скачать книгу бесплатно
Джунковский мысленно произнес: «Слава Тебе, Боже! До этого фигляра мои слова, кажется, дошли!»
Керенский вновь прошелся по кабинету туда-сюда, покачал головой:
– Можно быть прекрасным воином, но никудышным политиком. Бисмарк точно сказал: «Политика есть искусство возможного». Да-с!
Джунковский моментально нашелся:
– Тот же Бисмарк, кстати, находясь в России, утверждал: «Политика – это недуг, который надо лечить кровью и железом». Вот вы весьма политичны с Лениным, Троцким и прочими заговорщиками. Но если Ленин и его приспешники сумеют силой отнять у Временного правительства власть, то всех вас, министров, сразу же расстреляют, потому что большевикам надо будет укреплять свою диктатуру.
Керенский вплотную подошел к Джунковскому, наклонил набок голову, произнес трагическим тоном:
– Вы ведь не знаете, что с Лениным мы из одного города – Симбирска? И наверняка не слыхали, что мой отец был начальником отца Володи? Пусть в разные годы, но мы учились в одной гимназии. И главное, мистически-загадочное, – многозначительно поднял указательный палец вверх, – мы даже родились в один и тот же день – двадцать второго апреля. И как я могу убить Ульянова? С ранних лет в нашем доме я слышал от родителей эту фамилию – Ульяновы. Лично мне Володя Ульянов симпатичен, но, к сожалению, по натуре своей он интриган и заговорщик. Зато, как большинство полукровок, очень умен. Нет, никогда я не отдам приказа о его расстреле. Не могу и не хочу!
Джунковский усмехнулся:
– Опубликованы в газетах неопровержимые документы: Ленин, Ганецкий, Троцкий и прочие – германские шпионы. Идет война, и если мы не уничтожим внутреннего врага, то он всадит нож в нашу спину. Тем более что большевики заявляют весьма приятную для пролетариев программу: немедленное заключение мира, объявление буржуазии вне закона, то есть провозглашение кровавого террора и разрешение крестьянам захватывать помещичьи земли, а рабочим – фабрики и заводы.
Керенский кисло усмехнулся:
– Все это чепуха, обещать можно что угодно.
– А простые люди, преимущественно из тех, что ненавидят труд, как таковой, очень любят химерические обещания.
– Вы, Владимир Федорович, прекрасно оппонируете, могли бы стать великолепным оратором.
Джунковский, призвав на помощь все свои актерские возможности, прижал руку к груди и с пафосом воскликнул:
– Дело не во мне – генералов много, а вот Керенский у нас один. Дорогой Александр Федорович, ведь вы падете первой жертвой этих головорезов. Россия, слез не утирая, станет вечно скорбеть о вас…
Керенский слушал внимательно, затем печально закрыл веки, прислонил к ним носовой платок. Потом он принял вид, полный глубокомыслия. Несколько раз, словно что-то серьезно обдумывая, прошелся по кабинету, поглаживая ладонью подбородок. Остановился возле Джунковского, резанул рукой воздух и с торжественным пафосом произнес:
– В ваших словах, генерал, есть много сермяжной правды. Что касается смертной казни, то вы меня убедили, я вновь ее введу – на пользу революции. – Протянул руку: – Спасибо, что посетили меня!
Джунковский мысленно перекрестился: «Дошло до сознания этого остолопа, слава богу!» И еще, все время разговора помнил о просьбе графа Соколова. Уже стоя в дверях, сказал:
– Александр Федорович, вы наверняка слышали о подвигах Аполлинария Соколова?
– И что он хочет? – Керенский нетерпеливо дергал ногой, бросал взгляды на каминные часы и на дверь, давая понять, что аудиенция закончена. – На передовую? Такие люди там нужны. Пусть рапорт на мое имя напишет, я его направлю в распоряжение штаба Юго-Западного фронта.
– Пока его желание скромнее.
– Уточните! – Керенский был явно недоволен затянувшимся разговором.
– Согласно воинскому уставу, граф Соколов обязан о проведенной операции по потоплению германской субмарины «Стальная акула» доложить командиру, который отдавал ему приказ.
– Пусть докладывает, разрешаю!
– Дело в том, что этот приказ отдавал… государь Николай Александрович. Соколов хотел бы увидать царя…
– Бывшего царя, – поправил Керенский и, окончательно раздражаясь, выпалил: – Полковник Романов теперь никакого отношения к войне не имеет. Нынче он частный человек. Не разрешаю! Это блажь! Я только что встречался с Романовым, предложил переправить его в Англию. И что вы думаете? Он желает оставаться здесь, как бельмо на глазу. Это легкомысленный и пустой человек. И пусть вашего Соколова совесть не угрызает. Если пожелает, может доложить в нашем министерстве полковнику Штейнбаху. Желаю вам, генерал, новых славных побед во имя демократии и расцвета великой России! – Протянул для прощания сухую ладонь. – И запомните: настоящее России ужасно, но есть человек, готовый взять на себя всю ответственность за ее будущее.
Джунковский, напустив на себя притворную серьезность, воскликнул:
– Этот человек передо мной!
– Совершенно верно! Наступают решительные дни, ибо Россия на краю зияющей пропасти!
Джунковский направился к выходу. Папка с фронтовыми документами не понадобилась – военно-морскому министру они оказались неинтересны.
Вдруг за спиной Джунковский услыхал мотивчик из «Веселой вдовы» Легара. Его насвистывал Керенский.
* * *
Вернувшись домой, Джунковский тщательно вымыл руки.
Сестра Евдокия сказала:
– Аполлинарий Николаевич обещал вернуться только к ужину. Как бы не вымок, тучи во все небо, на дворе потемнело, хоть свечу зажигай. А он ведь даже без экипажа…
Джунковский улыбнулся:
– Наш граф и не такие грозы видал! Ничего плохого с ним не случится.
Огненная страсть
Соколову не терпелось увидать старых друзей. И в первую очередь очаровательную разбойницу, секретного агента Веру фон Лауниц.
Справочное бюро в Петрограде еще действовало. Барышня запросила десять копеек и, вопреки ожиданиям, через три минуты в окошечко протянула синий листок. Соколов прочитал: «Ул. Гоголя (бывшая Малая Морская), 11, дом Эллы Ник. Штоль». Соколов поцеловал бумажку, на радостях протянул барышне рубль и сказал:
– Сдачи не надо! Заодно отыщите, пожалуйста, адрес Рошковского Виктора Михайловича.
И вновь он получил синий бланк: «Профессор Рошковский, Таврическая ул., 25, дом Елизаветы Долматовой».
Это был адрес старого приятеля, ходившего в боевые походы на миноносце «Стремительный», бывшего доктора государя.
Гений сыска задумался: куда идти сначала? Решил: «Начну с десерта, а слаще любимой женщины нет ничего на свете!» Оглушительно в два пальца свистнул, так что с испугом шарахнулись прохожие, и с угла улицы стрелой подлетел лихач.
– Гони, паразит, на Гоголя!
…Около большого дома стоял «мерседес-бенц». Шофер в новой кожаной куртке загружал в багажник два громадных чемодана. Рядом, спиной к подъехавшему Соколову, стояла изящная дама в дорожном костюме и небольшой шляпке, украшенной по моде павлиньими перьями.
Что-то екнуло в сердце. Дама чуть повернула лицо. Соколов узнал: «Вера!»
Он мягкими тигриными шагами подошел со спины и сказал в затылок:
– Вас, сударыня, поцеловать можно?
Вера резко обернулась, на мгновение замерла и с радостным криком бросилась ему на плечи:
– Милый! Ты где так долго был?
Соколов у всех на глазах целовал ее мокрое лицо, а она сквозь рыдания бормотала:
– Я совсем заждалась… Из-за тебя, жестокий, я сидела в этом ужасном Питере. – И, несколько успокоившись, отстранилась, блестящими, как черная смородина после дождя, глазами, полными любви, посмотрела на него: – А я на Финляндский вокзал, у меня поезд…
– Как скоро?
– Почти через час. – Отчаянно махнула рукой. – Да пропадай все пропадом! Идем ко мне… – Шоферу: – Жди здесь, не отходи от авто – чемодан сопрут.
* * *
…Она лихорадочно расстегивала пуговицы и приговаривала:
– Какое счастье, какое счастье! Мне кажется, что это сон. Аполлинарий, неужели это ты? – И толкнула его на громадную, красного дерева кровать и сплелась с ним, слилась в единое существо, обомлела в неземном наслаждении, расплавилась в огненной страсти. Его умиляла и возбуждала ее искренняя любовь, ее глаза, сиявшие безумной любовью.
…А потом, млея от любовной истомы, крепко прижимаясь телом с коротко подстриженными волосиками на лобке, дышала в ухо:
– Я нарочно приехала из Берлина в Питер – так неодолимо тянуло к тебе. Тут из газет узнала, что ты в одиночку потопил немецкую субмарину. Как тебе удалось? – Она округлила глаза, глядела на Соколова с ужасом. – И о гибели твоей семьи – сына, отца и супруги Мари – тоже узнала из газет. И я ждала, ждала, а тебя нет и нет! Два раза приходила к тебе домой, приказала старому слуге Семену, чтобы он сообщил обо мне, если ты, мое солнышко, приедешь, номер своего телефона оставляла… – Жарко задышала в ухо. – А начальство требует: вези в Берлин дезу, перед наступлением на Юго-Западном фронте надо успеть германцев с толку сбить. Вот через Финляндию и Швецию буду пробираться домой, в Берлин. Через три дня должна быть со своим фон Лауницем.
…На вокзал они поспели за минуту до отхода поезда.
Поезд, шипя, разводил пары, он был готов двинуться в путь. Международный вагон, элегантно обшитый желтого цвета деревянными лакированными полосами, выделялся из всего мрачно-зеленого состава. Соколов вошел в узкий коридор, застеленный бордовым ковром. Они не успели дойти до купе, как гулко и ожидаемо раздался третий удар колокола.
Вера с громким плачем прильнула к нему. Сотрясаясь всем телом, по-бабьи запричитала:
– Возьми меня в жены, я буду хорошей, я буду любить… только тебя!
Кондуктор озабоченно сказал:
– Господин, вы не успеете выйти!
Поезд уже набрал ход. Платформа кончилась, и Соколов, рискуя сломать шею, спрыгнул между шпал, едва не налетев с размаху на стрелку. В ушах у него стояло отчаянно-нежное: «Буду любить!..» Он возвращался к зданию вокзала, перешагивая через шпалы, и с недоуменной усмешкой размышлял: «У этой Веры, казалось бы, такое богатое и разнообразное прошлое, что серьезно относиться к ней нельзя… Но сердце логики не приемлет, любит не того, кто хорош, а того, кто ему мил. Я буду скучать о ней. Свидимся ли? Один Бог ведает…»
* * *
Гений сыска отправился на Таврическую.
У роскошного дома под номером 25 дворник оказался на привычном месте – с метлой возле парадного подъезда. И если по всему Петрограду в глаза бил главный признак революции – грязь, мусор, семечная шелуха, то здесь было чисто, как в мирное самодержавное время.
Впрочем, демократические перемены дошли и до этого богатого дома: чья-то недрогнувшая рука нацарапала по лакированному дубу резных дверей краткое и непристойное выражение, столь часто звучащее в среде каторжников и революционеров.
Тут же был еще один признак революции – у бакалейной лавки напротив подъезда вытянулась громадная терпеливая очередь.
В парадном подъезде дежурила консьержка, и чисто вымытый зеркальный лифт поднял могучее тело Соколова на пятый этаж.
На дверях висела эмалированная табличка: «Кв. № 13» – и чуть ниже на золоченой бронзе гравировка: «Профессор В.М. Рошковский».
Соколов крутанул ручку бронзового звонка. И почти тут же дверь распахнулась, и взору гения сыска предстал высокий, прямо держащийся мужчина лет тридцати пяти. На нем были лишь пижамные брюки, зато оголенный торс напоминал античную статую: рельефные мышцы, великолепные пропорции тела.
Увидав приятеля, Рошковский опешил от неожиданности. Он хотел что-то сказать, да губы лишь затряслись, издав нечто невнятное, а потом бросился в объятия Соколова:
– Аполлинарий Николаевич, какими судьбами? Вот это счастье! То-то всю ночь мне снилось, что я по темному ночному небу летаю, даже над золотым крестом богатой церкви пролетел. Все думал: к чему столь замечательный сон?
Соколов весело отвечал:
– Как говорят гадалки – к новым хлопотам, – и признался: – У меня, Виктор Михайлович, летать – всегда к удаче и радости. Может, в твой дворец войдем?
Рошковский спохватился:
– Конечно, конечно! Я так растерялся, что ж на лестнице стоим? Я отпустил на сегодня горничную, она уехала в Токсово к родственникам. Сейчас сами завтрак приготовим. А ты, Аполлинарий Николаевич, молодец: по-прежнему бодр, красив, только в глазах застыла печаль. Да, я слыхал о гибели твоей семьи. Прими искренние сочувствия, я разделяю твою боль.
Соколов спросил:
– Как ты, Виктор Михайлович, устроился?
– Да вот открыл на Морской стоматологическую клинику. У нас штат большой – почти двадцать человек докторов и обслуживающего персонала. Цены на обслуживание назначили высокие, но от богатых пациентов нет отбоя. Впрочем, и бедных порой лечим – бесплатно.
– Почему у тебя на щеке ссадина?
– Да вчера моциону и азарта ради гонял по Невскому проспекту на велосипеде, налетел на какую-то коляску (или она на меня?), упал, расквасил лицо. Теперь не появлюсь на службе, пока ссадина не пройдет. Иногда люблю с ветерком прокатиться на авто – обзавелся «бенцем», сам сижу за рулем. Да вот что-то карбюратор забарахлил…
– Назову три причины неисправностей. Засорился пульверизатор, в бензин попала вода или бензиновая камера переполнена.
Рошковский удивился:
– Поразительно, откуда ты, Аполлинарий Николаевич, во всем разбираешься? Теперь свою технику быстро приведу в порядок, и вместе покатаемся по городу и окрестностям.
– Не откажусь!
Рошковский принес из холодильного шкафа сыры, икру, масло. Соколов предложил:
– Давай, Витя, как прежде – первый тост за здоровье государя императора.
Выпили стоя и до дна.
…Поговорив с час, Соколов стал прощаться и обещал скоро позвонить Рошковскому.
Верный Семен
Соколов вновь отправился в экспедицию – в отцовский дом на Садовой. На этот раз его душу не сотрясали романтические переживания, а цель он преследовал корыстную: решил постепенно вынести всю сотню припрятанных бутылок коллекционного вина. Причем сделать это следовало осторожно, не вызывая подозрений новых обитателей дома.
Как известно, еще ни одна революция с трезвых глаз не случилась. Для партийной убежденности ее деятели в зависимости от ранга пьют всё – от тонких вин до сивухи.
Операция по выемке алкоголя проходила успешно. На этот раз Соколов незаметно проскользнул черным ходом. Невзирая на теплую погоду, намеренно явился в шинели, благо человек в шинели стал фигурой привычной. Карманы вместили полдюжины бутылок, еще столько же гений сыска спрятал в плетеную корзину – на дно, а сверху прикрыл каким-то тряпьем.
Старый Семен при виде барина от полноты чувств прослезился, поцеловал ему руку, просил:
– Батюшка, Аполлинарий Николаевич, Христом Богом заклинаю, вынеси из подвала все, что для тебя припрятал. Не дай бог этим разбойникам достанется.
