же, между ними был и некий простор. В левом дальнем углу располагалась настоящая жемчужина – не каждый театр мог себе позволить такую декорацию – огромная кровать…, нет, пожалуй, просто кроватью нельзя называть это воистину королевское ложе, обтянутое атласным покрывалом под роскошным балдахином на четырёх изящных столбах резного дерева.
Женщина, еще более пленительная и манящая в этой обстановке, уловила Федин взгляд, брошенный на ложе, хотя, естественно, брошенный туда ненадолго, ибо с первой же секунды внимание его было приковано к ней – той, что превратилась за этот вечер в единовластную хозяйку его сердца, да и всего его существа. Она, всё так же нарядная, сидела, как могло показаться, с выражением решительно не характерным для её прежнего облика скромности и смирения, на элегантном кресле, поджав ноги под себя. Дорогие бальные туфли стояли по правую руку от кресла:
– Да, действительно – не простая декорация, а царская опочивальня, доставшаяся театру от потомков литовского монарха Ладислава. Лишь Король и Королева имели право возлежать и соединяться на этом ложе.
О, боги! Тот же, сводящий с остатков ума, чарующий голос, но сейчас он излучал совершенно иную атмосферу: манил и отталкивал, раскрывал неведомые глубины и ставил, казалось, непреодолимые барьеры, возбуждал и остужал, призывал к действию и, одновременно, настраивал на долгую паузу. Фёдор не мог взять в толк, как ему вести себя – на чердаке всё было предельно ясно, хотя и требовалось справиться со смущением и робостью, здесь же он уже не робел, его удерживало нечто иное. Положим, он знал, что ни что уже не помешает, и этой ночью Анна станет его возлюбленной в полной мере, и, в то же время, их разделяло нечто, что необходимо было преодолеть, и не просто преодолеть, но еще и заслужить. Вот только чем? Какими поступками?
Будто бы услыхав его мысли, Королева души его тихо произнесла:
– Состояние… необходимо состояние. Настройся на меня, просто посиди рядом, – она указала на низкий табурет в полуметре от себя. Удивительно, но выглядела эта роскошная женщина абсолютно трезвой, хотя горячительного этим вечером было выпито немало. Да еще и шампанское на балу… Опустившемуся на табурет Феде нужно было немного задрать голову, чтобы видеть желанные очи, излучавшие тихую нежность и глубокий покой. А вот заботился наш герой быстротечными противоречивыми порывами, то ему чудилось, что надобно действовать настырно, и, не взирая, на её игру в эдакую скромницу, идти напропалую в атаку, то, вдруг, его одолевала тревога, что с ним пошутили, и его чувства будут отринуты. И всё это – на фоне того же острейшего возбуждения и жгучего желания, что он испытал на чердаке за минуту до рокового случая, прервавшего священнодействие, которое почти состоялось.
Всё же, спустя несколько времени, Федя с удивлением отметил, как смелые и дерзкие образы, а равно и картины постыдного поражения начали таять, а затем и вовсе прекратили роиться перед его внутренним взором. В груди вновь взрывался фейерверк невыразимого блаженства. На чердаке он взрывал героя-любовника, раскидывая, как чудилось тому, не только флюиды чувств, но всю его плоть во все стороны, сейчас тот же фейерверк был невероятно мягким и столь нежным, что автор даже решается употребить для описания снизошедшего на мужчину чувственного потока, оборот, взятый из, пожалуй, самого древнего библейского текста – «Книги Иова»: «истаивает сердце». Да, именно так: истаивало сердце, да что там сердце – всё существо Фёдора. В сей миг он предельно ясно понял, что ничего большего уже даже и не нужно, он готов годы сидеть подле Анны, если будет нужно – находиться вдали от неё, свершая те деяния, кои уготовит ему один лишь только взор возлюбленной.
Анна, Аня, Анюта – загадочно, нежно и, вместе с тем, лукаво улыбнулась и протянула руку. Он принял её осторожно и бережно, едва заметное касание, затем оконтуривание пальчиков, прежде совершенно незнакомые ему – тончайшие ласки, заставляющие застыть самоё время… Он не сможет потом уже вспомнить ту грань, когда нежнейшее переплетение пальцев в длящемся упоительном мгновении, вдруг наполнилось силой и страстью – она легко, но требовательно притянула влюблённого к себе и, закрыв глаза, отдала губы для поцелуя.
Неужто сбылось?! Он и представить себе не мог, что поцелуй может быть таким сладким, таким долгим, таким манящим в неведомые дали наслаждения. С Натальей – женой – все было намного прозаичней, примитивней, с аспиранткой Любой – единственный неожиданный случай супружеской неверности Дяди Фёдора на кафедре – он попросту не помнил себя от волнения. Здесь же всё обстояло иначе. Здесь, у алтаря, коим являлось королевское ложе, начиналась тропинка в райский сад, обещающий нечто неземное. И ощущение, что это уже было когда-то. Эти мягкие влажные губы, этот аромат длящегося мгновения, это слияние двух сладостных пустот: его и ее.
…Он двигался очень медленно. Он не жаждал оргазма, ибо каждое мгновение, каждое осторожное движение было сладостнее любого оргазма. Он жадно пил застывший момент. Видимо и она, полностью обнаженная и невероятно прекрасная, распростертая внизу, переживала нечто подобное. Они вступали в обитель вечности; туда, где стираются границы не только губ и тел, но и самое «я» и «ты» бывшие разделенными, соединяются и тают в остановившемся движении, остановившемся дыхании. Не раз потом вспоминая эту ночь, Фёдор понимал, что происшедшее не было банальным соитием, но оказалось таинством, которого он причастился за непонятно какие заслуги.
Когда время вновь завременилось, губы их еще раз соединились, скрепив печатью молчания то неведомое, что не имело названия. Он хотел, было, нарушить тишину и сказать о том, что случилось что-то непостижимое. Впрочем, эти несколько слов были бы пошлой банальностью. Слова сейчас были не нужны. Они оттеняли то, что потрясло мужчину. Это нечто было вспышкой какого-то очень далекого воспоминания. И узнавания: узнавания неумолимого, безжалостного, мучительного, прекрасного, горького. Вне всякого сомнения, его «пустота» уже знала, знала множество раз ее чарующую «пустоту». Хотя, это была не «её», Ани «пустота», а «Пустота» некого Первообраза Женского Существа: вот что, вопреки всякой логике, подсказывала ему сама его Суть. В полузабытьи их тела прижимались друг к другу, проваливались друг в друга, растворялись в чем-то ослепительно огромном, безнадежно забытом. Затем губы соединились еще раз. Губы, руки – переплетающиеся пальцы, говорящие: «Знаю тебя! Знаю! Помню!» Плоть мягко, бережно, мучительно медленно устремилась в плоть… И вечность, таинство причастия вечности – повторилось…
Прошло минут сорок. Они лежали, обнявшись: голова ее покоилась у него на груди. Вдруг, как бы очнувшись, он внятно произнес то, что уже многажды говорили друг другу их губы, руки, тела:
– Я это не я… Точнее, я даже не могу найти слов, чтобы описать то, что случилось…
Аня перехватив его мысль, прошептала строки из Хуана Рамона Хименеса:
– Я – не я, это кто-то иной,
С кем иду и кого я не вижу
И порой почти различаю,
А порой почти забываю.
Кто смолкает, когда суесловлю,
Кто прощает, когда ненавижу,
Кто ступает, когда оступаюсь,
И кто устоит, когда я упаду…
Пребывание в растворении освобождало Федю от тисков его прежней личности. Пытаясь изредка припомнить свою прошлую жизнь, он с удивлением, восхищением и какой-то доселе незнакомой дерзостью, отмечал, что смотрит на все пережитые ранее события и свистопляски, как на обрывки фильма про совершенно постороннего человека, чем-то даже неприятного, но не настолько, чтобы это доставляло хотя бы какую-то долю стыда или вины за поступки этого без двух лет пятидесятилетнего домашнего мальчика.
Волшебство длящегося момента постепенно рассеивалось, и, хотя Фёдор чувствовал себя совершенно иначе – что именно в нем поменялось он не мог бы внятно описать – но еще жив был в нём неугомонный, категоричный и оценивающий рассудок. Трезвея не только от вина, но и от послевкусия чудесной близости, он думает о том, что всё произошло без презерватива, и… он же видел свою возлюбленную в совершенно ином образе: нетрудно догадаться, что у неё множество других мужчин…
Анна, заметив, как он едва заметно напрягся, вероятно, догадалась что с ним, но безо всякой надменности или брезгливости, с прежней нежностью и теплотой, ответила вслух на мысли горемыки:
