Услышь нас, Боже

Кто-то написал оперу о другом консуле[16]. Даже как-то обидно. Подобные вещи – тоже тема для книги.

17 ноября. Мистер Харон глядит на Мексику.

Демон на вахте: 24 часа в сутки.

Все шумы машин свелись к мелодии «Frère Jacques» (думал Мартин), но иногда вместо «Frère Jacques» слышалось «Куэрнавака, Куэрнавака»; и был еще один трюк, когда двигатель выпевал

Живи-живи!Не умирай!Sonnez les matines…

и песню подхватывали вентиляционные шахты; клянусь, я сам явственно слышал инфернальный воздушный хор, певший в гармонии и временами вздымавшийся до пугающей высоты… А затем все начиналось сначала и вместо «динь-дон» получалось совсем уж нелепое:

Sans maisonSans maison[17]

и, если напев заедало, как испорченную пластинку, он уже не умолкал.

…От жары невозможно дышать – рот превращается в рыхлые тиски, лицо распухает, губы не разлепить, можно лишь пробормотать нечто бессмысленное вроде «Я думал, тут будет… или… да ладно, уже…»

Battement de tambours

«Тьма, как в могиле, где лежит мой друг». Фернандо похоронен в Вилья-Эрмосе. Убит. Он пил слишком много мескаля. То бишь мексиканской водки. Альфред Гордон Пим[18].

Длинноватое название: может быть, просто «Где лежит мой друг»? (Предложила Примроуз.)

Далекий пустопорожний треск электрического вентилятора, чей ветерок до тебя не дотягивается, сидишь внизу, наблюдаешь, как пот покалывает тебе руки и течет по груди.

Матросы сбивают ржавчину – молотки бьют по мозгам.

Ближе к вечеру – белые кожистые пеликаны.

Клювы, будто мачете, острием книзу. Как перевернутая рыба-меч. Голые скалы с острыми гранями или вершинами в форме конусов («Видение» Йейтса?[19]).

Проснувшись ночью с болью в глазах и дерганым зрением, пытаюсь понять (за Мартина Трамбо, за консула, которого тоже звали Фермин), куда я задевал вторую туфлю, у меня вообще была вторая туфля? Разумеется, была, и пропажа находится сразу, в положенном месте, но где сигареты, где я сам? И т. д. Наверняка где-то в тамбуре поезда, в пустоте; и этот мотор с его непрестанным Frère Jacques, Frère Jacques, dormez-vous, dormez-vous – как, черт возьми, тут dormez?

Грешу на последствия от скверного американского виски, купленного в Лос-Анджелесе лишь потому, что мне понравилось его название, «Зеленая речка». Но его все равно будет мало на это плавание. Впрочем, возможно, капитан пригласит Сигбьёрна Уилдернесса с супругой подняться на мостик и угоститься аперитивом.

18 ноября …давным-давно мертвое жестокое печальное необитаемое побережье Мексики.

Frère Jacques.

Просыпаюсь в три часа ночи, брожу, спотыкаясь, по темной каюте. Где я?

В пять утра Примроуз выходит на палубу встречать рассвет. Море цвета индиго, черные обглоданные очертания гор, остроконечные острова, прекрасный кошмар на фоне золоченого неба. Два часа мы ходим туда-сюда, из каюты на палубу и обратно. Пытаемся снова заснуть и не можем. Слишком близко к Мексике?

День становится смрадно жарким и неподвижным. Берег скрылся из виду. Мы пересекаем Калифорнийский залив. Матросы в деревянных башмаках красят вентиляционные выходы.

Шкипер говорит, что они «украсивливают» корабль.

И в своем одиночестве, и в оцепенении своем завидует он Месяцу и Звездам, пребывающим в покое, но вечно движущимся. Повсюду принадлежит им небо, и в небе находят они кров и приют, подобно желанным владыкам, которых ждут с нетерпением и чей приход приносит тихую радость[20].

…на закате, острова Лас-Трес-Мариас, Три Марии, два корабля, три птицы-фрегата, словно черные брызги в янтарном небе, облака, как разваренная цветная капуста кисти Микеланджело; чуть позже – звезды, но теперь Мартин разглядел неподвижность их замкнутой упорядоченной системы: одним словом, смерть. Мысль, позаимствованная у Кейзерлинга. (Они не мертвы, только когда я смотрю на них вместе с Примроуз.) Как очень правильно выразился Лоуренс: «Я как бы черпаю силу для жизни (пишет он) из глубин вселенной, из глубин среди звезд, из необъятного мира». Примроуз, кажется, чувствует что-то похожее. И в Эридане все так и было! Но сейчас у него остается лишь смутное опосредованное ощущение – здесь, на борту корабля, что неумолимо уносит его прочь от единственного места на земле, которое он любил. Может быть, навсегда.

Наш мистер Харон, мистер Пьер Харон – француз, но исполняет обязанности консула Норвегии в Папеэте на Таити. Славный малый. В Кристобале он пересядет на другой корабль. Бонвиван. Ходит в шортах и высоких белых гетрах, называет Генри Миллера атомной бомбой. Кроме того, служил в Иностранном легионе и время от времени марширует по палубе строевым шагом. Говорит: «Vous n’avez pas de nation. La France est votre mère. Soldat de la Légion Etrangère»[21]. Кто-то уже говорил это раньше. Кто бы это мог быть? Не кто иной, как персонаж «Долины смертной тени». И мы уже знаем, что стало тогда с консулом, размышлял Сигбьёрн Уилдернесс, наливая себе четвертый стакан сарсапарильи.

Книга не просто затягивает в себя автора, она его убивает. Книга и злобные силы, которые она пробуждает. Прекрасная тема. Надо будет купить планшетку и надиктовывать духам.

…Смерть берет отпуск. На пароходе класса «Либерти».

…Или нет? Я целый день слышу, как она «гогочет, что твой пират». Фраза Роберта Пенна Уоррена. Харон и вправду отличный мужик, поит нас коньяком, говорит, что в бандане из носового платка я похож на дона Хосе. Но капитан не приглашает его на мостик угоститься аперитивом, как приглашал нас. Классический случай: два командира лицом к лицу. И кстати, кто такой дон Хосе? Парень, который убил Кармен?

Все говорят так быстро, что я не разбираю ни слова, – замечательная команда.

Эпопея будет состоять не из трех, а из шести книг, под общим названием «Бесконечное плавание», с «Долиной» посередине. «Долина» действует как стержневой дьявольский аккумулятор. Однако развязка будет триумфальной. Тут все в моей власти.

19 (или 21?) ноября. Французское правительство пало; наша принцесса выходит замуж[22]. Наша галантная французская команда пьет за здоровье принцессы Елизаветы. Специально для нас Карпантье, наш радист, читает за обедом длинную радиограмму; своеобразное произношение английских имен и названий:

«И тогда лорд Монбаттон…»

«Букенэмский дворец…»

Он не хотел никого обижать.

Эти бретонцы – прекрасные моряки; учтивые, добросердечные люди, все до единого.

В мертвых глазах читает он свое проклятие.

Англичане обычно гордятся, что хорошо говорят по-французски и мастерски разбираются в винах, и частенько ссылаются на «моего доброго друга, лучшего повара Нормандии, безусловно» с целью дискредитировать американские салаты. Вы когда-нибудь встречали француза, который старался бы приукрасить свой английский или считал себя знатоком горького эля и пудинга с почками и говядиной?

Демоны, послушные Духу Южного полюса, незримые обитатели стихий, беседуют о его мстительном замысле, и один из них рассказывает другому, какую тяжелую долгую епитимью назначил Старому Мореходу Полярный дух, возвращающийся ныне к югу.

…Но мне снится смерть, жуткий сон, этакий «Гран-Гиньоль»[23], безосновательный театр ужасов, однако настолько живой и яркий, будто в этом пугающем сновидении заключена некая реальная и осязаемая угроза, или пророчество, или предостережение; сперва происходит размежевание, я – это не я. Я – Мартин Трамбо. Но я – не Мартин Трамбо да и, пожалуй, не Фермин, я – просто голос, но голос, наделенный физическими ощущениями, я вхожу в тесное пространство, которое можно сравнить только с… нет, не буду сравнивать… пространство с зубами, что плотно смыкаются у меня за спиной, и в то же время – совершенно необъяснимо – все это похоже на прохождение через Панамский канал, когда за спиной закрывается шлюз, все-таки шлюз, а не зубы, в каком-то смысле я теперь корабль, но также и голос, и Мартин Трамбо, теперь я – я или он – в царстве смерти, и это царство незамысловато населено белыми безносыми шлюхами и шелудивыми уродами с опухшими лицами, что от прикосновения расползаются на кусочки, как размокшие в море газеты; сама Смерть – отвратительная, краснощекая тюремщица с отстреленной половиной лица и одной раздробленной ногой, чьи ошметки так и торчат «в небрежении» (потому что она извиняется за свой расхристанный вид); Смерть, старшая надзирательница в тюрьме, ведет его, или меня, или корабль через ворота прямо в кембриджский колледж Святой Екатерины и в ту самую комнату (не знаю, что это значит), но у Смерти, хоть она и страшна, нежный, ласковый голос, даже приятный на свой ужасный манер; она говорит, очень жаль, что я уже видел «все представление», и мне вспоминается водевильная сцена на входе, а именно движущиеся (как эскалаторы) стулья, на которых сидели, словно в кафетерии, какие-то жуткие духи или упыри и как будто и вправду давали какое-то представление: Смерть говорит, это значит, что я обречен, и дает мне еще 40 дней жизни, по-моему – очень щедро. Как душе выдержать такой удар и остаться в живых? Человек, точно игрушечный кораблик, запущенный в море. Трудно поверить, что этот злой, отвратительный сон порожден самой истомленной душой, страстно молящей своего бессовестного обладателя об очищении. Но так и есть.

Наверное, я съел что-то не то, несмотря на хвалебные речи по адресу французской кухни.

Мореход очнулся, и возобновляется ему назначенная епитимья.

Мартин проснулся в слезах, только теперь осознав, что питает такую страсть к ветру и восходу солнца.

Sí, hombre[24], это текила.

(Мне, вскочившему с утра пораньше и уже постиравшему рубашку, это кажется просто смешным.)

…Я – старший стюард своей судьбы, я – кочегар своей души.

Ничто не сравнится с беспредельной тоской, опустошением и убожеством подобного путешествия. (Хотя все культурно и очень достойно, экипаж – лучший из возможных, еда выше всяких похвал и т. д. И супруги Трамбо, безусловно, чертовски приятно проводят время и т. д., и т. п.)

Он презирает тварей, порожденных Спокойствием.

Буревестник, несомненно, ведет разведку.

«Левиафан» Жюльена Грина. Рассказ.

Акапулько прямо по курсу, я узнаю его сразу – еще раньше, чем шкипер. Вот Ларкета с ее маяком, медленно проплывающим мимо. Нам даже кажется, мы различаем на берегу «Кинта Эулалия».[25]

После Мансанильо Акапулько – первое место, подающее признаки жизни, на всем мексиканском побережье. Даже на таком расстоянии я слышу, как водители на берегу кричат, созывая народ в camiones[26]: «Колета! Колета!»

…Здесь, в Акапулько, происходит основное действие моего романа, над которым я бьюсь все последние месяцы: здесь Мартин Трамбо встречает своего заклятого врага. Здесь же в 1946 году Примроуз и Мартин видели digarilla. За неделю до того, как «Долину смертной тени» приняли к публикации. Вот тогда-то все и началось. История человека (по сути, его самого), который крепко джойсонулся и взлетел на воздух[27]. Меня угнетает чувство изгнанничества. И еще одно чувство, за пределами несправедливости и душевных страданий, потустороннее, гнетущее, опустошительное, приводящее меня в замешательство. Оказаться поблизости – и так вот запросто пройти мимо. Неужели когда-нибудь, проходя мимо Англии, родного дома, как теперь, в этом плавании, по какой-то причуде судьбы я не сумею сойти на берег или, хуже того, просто не захочу? Именно здесь, в Акапулько, Мартин тоже впервые ступил на мексиканскую землю. В ноябре 1936-го. Да, в День мертвых. Помню, как я сошел на причал, помню безумца с пеной у рта, подводившего свои часы; бесплотных стервятников в толще грозовых туч. И весь этот сумрачный ужас спокойно раскинулся по левому борту и медленно отодвигается за корму, благостный и невинный, как Саутенд-он-Си. Вот тогда-то и начался консул. Сцена с первым стаканчиком мескаля уже скрылась из виду. Годы, потраченные на написание ее и других вещей, погибших в огне, пока что самые счастливые в его жизни, вдвоем с Примроуз в домике на взморье… Я знаю, на что похоже это ощущение; то же самое должен чувствовать призрак, вновь и вновь посещающий определенное место на земле, куда его неодолимо тянет. Он жаждет стать зримым, но, бедный сгусток парящего газа, даже не может толком приземлиться. (И последняя капля: уже на закате шкипер совершенно бесхитростно заметил: «Вы поглядите на этот крошечный мексиканский кораблик, идущий вдоль побережья со всеми включенными огнями. Каботажная[28] человеческая душа. Правда красиво?») Его чувства состоят в равной степени из жажды мести и безмерной тоски, которую никогда не унять. Это чем-то сродни отлучению от церкви. Ущемлению духовных прав человека. Где еще ему молиться Пресвятой Деве Гваделупской, покровительнице безнадежных и отчаянных предприятий? Только здесь. В этом грязном, убогом местечке. Таков Акапулько. Уж точно не стоит того, чтобы устраивать трагедию. Но в этом медленном, бесконечном движении вдоль мексиканского побережья Мартин Трамбо как бы вновь проходил через театр борьбы всей своей жизни – уже состоявшейся и еще предстоящей, если ему что-то предстояло. Боже правый, сколько тяжких страданий претерпел Трамбо от этих до ужаса невежественных, подлых и злобных людишек – да, претерпел именно здесь, – как ему хочется их проучить, всех до единого. Особенно министра внутренних смертельных дел. Дьявольская страна Абсолютного зла. Нота протеста в ООН. Скольких канадцев и американцев убивают здесь ежегодно. Сколько дел было замято, чтобы сохранить лицо – чье лицо? Мексиканцы бывают разные: есть плохие, но есть и хорошие. Например, дон Хосе – о, дон Хосе, не его ли имел в виду мистер Харон? – из «Кинта Эулалия». На какой риск он пошел ради нас. Человек с большим сердцем. Мексиканцы – самая красивая нация на земле, Мексика – прекраснейшая из всех стран. Но мексиканское правительство, кажется, до сих пор пребывает под властью дьявола, и это единственная проблема. Все мексиканцы об этом знают, боятся и ничего с этим не делают, несмотря на многочисленные революции; по сути, нынешнее мексиканское руководство еще более коррумпировано, чем во времена Диаса. Кстати вспомнилось: «Хуарес в изгнании тайно высадился в Акапулько…»

Колета! Колета! – в воспоминаниях. Крошечные автобусы, человек, трясущийся будто в припадке, ослепительный пляж в Пьед-де-ла-Куэсте, акулы и гигантский скат, морской дьявол размером с гостиную. Мелкие сверкающие тропические рыбешки в Колете… И испорченный отпуск Примроуз, ее первый отпуск за десять лет. Я их всех привлеку к ответу, непременно привлеку, пусть даже лишь на бумаге.

Еще одна digarilla. Хищная гигантская ласточка сапотекского моря[29].

И сердится, что они живы, меж тем как столько людей погибло.

Заунывная скорбная песня еле ползущего по морю корабля; бесконечно унылое и пустое багряное побережье, над которым парит одинокий фрегат с крыльями, как у летучей мыши, и хвостом, как у ласточки, парит в своем беспрестанном, бесшумном кружении, то словно падает к самой земле, то опять взмывает ввысь.

20 (или 21) ноября.

FRÈRE JacquesFRÈRE JacquesDORMEZ-vous?DORMEZ-vous?SONNEZ les matines!SONNEZ les matines!Мрак – мрак – мрак!Мрак – мрак – мрак!

Чтобы сберечь впечатления, рассудил Мартин, чтобы их не забыть, надо сразу же все записать, под аккомпанемент Frère Jacques и т. д., ведь в его сознании они представляют собой дно всех печалей и унижений.

Господи, смилуйся надо мной

Frère Jacques Frère Jacques dormez-vous?

Неужели, подумал Сигбьёрн, ему не хочется уцелеть?

Кажется, на сегодняшний день у меня не осталось амбиций…

Сигбьёрн Уилдернесс (какое хорошее у меня имя; жаль, нельзя им воспользоваться для книги) мог надеяться только на чудо, чтобы хоть отчасти вернуть любовь к жизни.

И что-то вернулось: очевидно, повторение пройденного пути было частью его испытаний; и даже теперь Мартин понимал, что это не сон, а некое странное символическое прозрение будущего.

…Французское правительство снова пало.

Хотя ночь прошла в муках борьбы с белой горячкой, Мартин Трамбо вышел к завтраку свеженький как огурчик, загорелый и бодрый.

«Вид у вас прямо цветущий».

«Bon appétit».

«Il fait beau temps…»[30] – и так далее.

(Джентльмен в белой горячке – вовсе не я. Все, что пишут о пьянстве, – вздор чистой воды. Приходится делать все самому, чтобы и конфликт был, и ужасающая печаль, равнозначная трагическому положению человека, и самопознание, и дисциплина. Конфликт очень важен. Джин с апельсиновым соком – лучшее средство от алкоголизма, чья истинная причина кроется в уродстве и невыносимой стерильности бытия в том виде, в каком его нам продают. Иначе это была бы банальная жадность. И видит Бог, это и есть жадность. Кстати, удачное замечание: надо будет хорошенько настроиться и словить небольшой бред.)

Белый голубь добирается до корабля.

Мимо пролетает поморник.

Очередное французское правительство пало.

Крошечные церковные колокольчики отбивают часы; вот что любопытно – корабельные рынды на «Дидро» звонят медленно, меланхолично, как бесконечно печальные колокола на соборе в Оахаке – Оахака, нынче по левому борту, город Фернандо Оахакского и ныне покойного доктора Вихиля, убитого в Вилья-Эрмосе.

«Вот Пресвятая Дева, покровительница всякому, кто есть один как перст»[31].

«Никто туда не шел, только тот, который есть один как перст».

«Пресвятая Дева, покровительница всякому, кто есть один как перст».

«Тьма, как в могиле, где лежит мой друг». Где теперь его девушка, которой он писал письма на стенах старого монастыря? Нам надо бы ее разыскать.

Песня для маримбы

или

В заскорузлом борделе ансамбль играет не в склад

и не в лад

Оа-ха-ка! Оа-ха-ка!Оа-ха-ка! Оа-ха-ка!Как содроганиераз-би-то-госердца в ночи.Сплошь заскорузлые лица в ночи.Сплошь заскорузлые лица в ночи.И сердца заскорузлые – вдребезгиВ темной ночи.

Лимерик

Молодой человек из ОахакиВсе мечтал побывать на МинтакеИ жить в «Орионе»,А не в «Лионе»,В баре, где он напивался до краха.

Молитва

Дай, Боже, выпить всем измученным пропойцам,Кто пробудился на заре от адских сновИ с содроганием глядит в окно наружу,Где страшной тенью громоздится новый день.

…Из всего вышесказанного может сложиться впечатление, что Мартин был человеком угрюмым и замкнутым. Вовсе нет, даже наоборот. Одно из счастливейших сокровенных воспоминаний Мартина – случайно подслушанный разговор о нем самом: «Стоит только увидеться с этим старым паршивцем, и я хожу радостный еще дней пять. Вот те крест».

По моему впечатлению, сейчас, вопреки нормам морского права, наше судно может пойти, куда вздумается капитану – или, вернее, командиру корабля. Он сейчас может сыграть в Ахава[32], и все сойдет ему с рук. Потому что во Франции нет правительства. Команда, хоть и довольная, запросто может поднять мятеж, если вдруг захочет побунтовать, и никто – скажем, в той же Оахаке – ничего с этим не сделает. Но команде не хочется бунтовать, и на то есть простые причины: (a) это счастливый корабль, (b) всем охота к Рождеству вернуться домой. Что до самого командира, который в отличие от большинства капитанов пользуется всеобщим уважением и симпатией, то ему в высшей степени безразлично, сколько правительств уйдет в отставку. Наше судно и вправду, как говорит старший стюард (тоже страстный любитель регби), bien chargé[33]. Вот бы весь мир был таким. На борту собраны представители самых разных политических взглядов, но я ни разу не слышал ни единого недоброго слова. Эх, если б миром правили бретонцы!

Корабельный гальюн словно турецкие бани, и как можно было забыть, где находится ручка для смыва…

Сидишь в сортире, охваченный ужасом, не решаешься шевельнуться. Вдруг капитан оскорбится? Так думал Мартин Трамбо. Между двух стульев. Но между двух стульев штаны падают на пол.

Капитана правильнее называть «командир корабля». На французских судах капитан – это первый помощник. Второй помощник у них называется старшим лейтенантом и т. д. Колорит больше военно-морской, чем торговый. Командир корабля пользуется освященной веками начальственной привилегией обедать в одиночестве. Интересно, мой дед поступал так же? Если кто подумает, что на судне царят антидемократические порядки, он будет очень далек от истины. Все одинаково вежливы и любезны – первое необходимое условие любой демократии. Возможно, отчасти это обусловлено присутствием Примроуз, но у французов галантность в крови. Здесь нет притеснений, нет травли, нет того мелочного снобизма, что бытовал на английских грузовых судах. Как бывалый матрос я нюхом чую подобные вещи. Я помню вечные споры между боцманом и судовым плотником, кто из них выше по рангу; плотник все-таки выше, хотя формально он относился к техническому персоналу. Помню того беднягу, настолько затравленного всей командой в его первом рейсе, что, когда грянул шторм, он встал на палубе с наветренной стороны и молился, чтобы его смыло за борт. Что уж тут говорить о юнге, которого запирали в гальюне. К тому времени, как мы дошли до Дайрена (ныне он называется Дальний и арендован Россией), у половины команды был сифилис. За четыре месяца рейса здесь, на «Дидро», не было ни единого случая венерических заболеваний, говорит третий помощник, по совместительству – судовой врач, так что ему ли не знать. Это стоит запомнить, поскольку британцы считают, что дурные болезни – изобретение французов. И все же именно бабуля Британия открыла пенициллин. Вино к каждой трапезе – очень разумный подход. И еда, одинаковая для всех. Причем еда замечательная, в десять раз лучше, чем на старом добром американском сухогрузе, на котором мы ходили на Гаити, хотя весь провиант на обратном пути был американский. На английских судах, хотя в целом еда была лучше ее репутации, очень строго следили, чтобы простые матросы питались «поплоше», чем офицерский состав. Я два месяца не видел горячей еды на рейсе в Китай, в 1927 году. Возможно, сейчас стало лучше. Нашим единственным преимуществом был бассейн, который мы – пароход-угольщик – с помощью брезента оборудовали в запасном угольном бункере. Здесь так не получится, и очень жаль. Кочегары и помощники кочегаров – я был помощником – уже не страдают, их на судах попросту нет, но механики и машинисты страдают по-прежнему, в результате чего – очень даже достойная компенсация! – получают за едой двойную порцию вина. (Что в свою очередь объясняет, почему мы сидим за столом машинистов. Разумеется, получив недвусмысленное вежливое приглашение.)

…Кто я?..

…Большая черная птица сидит, распятая на салинге, ее крылья настолько огромны, что заслоняют свет фонаря на фок-мачте; капитан зовет нас посмотреть, говорит: «Я в жизни не стал бы стрелять в орла, да в кого бы то ни было, я никогда никого не убивал, но…» – «Зачем стрелять?! Даже не вздумайте!» – отвечает Примроуз. Это калифорнийский кондор (Gymnogyps Californianus) с размахом крыльев больше трех метров, этакий гриф-переросток или стервятник у Томаса Вулфа, очень редкий, практически вымерший вид; чуть погодя он исчезает так же таинственно, как появился.

Капитан (командир корабля) любит кошек, мастерски играет в шахматы, увлекается странными нелепицами вроде йо-йо, глушит ром перед обедом, спит в гамаке на мостике, потому что в каюте жарко, и категорически не желает говорить о политике. Он из тех капитанов, кто не просто любит свой корабль, он и есть свой корабль, но одновременно не чурается и примитивных уловок, к каким прибегают мужчины в тоске по оставшимся дома женам. В каждый рейс он берет на борт тонну песка для своих кошек, Гризетты и Пью. Замечательный человек, ходил еще под парусами, как мой дед. Юморной, доброжелательный, великодушный. Бесспорно, лучший из людей.

22 ноября. Залив Теуантепек: сапфировый штиль, долгие, почти незримые накаты волн, морская гладь словно шелк (говорит Примроуз). Летучие рыбы цвета электрик со стрекозиными крыльями мельтешат в тихом воздухе. Их внезапный стремительный след на воде, будто волшебник Просперо запускает крылатых духов, как мальчишка, пускающий «блинчики»; их недолгие восхитительные перелеты по воздуху подобны нашим мгновениям земного счастья; старая черепаха величаво проплывает мимо, глядит на нас с недоумением. Уоллес Стивенс в астральном теле пишет свои восхитительные стихи о Теуантепеке… Летучая рыба парит над сапфировым морем, а с небес ей навстречу устремляется альбатрос – чистый экстаз. Примроуз на седьмом небе… Сапотекское море… Прямо под носовой частью – акула, темный глянцевый силуэт с устрашающими плавниками, плывет быстро и плавно, уходит вглубь, становится синей, зеленой – и вот ее уже нет.

Мой верный Фенобарб[34], предатель как он есть? (Примечание для Мартина.)

23 ноября. Идем вдоль побережья Гватемалы, границу с Мексикой пересекли ближе к вечеру. Здешний берег – прирученный, укрощенный, скругленные горы зелены и прелестны, тут и там видно реку. Хотелось бы посмотреть на него ночью, с вулканами, извергающими огонь.