скачать книгу бесплатно
– Не рассуждай, собачий сын! И чтоб все в черном были. Сокрушу их гордыню, блудодеев еретических.
Скуратов угодливо осклабился:
– И впрямь, батюшка, много кичатся, аспиды зловредные!
– Передо мной не шибко покичишься!
– Это так, мы им нынче укорот сделаем. Можно исполнять?
– Беги! – Иоанн Васильевич сграбастал в ладонь бороденку, погладил подбородок: признак предвкушения удовольствия.
* * *
Вскоре зловещая кавалькада неслась на окраину Москвы. Одним из всадников был громадный детина, под тяжким весом которого порой проседал рослый жеребец. Это был Никита.
И вот началось нечто бессмысленное и по жестокости невообразимое. Хотя на улице был дикий холод, моросил беспрестанно мелкий дождь, всех жителей – мужчин, детей, женщин, стариков – раздели догола и выгнали на улицу.
– Девиц отделяйте! – крикнул молодой Басманов.
Замелькали плети – влево и вправо. Били по плечам, по лицам – до крови. Девиц стали вновь затаскивать в избы. Девицы брыкались, отчаянно сопротивлялись, их подгоняли пинками и кулаками. Из домов неслись страшные вопли насилуемых.
Басманов сладострастно потер ладони:
– Вот это по мне – весе-елье! А теперь, братцы, дергай девкам ногти с рук – вон клещи на телеге лежат, нарочно взяли. Пусть, мокрощелые, визжат!
И рвали ногти, резали языки, до смерти забивали кнутом. Кровь, стоны – и дикий хохот истязателей.
Никита медленно ехал по улице. Уста его шептали: «Господи, какие гнусности!»
Вдруг раздались бодрые голоса:
– Никита, держи к нам! Сейчас потешимся…
Он увидал приятелей-опричников. Они привязывали к двум коням невысокого худощавого юношу. Юноша от холода посинел, глаза его были полны слез.
– Панове, панове…
Ратники веселились:
– Сей миг будет тебе «панове»! Хлестанем коней – в клочья тебя порвут. Всю внутренность твою вывернет, собакам на харчи. Молоденький, мясо-то нежное. Га-га! Да стой на месте, руками не маши, бельбужд арабский!
– Кто такой? – напуская на себя важный вид, спросил Никита. Ему вдруг стало жаль этого юношу. Захотелось доброе дело сделать, и он почему-то решил обязательно освободить его.
– А хрен его знает, немец какой-то, – весело отвечали опричники. – А что?
Никита принялся вдохновенно врать:
– Да государь ищет тут одного! – И к юноше: – Тебя как зовут?
Юноша поднял глаза, полные слез и мольбы, на богато разукрашенного всадника, простонал:
– Я Викентий Буракевич из Кракова, купец! Вчера только прибыл в Московию. Святая Дева Мария свидетель: никому плохого я не делал.
Никита обрадовался:
– Вот его-то и разыскивает государь-батюшка! Отвязать, да быстро. Это чей возок? – Ткнул кулаком мужика, сидевшего на облучке: – Пока отвезешь пленного на Земляной вал, ко мне в дом…
* * *
Вечером того же дня Никита нашел в своем доме польского юношу, рассеянно перебиравшего каким-то чудом сохранившиеся у него четки.
Поляк горячо благодарил своего спасителя:
– Пан, я ваш вечный должник! В Московию ни я, ни мой отец впредь ни ногой. Это варварская страна, где развлекают царя, убивая несчастных и беззащитных людей. Но если окажетесь в Кракове, мой дом, моя челядь – все в вашем распоряжении. Я буду молить о ваших успехах Святую Деву Марию.
…Никита, словно во искупление своих грехов, сделал все необходимое, чтобы поляк добрался целым до своей родины, он снабдил его деньгами и одеждой и с попутным кортежем отправил к западным землям.
Неукротимость
Страстно каялся в своих грехах и государь. Наладив гусиное перо, Иоанн Васильевич, грустно вздыхая, писал в своем завещании: «Тело мое изнемогло, болезнует дух, струпы душевные и телесные умножились, и нет лекаря, который бы меня исцелил; ждал я, кто бы со мной поскорбел, и нет никого, утешающих я не сыскал, воздавали мне злом за добро, ненавистью за любовь. Увы мне! Молитесь о моем окаянстве».
Перо брызнуло чернилами. Государь злобно отшвырнул его. Ненадолго задумался, сведя брови. Потом вскочил, выпил вина, заходил по опочивальне.
За окнами еще царствовала темень, а он уже пластался перед домашним богатым иконостасом, метал поклоны, нещадно набивая не сходящую со лба шишку:
– Увы мне, шакалу ненасытному! Не человек, а истинно зверь изошел из чрева матери моей. Глаголю Тебе с трепетом и надеждой: усмири меня, утишь сердце мое лютое…
Орошались слезами умиления от собственной кротости выцветшие голубые очи, сладкое умиротворение нисходило на душу. Вздымал он руки вверх, с еще большей страстью вопиял:
– Истинно реку: сатана подтолкнул меня извести патриарха Филиппа! Сам такого никогда бы не выдумал! Или новгородцев, сказать, малость побил… Так они, собаки, заговор на меня умышляли! Прости, Господи, меня и исправь, неразумного. – Вновь шмякнулся лбом об пол, да не рассчитал вгорячах, от боли поморщился. И тяжелые мысли вновь, как черви, зашевелились в больном мозгу: «А ведь и Филипп, шиш антихриста, сам подтолкнул меня к греху, ибо посмел воли моей ослушаться. Вот и эти, в Немецкой слободе, живут в моем царстве, а сами, латиняне гнусные, полны аспидовым ядом. Господи, разве убить бешеную собаку – грех? Ан нет. Вот и тут нельзя отступникам от веры православной потачки делать. Господи, дай мне новых сил на одоление еретиков и изменщиков!»
С потолка на лысину свалился жирный таракан. Лицо государя исказилось, он изловчился, поймал, растер меж пальцев:
– У, злая сила, молитву перебил!
На колокольне Успенского собора ударили к заутрене. Перекрестил лоб:
– Слава тебе, Господи, теперь уже пора в Успенский собор, там складно помолюсь. На людях и молитва доходчивей!
…И часа три-четыре томил себя Иоанн Васильевич на коленях, нещадно долбил каменный пол лбом:
– Пошли, сын Давидов, смерть всем моим врагам!
В притворе храма встретив однажды верного опричника Никиту, вдруг поманил пальцем:
– Ты, Никита, зело начитан, премудрости многие превзошел! Решил я: будешь священником и моим духовником. Разумеешь? А то наши гордоусы церковные многие противности чинят.
Молча поклонился Никита. Подумал: «Может, и впрямь так лучше? Не буду в царевых забавах кровавых участвовать, читать буду жития святых, Псалтырь да Евангелие. Эх, сладость душевная!»
Запамятовал, видать, Никита, что счастье с несчастьем в одних санях ездят, да жизнь скоро напомнила ему об этом.
…Иоанн Васильевич уже прошел в храм.
Сразу же началась служба.
Государев духовник
Если читатель думает, что судьба бывшего опричника, а теперь священника отца Никиты круто переменилась, то ошибается. Как и прежде, Никите приходилось по воле Иоанна Васильевича участвовать в его попойках и развлечениях.
Но теперь все же появилось больше покоя, чаще можно было находить уединение. Отец Никита всегда имел тягу к келейной жизни, к чтению и размышлениям. Государь позволил ему пользоваться своей обширной библиотекой. Часами сидел Никита склоненным над древними рукописями и хронографами, и все сильнее происходили перемены, невидимые глазом, – духовные. Обладая от природы характером добрым, теперь Никита стал еще больше помогать бедным, заступался за невинно осужденных.
Государь на своего духовника не сердился, лишь посмеивался.
– Юродствуешь, отче! – Но тут же вполне серьезно добавлял: – И то – дело священника творить добро и врачевать раны душевные. – Мечтательно заводил очи: – Вот брошу все, пропадайте без меня, заточусь в монастырь…
Никита исповедовал государя, отпускал грехи и даже венчал. Но в душе все более осуждал жестокосердие царя, а паче того – подручных, разжигавших цареву злобу и кровожадность. И вот пришел час, когда Никита решил сотворить дело опасное и доброе…
Отец Никита, как и положено, сопровождал гробы до могилы. Он уже успел прознать, что в одном из них лежит живая еще царица. Гробы предали земле.
Вместе с государем и его присными Никита во дворце правил тризну. Улучив момент, незаметно удалился из дворца. Вооружившись лопатой, он умудрился в кромешной тьме отыскать место возле ограды, где была зарыта царица Василиса. Помог ему прут, который Ни кита загодя воткнул между комьев земли в изголовье гроба.
С трудом отворачивая комья мерзлой земли, Никита принялся раскапывать могилу. Мороз и метель все более усиливались. Вскоре пот заливал священника, дыхание участилось, гортань жгло так, словно туда металла плавленого залили. Пересохшие уста шептали:
– Господи, помоги! Неужто обмишулился? Неужто не здесь? Да нет, вот и ветла торчит, еще прежде ее приметил…
Вдруг лопата глухо стукнула по крышке гроба.
Еще спорее Никита стал отшвыривать землю. Перекрестился:
– Кажется, можно отбросить крюки, поднять крышку!
Похищение
У священника бешено заколотилось сердце, когда из открытого гроба донесся легкий вздох:
– Ах!
Никита упал на колени, страстно зашептал:
– Государыня, жива ли?
В ответ – свист ветра и сухая снежная крошка в глаза.
Никита рванул из голенища нож, нащупал путы, разрезал их. Подхватив на руки царицу вместе с волчьими шкурами, в которые она была завернута, двинулся вдоль ограды к кладбищу.
Ноги увязали в сугробах, ветер норовил опрокинуть Никиту, но тот упрямо, стиснув зубы, шел и шел к цели. Его глаза, кажется, начали различать предметы в этом холодном и призрачном свете: невысокое темное здание часовни среди занесенных снегом могил, чей-то старинный разрушающийся склеп. А вот и маленький домик отца Федора – кладбищенского священника и сторожа одновременно.
Жалобно тявкнула сонная собачка. Никита долбанул сапогом дверь, еще и еще раз. Послышался стук босых пяток по деревянному полу, дверь отлипла. В лицо Никите пахнуло вареной капустой, разопрелой кашей, жженой свечой – запах жилья.
Воскрешение
– Отец Федор, это я, Никита! Засвети малость, только дверь припри, а занавески задвинь.
В печи тлели угли. Отец Федор в честь знатного гостя зажег толстую сальную свечу. Перед Никитой стоял в ночной рубахе невысокого роста сухонький старичок, с непокрытой лысой головой, с седой рыжеватой бородкой, добрыми, усталыми глазками. Весь его облик светился умильной кротостью, младенческим и вместе с тем мудрым простодушием.
Отец Федор всплеснул ручками:
– Ой, кого притащил, Никитушка? Никак, обмерзлая баба? На дороге поднял, что ль? Живая разве? Клади возле печи, на лавку. Сбегаю разбужу соседку, бабку Аксинью! Пусть разоблачит мерзлую да разотрет…
– Никого звать не следует! – Никита заглянул в глазки отца Федора. – Сами разоблачим – хитрость не шибко великая! Иди, бачка, помоги…
Догола раздев Василису, Никита стал растирать ее тело лампадным маслом. Вскоре на мертвенно-бледных щеках показался легкий румянец, женщина вдруг вздохнула, и бескровные уста прошептали:
– Пить…
Отец Федор засуетился. Трясущимися руками схватил берестяной туесок:
– Вот, Никитушка, водичка брусничная…
– Испей, матушка! – Никита сильной рукой приподнял царицу.
Та сделала несколько глотков и вновь погрузилась в сонное состояние.
Никита накинул на голое тело Василисы волчью шкуру мехом вниз.
– От шкуры сей все недуги проходят! – Вопросительно посмотрел на Федора: – Бачка, ведаешь ли, кого тебе в дом принес? Это сама царица! Государь ее живьем закопал, а я из землицы изъял.
– Без спросу?! – округлил глазки тот.
– Какой же спрос, коли государь матушку-царицу на муки в гроб спрятал. Государь в Москву отъедет, я ее в надежное место отправлю.
Затрясся отец Федор от страха.
– А коли кто ко мне зайдет? – сказал он овечьим голосом. – Старостиха аль псаломщик на дню сколько раз забегают…
Никита сокрушенно покачал головой, воззрился в прозрачные очи старика:
– Бачка, почто кручинишься? Господь грядет грешников мучить, праведников же спасти. Государь, Бог судья ему, за свои злодейства ввержен будет в геенну огненну. А мы, недостойные, должны поступать так, как святые отцы учили.
– Никитушка, ты на меня, старого, не сердитуй! Государь, коли прознает, нас с тобой в котел кипящий живьем опустит.
– И пусть! Зато обретем Царство Небесное. Помнишь, бачка, как апостол Павел наставлял? «Переносите страдания свои с терпением и покорностью воле Божьей, ибо Господь наш если попускает терпеть нам скорби, то едино пользы душевной ради».
Отец Федор вздыхал, дергал задумчиво себя за бороду, переводя взгляд то на Никиту, то на лежащую царицу. Никита задушевно произнес:
– А как святой Иоанн Златоуст, архиепископ Константинопольский, нас, дураков, учил? Сей премудрый муж рек: «Хоть бы случилась ночь, но, если бы странник попросил приюта, убежища от темной ночи и непогоды, не должно ему отказывать, боясь показаться жестоким и бесчеловечным на суде самого Иисуса Христа». Как раз про нас с тобой сии слова…
Отец Федор еще раз вздохнул, на этот раз более решительно сказал:
