скачать книгу бесплатно
– Теперь пытаешься сыграть Кая?
Пунцовые губы дернулись, искривились, будто кто-то смял цветок. Сима не без злорадства отметила: девочка сразу поняла, о чем речь. А может, и сама об этом думала, ежась в ледяном дворце мандаринового магната.
– Оно того стоило? – Сима посмотрела поверх ее плеча на «Мерседес». – Машинка, конечно, хороша, ничего не скажешь. Ты о ней думаешь, когда он возится на тебе?
– Сима! Не надо так…
– А о чем нам тогда разговаривать?
В прозрачных озерных глазах, сохранивших, как ни странно, наивное выражение, робость:
– Расскажи мне, что вы сейчас ставите?
– Пьесу Потапова.
Ангелина отпрянула:
– Какую? Ту самую? «Что такое палисадник?»
– Еще помнишь?
– А кто играет Гелю? Это же я должна была сыграть ее! Я уже всю роль выучила. Да я даже не учила ее, она просто вошла в меня, как… Не знаю, как что. Как будто я вдохнула эту Гелю, и она поселилась во мне.
Сима безжалостно проронила:
– Я нашла девочку на эту роль.
– Что за девочка?
– Новенькая, ты ее не знаешь. А свои претензии оставь, пожалуйста. Ты больше не в труппе, так что не закатывай истерик.
– Но ты же говорила, что я просто создана для этой роли!
– Была. Опомнитесь, девушка, вам уже сколько? Восемнадцать? А Геле – пятнадцать. Старовата ты, мать, для этой роли.
Волосы у Ангелины были такими густыми – пробор не просвечивал. Этот цвет называют темно-русым, у Наташи Лукьянцевой такой же, хотя у той, конечно, жиденькие в сравнении… Сима подумала с беспокойством: «Главное, чтоб она сама не показалась жидковатой в сравнении с этой… Ангелина чудно сыграла бы Гелю. Она и была этой Гелей. Только финал для своей пьесы другой выбрала».
Затягивая паузу, Сима смотрела на ее опущенную голову, прекрасно понимая, что сейчас творится в душе девочки, но ничуть не жалея ее. Продалась дьяволу, учись терпеть, как душу рвут демоны. Безнаказанно такие сделки не проходят. Она ведь понимала это. Любой дурак понимает.
– Мне пора, – сказала она, так и не выразив сочувствия. Ангелина же догадывалась, что его не было, к чему играть? Они слишком хорошо знают друг друга, чтобы попасться на притворство.
Забавляясь, ветер забросил волосы на лицо, и Симе на миг показалось, будто девушку опутала паутина, держит ее, душит, залепив и ноздри, и рот, и глаза – во внезапной слепоте тоже нехватка воздуха. Ангелина ловко собрала волосы обеими руками, обнажив свое удивительное лицо – смотреть бы часами.
– Действительно пора или просто я тебе надоела? Я могу уехать. Может, тебя подвезти?
– Не смешно.
– Я и не пыталась…
– Прощай. – Сима встала первой и сунула деньги под блюдце. – Я тебе зла не желаю, что бы ты про меня ни думала. Твой выбор, тебе с ним и жить. Но и видеть тебя больше не хочу. Это уже мой выбор.
– Ты не можешь запретить мне прийти на спектакль!
Сима рассмеялась, едва сдержав желание ударить ее:
– А тебе непременно нужно разбередить свои язвы до крайности? Мученица ты наша… Сиди себе лучше в своем дворце и выкладывай слово «вечность». Наш театр, если помнишь, называется «Версия», а в твоей жизни никаких версий быть не может.
– Не говори так!
– Разве я сказала что-то неожиданное?
Изо всех сил удерживая улыбку, Сима кивнула и быстро прошла между столиками к выходу. Ангелина могла и не смотреть ей вслед, но на всякий случай лучше было держать спину до первого поворота.
Забежав за угол, она привалилась к стене, даже не подумав, что может испачкаться. Ей было тяжело дышать.
* * *
Опять отдалось пульсацией в крови: «Так писем не ждут, так ждут письма…» Эта строчка цветаевская всплывала в памяти всякий раз, когда Наташа проверяла электронную почту. Что было у Марины дальше – она не помнила, и не пыталась найти стихи в сборнике, стоявшем на полке перед учебниками. Некоторые строки способны на отдельную жизнь.
«Здравствуйте, Ната! У вас нет новых писем», – бодро возвестил компьютер, и колотившаяся в груди радость предвкушения замерла, обернулась обычным ритмом. Не написал таинственный Барон, не удостоил сегодня…
Стараясь удерживаться на грани благоразумия, Наташа Лукьянцева внушала себе, что знакомство в Сети никого ни к чему не обязывает, и таких адресатов у Барона могут быть десятки, это она, дурочка, хранит верность ему, даже не виденному. Хотя, конечно, дело было не в ее преданности собственной фантазии и не в глупости, которая была не столь уж очевидна. Просто Наташе трудно было – да что там! – невозможно было представить, как можно довериться кому-то еще. И, главное, что кто-то другой сможет также прочувствовать боль каждой ссадины на ее душе, как умеет это тот, кто скрывается под вымышленным титулом.
Она пыталась понять его выбор: «Этот псевдоним – отзвук его внутреннего благородства. Он бессознательно присвоил себе титул, отвечающий его натуре».
Мысль о бессознательном напомнила о сегодняшней встрече с женщиной по имени Сима. Встрече немного странной, пугающей, интригующей. Какая девочка не мечтала, что ее прямо на улице заметит режиссер и пригласит… Правда, в мечтах речь всегда шла о кино, однако театр – даже более возвышенно. Воспетый полумрак кулис, где готовятся создать чудо, нарочитая неестественность загримированных лиц, на которые нужно смотреть только из зала, глухой голос Гамлета на сцене… Родители, наверное, будут довольны, в Москве они часто ходили в театр.
«А он? – Наташа взглянула на экран компьютера. – Как он отнесся бы к этому? Написать ему? Нет, он еще на последнее письмо не ответил… Пускай ответит! Нельзя быть навязчивой, мама сколько раз говорила, что не нужно пытаться всучить себя человеку, который этого не просит. Не буду. Может, он занят, потому и не пишет. Я ведь даже не знаю, сколько ему лет… А может, вовремя не заплатил и его просто отключили от Сети. Не может ведь быть, чтобы он не вспомнил обо мне?!»
Не кольнуло – прошило насквозь. Наташа оттолкнулась ногами от стола, отъехала на своем вращающемся кресле, замерла на секунду, закинув руки за голову, потом вскочила. Углы большой комнаты съехались, стиснули пространство уродливым ромбом, о стороны которого не она билась плечами, коленями, они сами втыкались в нее, твердо, тупо. Ей захотелось закричать от ужаса: «Что происходит? Что такое со мной происходит?!» – но голоса не было, он тоже затерялся где-то между реальностями – той, в которой Наташа жила пять минут назад, и этой, будто созданной воображением Пикассо. Здесь все предметы имели неправильные формы, присваивали чужие цвета, и от этого абсурда мутилось в голове. Или все было с точностью до наоборот: от того, что мутилось в голове, все предметы…
Зацепившись за спинку кровати, Наташа рухнула прямо на застеленную покрывалом кровать, – ей до крайности необходимо было зацепиться за что-то устойчивое, не поддавшееся общему безумному перемещению, и кровать показалась самой надежной. Вжавшись лицом в пупырчатую шелковую поверхность, девочка пробормотала, пытаясь заглушить шум в ушах:
– Я ведь не влюблена в него… Как можно влюбиться в человека, которого даже не видела? Мне просто не с кем больше поговорить…
Наташа не играла сейчас, ей действительно казалось, что мир обезлюдел, оставив вокруг нее пустыню, в которой сгинули и родители, и брат с маленькой сестренкой, еще пару лет назад составлявшие особый, радужный мир семьи Лукьянцевых. Теперь же ей все чаще хотелось укрыться от них в своей комнате – там находился выход в ту виртуальную реальность, где обитал единственный, кто понимал ее с полуслова. Барон. Полуреальное существо, в котором для Наташи было жизни больше, чем в любом из тех, с кем ей приходилось сталкиваться за день.
Не ее первую застиг врасплох этот холод подросткового одиночества, все проходили этим же путем, но каждого ощущение изолированности застигало врасплох, сколько бы о нем ни писали и ни говорили. «Меня никто не понимает!» Для ребенка это становится неподдельной трагедией, ведь он даже не подозревает того, что ему предстоит вырасти с этим убеждением и пронести его до смерти. «Меня никто не понимает», – может повторить за дочерью отец. Только он больше не произносит этого ни вслух, ни про себя, – зачем бороться с ветряными мельницами.
Некоторым не хватает сил признать эту бесполезность, примириться с реальностью человеческого существования, и тогда их дрожащие от страха и нетерпения пальцы извлекают из прозрачной бумажки тонкое лезвие или с хрустом выдавливают таблетки из приятного на ощупь стандарта – одну за другой, одну за другой…
Но природная жизнерадостность Наташи Лукьянцевой, унаследованная от матери, подсказала ей другое: почему бы действительно не отправиться на репетицию этого театра?.. Как там его? Может, это покажется ей забавным… И, когда Барон отзовется, ей будет чем удивить его. Возможно, даже поразить его воображение. Его скрытое от нее, таинственное воображение… Что там в нем?
Девочка села на постели: как же называется этот театр? «Вариант»? «Легенда»? Нет, все не то… Хмурясь от невозможности вспомнить, Наташа снова принялась расхаживать по комнате, только на этот раз углы мебели не бросались ей навстречу, не пытались поранить в кровь. Все оставалось на своих местах, а экран плоского монитора даже подмигивал «смайликом», призывая расслабиться и подумать о чем-нибудь другом, тогда само вспомнится.
Этот совет Наташа слышала довольно часто, но он ей почему-то не помогал. Она пыталась опробовать его в музыкальной школе, когда во время экзамена по специальности начисто забыла этюд. Наверное, как раз потому, что именно этюд играть было страшнее всего – техника у нее всегда хромала. И, стоя перед дверью зала, откуда вот-вот уже должна была выйти закончившая свое выступление ученица, Наташа принялась судорожно хвататься мыслями за всякую всячину, никак не связанную с музыкой: краской пахнет, мама сказала, что им нужно будет покрасить окна, когда начнутся каникулы, пластиковые-то никогда не вставят… Тогда они еще жили не в этом доме на Крутом – деревенском районе маленьких Березняков, а в двухкомнатной квартирке в Москве, которую Наташа вспоминала без сожаления: вечные суета, толкотня, гам… Но в тот момент, когда забылся и никак не желал восстанавливаться в памяти этюд Черни, мысли девочки почему-то уцепились именно за эту квартиру: дисгармония звуков, ее наполнявших, меньше всего напоминала музыку.
Но текст все равно не вспомнился. Почти теряя сознание, Наташа на ватных ногах дошла до рояля, слыша только глухой шум в собственных ушах, машинально поклонилась комиссии, села на вращающийся стульчик, который нужно было бы опустить после предыдущей девочки, и с отчаянным внутренним воплем: «Руки вспомнят!» опустила пальцы на клавиши.
Руки вспомнили, но не все. Получив тройку, Наташа долго бродила по закипающим весной московским улицам и мрачно размышляла о том, зачем нужно такой бездарности, как она, отнимать время у прекрасной учительницы, к которой ей повезло попасть? В сентябре Наташа на занятия не вышла. Учительница звонила ей и пыталась уговорить вернуться, не дурить, с кем не бывает – даже с великими пианистами такое случалось, все же люди… Но за лето Наташа уже настолько свыклась с отречением от музыки, что даже не пообещала подумать. К тому же родители подарили ей компьютер, а с клавиатурой иметь дело проще, чем с клавишами рояля.
А сейчас, расхаживая по комнате, Наташа впервые подумала, что тогда проявила малодушие. Сегодня с компьютером на «ты» каждый дурак, а многим ли дано играть на рояле? Ей вдруг стало так обидно за себя, поддавшуюся общему увлечению, моде, – ей всегда хотелось быть выше этого, а оказывается, она потихоньку подстраивалась под общую линейку… Захотелось побежать в гостиную, сдуть пыль с крышки старенького фортепиано, которое родители все же перевезли сюда, не слушая старшую дочь, настаивавшую на том, что его нужно продать. И попытаться возродить в себе хоть отголосок той музыки, что звучала когда-то…
И Наташа уже сделала шаг к двери, когда экран монитора вдруг возвестил: «Новых писем: 1». Она заметила надпись краем глаза и замерла от счастья, мгновенно забыв, куда только что собиралась, потом бросилась к столу. Не успев сесть, она щелкнула «мышкой»:
– Открывай, открывай!
Компьютер послушно сообщил, что письмо прислал Барон, и у нее вырвалось:
– Дурак! А кто же еще?!
Ей вовсе не было обидно, что других приятелей в сетях до сих пор не появилось, Наташе хватало одного. Зато какого! Умный, ироничный, знающий все на свете, с жадностью расспрашивающий о ее жизни…
– Ну, что он пишет?
«Ната, привет! Вынужден попрощаться с тобой ненадолго – уезжаю по делам. На связь выйду через месяцок, и уж тогда мы с тобой наговоримся вдосталь. А сейчас – ни минутки, извини! Твой Барон».
Ласкающе провела по экрану кончиками пальцев, повторила шепотом:
– Твой Барон…
Девочке и в голову не пришло, что у взрослых принято так подписывать письма и это ничего не значит. Человек вовсе не отдается тебе душой и телом, если в электронном послании стоит «твой». Такое многообещающее слово… Наташа улыбалась, глядя на экран, потом спохватилась и поскорее отправила Барону короткое пожелание: «Счастливого пути!» Ей хотелось верить, что он еще успеет получить письмо.
* * *
Сима вспомнила о ней лишь за несколько минут до начала репетиции, доклеивая голову Дракона для другого, совсем детского спектакля. Спохватилась: «А этой… Лукьянцевой… еще нет? Ну, и где же мы ходим?! Начинать пора». И тут впервые подумалось, что девочка может и не прийти. Не заинтересовалась. Струсила. Мама не отпустила, пока уроки не сделала. Чтобы объяснить свое неприсутствие, причин всегда найдется с десяток.
– Почему ж я ее номер-то не записала? Неужели еще и эта не придет?
Яростными движениями вытерев перепачканные клеем пальцы, Сима швырнула тряпку на стол. Тонкие концы картонных обрезков на столе сплетались в причудливый узор. Симин цепкий на все необычное взгляд поймал этот рисунок, и Сима замерла, вглядываясь. Остренькие уголки ядовито впились прямо в мозг: «Все может сложиться в жизни независимо от твоих планов… Само по себе. Ангелина была бы превосходной Гелей, лучше не придумаешь. Только она выбрала другую роль. Без меня обошлась… И что я могла с ней поделать?!»
Схватив мешок для мусора, Сима одним движением сгребла со стола весь ворох обрезков. Могла, могла… От пульсации в голове заболело в левом виске, Сима сморщилась, с силой прижала к нему ладонь. Что там у нее то и дело бьется изнутри? Опухоль растет? Не дай бог… Она только на ноги поставила свой театр…
Равнодушно откликнулось: «Вот именно. Уже поставила. Теперь он не пропадет и без тебя».
Сима смятенно забормотала:
– Как это – без меня? Это же мой театр! Я его выносила, родила.
И сама услышала ответ в этих словах. Никто из детей не умирает от горя, когда уходят их матери. Пуповина давно обрезана, даже энергетическая, ребенок находит новый источник подпитки, приникает к нему жадно, нетерпеливо – дай жизни! Печаль позволяет лучше прочувствовать особый вкус этой жизни, уловить оттенки. И не порченная ржой эгоизма женщина только и подумает, прощаясь: «Все для тебя, мой маленький. Лишь бы тебе было хорошо». Ему хорошо и без ее напутствия, но благословение всегда окрыляет, с ним легче лететь по жизни… А улететь уже не терпится…
«Но это все не про нас. – Сима резко вернула мысли в привычное русло. – Я не собираюсь бросать свой театр на произвол судьбы! Подумаешь – в виске кольнуло… Я просто не умею болеть. Другие вон только и стонут, и охают».
И, легко забыв о неприятном, она бросилась в зал, где все уже собрались на репетицию. Там, как обычно в ее отсутствие, творилось черт-те что: ребята прыгали на сцену и с нее, гонялись друг за другом и неистово орали, потому что не умели тихо разговаривать между собой. Сегодня их было не больше пяти человек, а шуму столько, будто буянит половина Березняков.
Скрытая полумраком, Сима наблюдала за ними, не шевелясь. Перед ее глазами творилась сюрреалистическая картина: разинутые рты, перекошенные лица, нелепые позы. Она учила их подражать животным, быть естественными и ловкими, но сейчас она видела перед собой скорее бесов. Они одолели ее детей, изгнали из них то настоящее, что обнаружила Сима в каждом из них…
Но она знала, что стоит ей подать голос, и чары спадут.
– Успокоились! – негромко призвала Сима и приготовилась насладиться эффектом.
Всегда поражало, как этим безумным детям удавалось расслышать ее голос и мгновенно, словно вывернувшись с изнанки, стать теми, кто был ей нужен, – вдумчивыми, совсем взрослыми людьми, талантливыми и пластичными душой и телом.
Не дожидаясь следующей команды, они быстро заняли свои места и уставились на нее в радостном нетерпении. Наташи Лукьянцевой среди них не было. Куснув губу, Сима решилась на признание:
– Сегодня у нас должна была появиться Геля. Мне показалось, что я нашла девочку… Очевидно, я была недостаточно убедительна. Наверное, следовало больше рассказать ей о Геле.
– Нужно было показать.
У Симы даже шею прострелило – так резко она обернулась:
– Что ты здесь делаешь?
Махнув тонкой загорелой рукой в ответ на приветственные возгласы («Вот бестолочи! Радуются ей!» – скрипнула зубами Сима), Ангелина прошла к сцене и поднялась на нее так уверенно, будто имела на это право. И с вызовом улыбнулась режиссеру:
– Нужно было сыграть ей одну сцену. Ту самую…
Не только Сима, но и все остальные сразу поняли, что речь идет о том эпизоде, когда изнасилованная отцом Геля пытается сказать об этом матери, но не может решиться: стоит ли? Родители всегда были так нежны друг с другом… И если бы Геля не примерила прозрачный пеньюар матери – просто из девчоночьего любопытства, перед зеркалом повертеться! – и не побежала бы прямо в нем открыть дверь, ничего бы и не было. Отец так и сказал: «Сама напросилась». И Геля мечется между стыдом за себя и отвращением к отцу, и жалостью к матери, и невозможностью так жить дальше. Как можно просто принять случившееся и сделать вид, будто она – прежняя?! Тяжелая и пронзительная сцена.
– Я встретила Наташу на улице. Я не могла…
Сима не договорила. Могла. Конечно, могла. Нужно было затащить девочку в какую-нибудь подворотню, за старый сарай, каких множество в Березняках, и показать ей Гелины смятение и боль. Может быть, она прочувствовала бы их, как свои… Кто знает, какая там у нее семья?
– Если вам нужна именно эта девочка, ее легко найти через городской телефонный справочник в любом компьютере.
«При ребятах все-таки «вы», – отметила Сима с облегчением. – И то хорошо…»
– Может быть, мне только померещилась в ней Геля, – сказала она в благодарность.
Лицо Ангелины расцвело удовольствием, затуманившим ее разум. Решив, что шаг навстречу сделан с обеих сторон, она умоляюще проговорила, обращаясь к Симе, но заглядывая в глаза каждому:
– А если все-таки мне сыграть Гелю? Это же была моя роль, вы же знаете!
– Нам пора начинать репетицию, – сухо ответила Сима. – Прошу посторонних покинуть зал.
Просительная улыбка еще несколько мгновений дрожала на нежных губах, потом сползла, потянув уголки вниз. Со сцены Ангелина спустилась так неуклюже, будто у нее сковало все мышцы. Мимо режиссера она прошла, не подняв головы, не обожгла напоследок взглядом, и как раз это заставило Симу сжаться от жалости: «Вот же она – изнасилованная Геля! Живая. Что еще надо?! Кто сможет так разом утратить природную грацию и превратиться в сплошную неловкость? Разве я знала, что она может так некрасиво двигаться? Что я вообще о ней знаю?»
– Ангелина, подожди! – вырвалось у нее.
Человек искусства опять взял в ней верх над обиженным человеком. Их спектаклю нужна была именно эта девушка, и заменить ее было некем. Как же можно пестовать собственную обиду в ущерб театру?!
Ангелина замерла на пороге, еще не решаясь повернуть голову. Сима окинула быстрым взглядом лица своих детей: они смотрели на нее, едва не открыв рты: «Неужели?!» Оказывается, они хотели и ждали этого. Почему же никто из них до сих пор ни слова не сказал в защиту бывшей подруги, которой они так восхищались?
– Что вы молчите, черт возьми?! – зло выкрикнула Сима. Она редко позволяла себе такой тон с актерами, потому что всегда считала свинством унижать человека, который зависит от тебя. – Почему вы не попросите меня остановить ее? Вы что – ослепли? Не видите, что лучшей Гели нам не найти? А ты что стоишь? – заорала она уже на Ангелину. – Быстро на сцену! Мы же теряем время.
Не сказав ни слова, не заставив Симу ни секунды пожалеть о сделанном, Ангелина легко пробежала на тоненьких каблуках через зал и вспрыгнула на сцену. Ей уже снова было пятнадцать. Она оставила лишние годы еще там, у двери, без сожаления навесила их на медную ручку. И никакого Вахтанга больше не было в ее мыслях. Никакого «Мерседеса».
– Текст помнишь? – сурово спросила Сима, стараясь не задерживаться взглядом на сияющем от счастья лице девочки, и бросила, не дожидаясь ответа: – Дайте ей текст. Сегодня репетируем другую сцену…
