скачать книгу бесплатно
– Мужики упрямы, – заметил хорунжий.
– Я тоже не очень уступчив… Гей, жолнеры!..
Тимофей Суета, которого вместе с Данилой и Осипом тоже связали крепко-накрепко, смотрел не больно-то кротко: не так, как Ананий. Все поглядывал Тимоха на старшего Селевина, словно подстрекая: «Грянем-ка на ляхов!» Но степенный Ананий только головой покачал: не побить с голыми руками столько врагов, да еще с пищалями, хотя бы и десятерым богатырям. Сзади вели стонавшую старуху-богомолку и бедную Грунюшку.
Подвели молоковских парней к Александру Лисовскому. Вынул пан кошелек с золотом, достал полновесный червонец.
– А кто из вас деньги любит? Кто золото видал?
Ни слова не ответили ему молодцы, словно не слыхали; только у Оськи Селевина вспыхнул огонек в глазах.
– А кто из вас пищальной пули отведывал? – спросил опять Лисовский, злобно посмеиваясь.
Опять молча стоят парни, будто и не им говорят. Подумал Лисовский, что больно уж оробели; заговорил хитрый ротмистр ласково:
– Не бойтесь. Я вам худа не сделаю. А вы мне за то послужите. Ведомо мне, что монахи в вашем монастыре Сергиевском не хотят нашей силе покориться. А что хорошего выйдет с того? Стены их мы пушками да пищалями разобьем, многих неповинных да слабых людей перебьем, перераним… Вы в монастыре-то бывали? Разве ему устоять супротив нас?.. Стены-то, должно, обвалились, рвы-то осыпались?..
– Про то нам ничего не ведомо, – отвечал ровным голосом Ананий. – А ежели бы мы, пан, что и знали про монастырь, тебе бы не сказали…
– Как?! – грозно крикнул Лисовский, привставая с земли. – Вы мне противничать решили! Я вас!..
– Не грози, не грози, пан, – дерзко выступил вперед Суета и так руками тряхнул, что веревки затрещали.
Ротмистр сделал знак жолнерам. Десятка два пищалей уткнулись почти в самую грудь пленникам. Ананий, оглянувшись, увидел помертвевших от страха богомолок и громким окликом остановил Суету:
– Стой, Тимофей! К чему с собой слабых да неповинных губить? А ты, пан, не гневайся… Где же нам, темным, деревенским людям, про монастырскую оборону знать.
Разгневался пан Лисовский, ничего и слышать не хотел.
– Взять их! – крикнул он жолнерам.
Пан Тышкевич, слегка робея, подошел к начальнику:
– Успеем ли мы, ясновельможный ротмистр? Нам ведь надо спешить к сборному месту. А с этими упрямцами, пожалуй, долго провозимся…
– И то правда, – встрепенулся Лисовский, взглянув на солнце. – Как быть?.. Разве так сделать: оставайтесь с ними вы, пан хорунжий; возьмите десятка полтора жолнеров, да и выпытайте хоть что-нибудь у этих дерзких московитов. Я поспешу… На коней!
Быстро выстроились вышколенные солдаты, и вихрем унеслась из деревни их летучая, грозная ватага.
Пятнадцать поляков окружили четверых парней; у пищалей были зажжены фитили. Пан Тышкевич, почувствовав себя главным начальником, приосанился, нахмурился – даже побагровел еще более.
– Слушайте, негодные! – свирепо крикнул он. – Я шутить с вами не стану. Гей, взять вот этого толстого и привязать к воротам…
Но Тимофей Суета не захотел по вольной воле покориться. Кое-как вырвал он одну руку из пут и такие удары двум жолнерам отвесил, что те на землю покатились. Зашумели поляки; но стрелять не решались, чтобы своих не задеть. А тут Ананий свою стражу ловким толчком повалил.
– А, бежать?! – заревел пан Тышкевич и выпалил из пистоли в Данилу, который отскочил одним прыжком к брату Ананию, благо ноги свободны были. Чуть не задела его пуля, но все же промахнулся пан.
– Держись, ребята, выручим! – загремело множество голосов с поля, с дороги Сергиевской. Остановились все…
К деревне скакало человек двадцать конных царских стрельцов. Загромыхали пищали, секиры[12 - Секира – боевой топор с более коротким, чем у бердыша, лезвием и древком. Также церковнославянское название любого топора: слово «топор» в нашем языке более позднее. Оно заимствовано из иранских языков примерно две тысячи лет назад.] заблистали, и мигом полегло с десяток поляков. Остальные с хорунжим прорвались и ускакали на легконогих конях.
– Слава богу, – говорил пятидесятник стрелецкий, отирая пот с лица. – Выручил я вас, братцы… На шум прискакал, да пока поляков много было, хоронился вон в той рощице. От монастырского воеводы Голохвастова я в объезд послан…
Долго благодарили парни стрельцов-молодцов.
– Живо, ребята, в обитель! – торопил их пятидесятник. – А то на выстрелы ляхи вернутся.
Посадили стрельцы парней за собою на лошадей, прихватили и богомолок и спешно направились по Сергиевской дороге.
За святого Сергия!
Издавна в конце сентября, в праздник преподобного Сергия Чудотворца, сотнями и тысячами сбирался народ православный в многочтимую и многолюбимую обитель. Шли туда богомольцы и из окрестных сел, и из дальних деревень и городов: шли больные и убогие, шли богатые и бедные… Каждый нес свою лепту в казну обительскую, каждый шептал горячую молитву. Далеко, далеко молва шла про архимандрита Иоасафа, про келаря[13 - Келарь – в монастыре ближайший помощник его главы – настоятеля. Келарь заведовал разного рода монастырскими припасами и вообще светскими делами монастыря.] Авраамия, про старца Корнилия и про остальных соборных старцев, подвижников монастырских. Печальниками и молитвенниками земли русской были сергиевские отцы, а в ту годину тяжелую, в скорби и шатании всеобщем, где же и было русскому многострадальному люду искать прибежища, надежды и утешения, как не в святой обители?..
На этот раз к Сергиеву дню богомольцев собралось в обители еще более, чем в прошлые года. Одни шли постоять грудью за великую святыню русскую, другие – укрыться за могучими стенами, благо царь Василий Иоаннович догадлив был: укрепил ограду обители и высокие башни, прислал пушек и пищалей, наряду воинского и верных людей.
Еще не рассвело, но уже над высокими стенами монастырскими стоял громкий гул; не спалось богомольцам, да и спать-то негде было: за множеством пришлого народа не хватило ни странноприимных келий[14 - Келья (иногда пишется келия или келлия) – жилище монаха: комната в общем (братском) корпусе или отдельно стоящий домик. Слово греческого происхождения: келлион означает чулан или комнатка с оттенком уничижительности.], ни монашеских. Старики, дети с матерями, больные и здоровые, лежали на голой земле под осенним дождем; слышался плач, раздавались стоны в предутренней тьме…
Не до сна было и монахам, немало забот было у отцов. Совсем не ложился на свое скудное иноческое ложе и архимандрит Иоасаф. Всю ночь молился он в своих покоях.
Бледный свет от теплящихся лампад озарял благообразное кроткое лицо старца; ничего похожего на страх или уныние не было на этом лице. Порою вставал он с колен, подходил к узкому окну, прислушивался к гулу толпы и шептал горячую молитву за этот люд православный, что вверился святой обители, отдался под защиту Сергия и Никона, святителей троицких.
Закрадывались в многодумную голову архимандрита и иные мысли. Вспоминал он о своем друге и помощнике, келаре монастырском, Авраамии Палицыне.
«Мудр и велеречив отец келарь; авось постоит он за нашу обитель перед царем да боярами; авось пришлют с Москвы еще подмогу, – размышлял отец Иоасаф. – Не покинут же нас на погибель. К тому же у отца келаря взята с собой и казна знатная, и хлеба он запас вдосталь на нашем подворье московском. Есть чем царю Василию услужить, есть за что и подмоги попросить. Одно худо: пишет отец Авраамий, что и сама Белокаменная ненадежна. Ну да это пустое: Господь того не попустит. Скоро ль вздохнешь ты полегче, земля русская? Скоро ль изгоним мы врагов лютых?»
И снова погрузился архимандрит в молитву. Бледный свет наступающего дня уже проникал в окошко; все громче и громче становился гул народной толпы; изредка в этот гул врывался дальний, зловещий, звонкий рев вражеских труб.
Тихо отворилась дверь, и мягкими, неслышными шагами вошел в покои невысокий тучный монах, сотворив отцу Иоасафу уставный поклон.
– С чем пришел, отец казначей? – спросил архимандрит, вставая с колен.
– Худые вести, отец архимандрит! – жалобным, пугливым голосом ответил блюститель обительской казны, отец Иосиф Девочкин.
– Да будет воля Божия. Что стряслось?
– Да не знаю, как и быть, просто голова кругом идет! Богомольцев-то, отец архимандрит, сколько в обитель набралось! Все келии заняты, все сараи, сенники и амбары… На земле вповалку лежат – ступить негде.
– Это, что ль, беда, отец казначей?
– Вестимо!.. Чем их поить-кормить будем? И к бою-то годных из них всего треть будет; а то все бабы да ребята, старые да убогие. С этакой силой не одолеть нам ляхов… Надо бы, отец архимандрит, усовестить их: пусть уходят из обители…
Легкая грустная улыбка показалась на бескровных губах отца Иоасафа.
– Не властен я, отец казначей, порешить это дело без собора старцев обительских. Обожди, вон уж они собираются.
Один за одним входили в покои старцы в черных мантиях[15 - Мантия – широкая длинная одежда без рукавов в виде накидки или плаща. Черную мантию носят монахи, и она является их отличительным знаком. Епископам полагается особенным образом украшенная фиолетовая мантия, а патриархам – такая же зеленая. Выражение «постричь в мантию» означает принятие полного монашеского обета. Слово заимствовано из греческого языка: мантион по-гречески означает плащ или покрывало.] и клобуках[16 - Клобук – головной убор монаха: в старину в виде капюшона, концы которого свисали спереди и на спину, в более поздние времена и ныне покрывало, надеваемое поверх камилавки – шапки, несколько расширенной кверху (клобук – отличительный знак священнослужителей, являющихся монахами, – иеродиаконов и иеромонахов, а также епископов).]. Были между ними подвижники древние с тяжкими веригами[17 - Вериги – по церковнославянски узы, оковы. Некоторые подвижники благочестия, особенно монахи и юродивые, носили под одеждой железные цепи, замки и т. п. предметы в знак смирения перед Господом.] под иноческими одеждами, были и крепкие, сильные телом иноки, видавшие много на своем веку, поработавшие и на полях ратных мечом, послужившие и для дел государских мудростью. После трудного пути житейского ушли они от мира, но крепко печалились о родной земле и готовы были послужить ей личным опытом. Благословясь у отца-архимандрита, расселись старцы на высоких сиденьях вокруг своего пастыря, печальные, молчаливые.
– Братия! – начал отец архимандрит. – Настала для обители година суровая… Обложила нас кругом рать ляшская, пришла пора постоять за веру, за царя и за землю родную. Отцы – помощники мои, споспешники мои – не оставьте меня, недостойного, советом да поддержкой вашей!
И, встав, отец Иоасаф в пояс поклонился братии.
– Допрежь всего, старцы, о богомольцах рассудить надо. Вот отец казначей говорит, что много лишнего народа набралось в стены обительские… Давать ли нам пристанище слабым, больным, женам, детям, старикам дряхлым?
Переглянулись соборные старцы, а затем обратили взоры на отца Корнилия, что рядом с архимандритом сидел. Служил в былое время старец Корнилий в царской рати, светел был разумом и опытен.
– Святой Сергий не отвергал злосчастных, – вымолвил коротко отец Корнилий, и просветлели сумрачные лица иноков, и в безмолвном согласии наклонили свои черные клобуки все до одного.
– Слышал, отец казначей? – спросил архимандрит. Отец казначей склонил покорно голову.
Послышались у входа твердые, быстрые шаги, зазвенели мечи, и вошли в покои монастырские воеводы: дородный и высокий князь Долгорукий Григорий Борисович и приземистый Алексей Голохвастов. Первый улыбался, второй хмурился. Благословились воеводы…
– И мы к вам, отцы, на совет, – молвил князь, – ляхи кругом всей обители туры понаставили: на Волкуше-горе, в Терентьевской роще, на Крутой горе, на Красной горе, в Глиняном овраге… Скоро громыхать начнут из пушек да пищалей…
– Совсем обложили, – сказал, вздохнувши, Голохвастов.
– Я, отцы праведные, все башни сегодня крепким дозором обошел, пищали да пушки порасставил, ратных людей на места отрядил, – рассказывал князь Долгорукий. – Кажется, все в порядке. Силы только у нас маловато, кликнуть надо бы богомольцев да послушников, кои помоложе… Благословите, отцы!..
– Сами за тобой пойдем, воевода! – вскричал, поднимаясь с места, отец Иоасаф. – А из богомольцев давно уж немалое число на стены просилось. Присылали ко мне некоего молодца, чтобы их на богоборцев идти благословил…
– Исполать тебе, отче! Приумножится сила наша, отобьем ляхов от стен…
– Нелегкое дело, – прервал сотоварища воевода Голохвастов, выступая вперед. – Велика ли подмога от мужиков да от послушников? К оружию непривычны, оробеют в бою…
– Не греши, воевода! – молвил старец Корнилий. – За веру, за обитель святую всяк на смерть пойдет…
Гул прошел по толпе послушников и пришлых людей, что стояли у дверей открытых близ порога и жадно ловили каждое словечко.
– Не оробеем!..
– Веди, воевода…
А из самой толпы выступил Ананий Селевин, земно старцам поклонился:
– Отцы и воеводы! Первый на ляхов иду. Не обидел меня Бог мощью и духом… Благословите!..
– Я тебе говорил, воевода, – молвил князю Долгорукому архимандрит. – Вот молодец тот…
– Ладно, парень, приходи ко мне! – потрепал по плечу Анания князь, любуясь его осанкой богатырской.
– Благословите, отцы, слово молвить! – заговорил дальше Ананий. – Все отца архимандрита молим, пусть нас на стены пошлет. Коли стар человек али немощен – все ж силы у неге хватит на ляшские головы камень сбросить, врага кипучим варом обдать. Кого поранят, за тем жены и дети ходить будут… Все в святой обители на свое дело пригодятся…
Отец архимандрит, светло улыбаясь, благословил молодца.
– Разумно твое слово, чадо, всем, всем свое благословение даю – постоять за обитель-матушку… Вызволим ее из осады ляшской!
Отошел Ананий к дверям, поклонившись в ноги старцам. Начал воевода, князь Григорий, опять про ограду обительскую да про свою силу ратную:
– Укрепил я, отцы, на диво монастырские башни. На Водяной да у ворот Красных поставил я отборных пушкарей. На Плотнишной тоже стоят воины не хуже. Так же и на Келарской башне…
Речь воеводы прервал спешно вбежавший сотник стрелецкий, Лешуков Степан, из передовой сторожевой сотни.
– Отцы и воеводы! – крикнул он. – Посланец от ляхов!
Всколыхнулись все; князь-воевода приосанился.
– Пусть войдет… Поглядим, что скажет.
Расступилась толпа и пропустила в покои высокого широкоплечего воина в ляшском панцире и шлеме, с кривой саблей на боку. Не по себе было послу, косился он с опаской на послушников и богомольцев.
– Благослови, отче, – молвил он архимандриту, снимая шлем. – Православный я…
– А ляхам служишь! – вздохнул, благословляя его, отец Иоасаф.
Промолчал пришелец, только брови сдвинул.
– С чем послан? – спросил князь Долгорукий.
– Послан я, сын боярский Бессон Руготин, к вам, иноки обительские, и к вам, воеводы, от пана гетмана литовского Петра Сапеги да от пана Александра Лисовского с грамотами. Нас великая сила стоит под монастырскими стенами. С панами Сапегой да Лисовским пришли: князь Вишневецкий Константин, четверо панов Тышкевичей, пан Талипский, пан Казановский, князь Горский, да атаман донской Епифанец. А ратных людей, с пушками и иным огнестрельным боем, жолнеров, казаков, немцев, татар и русских – три десятка тысяч будет. Покоритесь, иноки…
– Давай грамоты! – сурово крикнул князь Григорий.
Толпа зашумела, понадвинулась; замолк, озираясь пугливо, ляшский посланец, вынул из сумки грамоты, подал князю и архимандриту. Стихли все, безмолвно понурились в ожидании иноки…
Отец Иоасаф читал ляшское послание без гнева и волнения; князь-воевода то и дело кусал губы, хмурил брови, и дрожал, как от ветра, в его руках ляшский лист.
– Ах, злодеи! Чем похваляются! – загремел он во всю широкую грудь. – Слушайте, отцы, слушай, народ православный!.. Пишут ляхи нам, воеводам, – покоритесь-де вору Тушинскому… Именуют его сыном царя Иоанна… Сулят нам: коли сдадим обитель, будем-де наместниками Троицкого града, владетелями богатых сел. А ежели супротивничать будем, падут-де наши головы…
Пуще прежнего загудела толпа; кое-кто уж к Бессону Руготину подступил.
– Стойте! – властно молвил архимандрит. – Поведаю и я, что ляхи инокам пишут… Сулят они обители великие милости от царя Димитрия и от царицы Марины! От еретички-то[18 - Еретичка (в мужском роде еретик) – приверженцы ереси, то есть какого-либо осужденного Церковью ложного учения. Слово «ересь» (по-гречески «айресис») первоначально означало выбор. Позже оно стало пониматься как разномыслие или заблуждение.] ляшской!..
Не выдержал степенный отец Иоасаф – и отплюнулся при этом имени, которое вся Русь проклинала. Заволновались и все иноки: иные крестное знамение творили, иные тоже с гневом отплевывались.
– Многим еще нас прельщают ляхи нечестивые… Ужели поддадимся соблазну, отцы и миряне?..
Старцы поднялись со своих мест; крики раздались у дверей:
– За обитель-матушку!
– Постоим! Живот свой положим!
– Бейте ляшского посланца! Бейте перебежчика!..
Дюжий послушник железной рукой схватил за ворот Бессона Руготина, десятки других рук потянулись к побледневшему, трепещущему боярскому сыну. Еще миг один, и конец пришел бы ему.
– Прочь! Слушайте воеводу!
Смутилась и остановилась толпа от грозного окрика князя Григория. Воевода собой заслонил Руготина.
