Девять кругов любви

Андрей сделал протестующий жест, но Иосиф не дал ему произнести ни звука.

– Нам обоим известно истинное положение вещей. Я знаю Россию – я любил ее, мою родину, ее природу и культуру, но без всякой взаимности. Ваши лучшие умы терпеть не могли мой народ – Достоевский, Гоголь, Чехов и даже прекрасный Пушкин – помнишь строки: «Ко мне постучался презренный еврей». А ведь сам он, возможно, тоже из нашей братии. Но я ни на кого не обижен. Нас трудно и не нужно любить.

Иосиф подошел к маленькому, почти келейному окошку, и оно бледно осветило его голову, обросшую белесыми волосами так, что из них выглядывали только нос и колоссальный лоб с множеством мелких морщин, которые беспрерывно менялись подобно надписям на экране. И лоб этот говорил:

– Евреи начали свою историю, когда уже процветали цивилизации Китая, Египта и Греции. Люди жили там, как и в других языческих странах, согласно потребностям своего организма, желающего есть и совокупляться. Никто не мог требовать от них какой-либо морали, потому что собственные их боги обманывали, развратничали, убивали. И вдруг какое-то неизвестное племя ворвалось в этот «паганый» мир, и позвало всех в мечту, где никто не будет убивать, воровать и прелюбодействовать. Эти заповеди стали вызовом самой природе. Мы взвалили на человечество невыносимую тяжесть Моисеевых скрижалей, и оно возненавидело нас!

Иосиф остановился, не зная, интересно ли все это собеседнику, но так уж была устроена физиономия Андрея, что она невольно располагала к откровенности, да и сам он любил больше слушать, чем говорить.

– Кроме того, мой народ отталкивал чужих какой-то особой, чуть ли не зловещей тайной. А она проста и заключается в том, что мы не меняемся. Идя сквозь время, евреи на своем пути бросают бурлящим вокруг народам новые идеи – Христа, Маркса, Ленина, на которых те строят свои культуры. Но сами мы остаемся прежними!

Чувствовалось, что эта мысль доставляет Иосифу большое удовольствие.

– Тебе, конечно, трудно представить, что те, великие, открывшие монотеистическую эпоху в истории – праотцы евреев, которые живут сейчас в Европе, России и здесь.

Со стола, загроможденного книгами, Иосиф взял толстый пожелтевший том и потряс им в воздухе:

– Своекорыстные, мелочные, жадные, туговыйные, – так писал о нас знаменитый Иоанн Златоуст. – И он прав! Но из этого материала были созданы Авраам, Моисей, Исаак, и когда нынешняя цивилизация погибнет, из него же возникнут вожди будущего общества!

Он снова вернул книгу на стопку таких же фолиантов, и та под собственной тяжестью стала соскальзывать вниз. Андрей сделал попытку пододвинуть ее ближе к середине, но остановился от окрика:

– Пожалуйста, не трогай ничего!

Внезапно ему стало ясно: этот человек, неопрятный, неряшливо одетый, живущий в затхлой монашеской келье, брезговал его присутствием.

– Прости, – пробормотал Иосиф, – сегодня мне трудно играть роль радушного хозяина. В этот день, семьдесят три года назад, немцы расстреляли мою семью. Я, малолетний, спасся в канализационной трубе, где в темноте и вони прятались такие же сироты… А сейчас я сижу и спрашиваю себя: почему? Неужели потому, что мы – как писал дальше в списке наших пороков Златоуст – пучеглазые, крючконосые и толстогубые? Но разве за это убивают? Или за то, что евреи отдали на распятие Христа? Да ведь нацисты отрицали Бога и преследовали своих же священников! Я хочу знать, как объясняют это нынешние немецкие историки в школах и университетах, окруженных цветниками, фонтанами, скульптурами Гете, Бетховена и Фридриха Великого, в стране, где – так рассказывал мне Сенька – люди, встречая кого-нибудь, пусть незнакомого, говорят с милой улыбкой: гутен таг! Никто не знает, почему произошло то страшное, кровавое. Только я. Суть в том, что немцы – самый чистоплотный народ на свете. Они моются несколько раз в день, после чего надевают свежее немецкое белье, даже если не занимаются физическим трудом. Что же сказать о таком трудоемком, хотя и приятном процессе, как уничтожение неарийской расы! Тут они не идут ни на какие компромиссы – принимают ванну вечером, утром и днем – гутен таг! Но и это не все. Немец не довольствуется простым мылом, только высшего сорта. И здесь выяснилось, что хотя евреи отвратительны, но именно из них, а еще лучше из их детей, белорозовых, жирненьких и пухлых получается превосходное мыло!

Андрей, до сих пор рассеянно слушавший Иосифа, испуганно глянул в его глаза и увидел в них боль и беспомощную тоску человека, пытающегося не сойти с ума.

– Я читал, что из каждого ребенка можно сделать сто благоухающих кусков мыла!

Цепкие пальцы Иосифа хватали Андрея, не давая ему уйти.

– Ты думаешь, элита Райха не пользовалась этим мылом? Ошибаешься! Сама Ева Браун терла им свои роскошные немецкие формы, прежде чем лечь в немецкую белоснежную кровать к немецкому фюреру, которому одному позволялось не мыться. Но зато он точно рассчитал, сколько следует уничтожить детей. Миллион, и ни одним меньше! Так он приказал своему верному Генриху. У самого же Гитлера не было желания углубляться в эту проблему, как и в прекрасное немецкое тело своей подруги, хотя ей это нужно было каждый день: гутен таг!

Андрей, наконец, вырвался и быстро пошел к выходу.

– А как у вас в России обстоит дело с мыловарением? – кричал ему вслед Иосиф. – Я могу поделиться отличным рецептом! Берется трупик еврейского ребенка, желательно еще тепленький…

Андрей уже был за дверью, но перед его взглядом все еще маячила перекошенная физиономия с пеной на губах и всклоченной бороде, мыльная пена, мелькнуло в его мозгу, он побежал по коридору, чувствуя, что его обволакивает липкая пузырчатая масса, и внезапно увидел лицо, показавшееся ему светлым маяком спасения. Он не мог поверить, на мгновение закрыл и снова разжал веки, но Юдит не исчезла, как во вчерашнем сне, она стояла на веранде и говорила о чем-то с Кларой, затем, попрощавшись, пошла по улице. Андрей медленно двинулся следом.

Девушка свернула к скверику, окруженному старинной чугунной оградой, которую обступали кусты с белыми цветами, похожими на жасмин, но странно съежившимися и как бы изъеденными ржавчиной. Она попыталась разгладить скрученные лепестки, опершись коленом о каменную скамью, отчего серое платье туго обтянуло ее юную грудь и бедра, и Андрей отвел глаза в сторону, словно пойманный за подглядыванием.

Внезапно Юдит обнаружила, что она не одна, и повернула к нему голову. Теперь, когда они были так близко друг к другу, Андрей понял, что их разделяет бездна – ее воспитание, будущее замужество, религия. И все же у него вырвалось:

– Здравствуйте, Юдит!

Девушка настороженно спросила:

– Мы знакомы?

– Да.

– Я не помню.

– Обидно, – сказал Андрей. – В вашем лице так много… понимания, глубины. Два дня назад, на улице вы глянули мне в глаза и не почувствовали, что это не случайная встреча? Не может быть!

Растерявшись, она слушала его напряженный, с жестким акцентом голос и, наконец, напомнила себе, что это совершенно чужой человек.

Но он продолжал удивлять ее:

– Я знаю, вы не должны говорить со мной. Вам многое запрещено. Поразительно, как образованные и неглупые люди соглашаются и сейчас жить… в средневековье! Ведь вы и сегодня учите детей тому, что мир создан за шесть дней, а Земле… сколько? – спросил он себя шепотом. Ему, казалось, сносно владевшему ивритом, в присутствие этой девушки иногда приходилось мучительно искать нужные слова.

– Пять тысяч шестьсот пятнадцать лет, – чуть ли не по складам подсказала Юдит и, чтобы объяснить свой назидательный тон, добавила. – Простите, я учусь на педагога. И еще, – она с трудом сдерживала улыбку, – вы так увлечены, что иногда переходите на свой язык.

Тот смутился, а Юдит уже снова была серьезной:

– Но все сказанное вами о нелепости религиозных догм – правда. Я пришла к этому сама – когда «это случилось».

Ее испугала собственная откровенность, но это было то, что долго скрывалось от всех и ждало случая вырваться наружу. Пальцы Юдит тронули покореженный цветок жасмина:

– Я будто пережила такую же мутацию. Все сделалось другим. Бог оставил нас тогда, – она печально глянула вокруг, на остатки сохранившихся там и тут развалин. – А без Него наши обряды и обычаи превратились в бессмыслицу. Признаться, в трудную минуту я еще ищу утешения в молитве, но больше по привычке…

– И с такими мыслями вы хотите выйти… за раввина? – спросил Андрей с какой-то не осознанной еще надеждой.

Она опомнилась:

– Послушайте, кто вы? И почему я стою с вами здесь?

– Я Андрей, сенькин приятель.

– Андрэ, – повторила она как-то по-французски в нос. – Впрочем, вы, должно быть, не зря сказали «приятель», а не «друг». Вот уж два абсолютно разных человека: он – легкий, откровенный, а вы, по-моему, держите все внутри – свое одиночество, тоску по далекому дому и, может быть, девушке…

Так неожиданно проникла она в его, замкнутое от других пространство, что ему стало больно и хорошо, словно от рук матери, когда та врачевала его детскую рану. Растроганный, он сел на скамью рядом с Юдит.

– Что же не дает вам покоя, грустный приятель веселого Сеньки?

И вдруг он пожаловался:

– Я люблю вас!

Она улыбалась:

– Все хорошие люди должны любить друг друга.

Андрей молчал. Он видел Юдит всего один раз, и то мимолетное впечатление только усилилось сегодня – ее маленькое, с гладкой золотистой кожей лицо казалось слишком хрупкой оправой для тяжелых черных глаз.

– Нет, я не хороший человек, – сказал он угрюмо. – Я – предатель! Вот вы говорите о чем-то, и я притворяюсь… что наша беседа очень интересна, но это ложь. А правда в том, что мне нужно, – лихорадочно проговорил он, – поцеловать… ваши губы…

Юдит не выразила возмущения, даже не отодвинулась от него. Она просто перестала присутствовать, удалилась куда-то, и оттуда донесся к Андрею ее внезапно поблекший голос:

– Зачем вы все испортили? При всем нашем тепличном воспитании мы, девушки из религиозных семей, не так уж невежественны. Мне многое известно от замужних подруг, у Клары я смотрю телевизор, читаю романы – у нас дома это нельзя – и скажу без обиняков: то, что происходит между мужчиной и женщиной, вызывает у меня отвращение.

Его это не обескуражило:

– Ну, другой способ продолжения рода не найден.

– Вот-вот: продолжение рода, инстинкт, одна из многих функций организма, не очень эстетичных и связанных с естественной грязью, даже кровью.

– Но без этого мы вымрем! – не сдержал досаду Андрей.

– Почему же? Нынче это возможно и без участия мужчины. Знаете, – она слабо усмехнулась, – мои родители сошли бы с ума, если бы я упомянула об этом при них, но однажды еврейка уже родила сына, оставшись непорочной.

Андрей рассеянно теребил разметавшиеся пряди своих волос, и Юдит казалось, что они плавятся, как серебро от жаркого солнца, обжигая его пальцы.

– Вы, как и я, любите сказки, – пробормотал он. – Но это из нового, христианского завета! Странно, что вы напоминаете о Христе мне, русскому, к тому же э… эпи…

– Эпикорос! (Атеист) – снова пришла она ему на помощь. – Да и как можно делить сказки? Ведь каждая из них выражает общее стремление к совершенству и чистоте. А у девушки есть и реальная возможность достичь этого – остаться девственницей.

И добавила тихо:

– Меня тронула ваша откровенность. Так вот, в память о нашей недавней дружбе, – юмор не был ей чужд, – мне тоже хочется сделать вам признание: я вряд ли выйду замуж. Брак, по-моему, это просто узаконенный разврат.

Андрей был ошеломлен. Мысли его путались, и одна из них шептала ему: тебе опостылела женская опытность, а что делать с ее противоположностью?

– Наверное, вы никогда не были… влюблены, – с горьким превосходством упрекнул он Юдит, и ее опущенные веки дрогнули. – Мой собственный опыт тоже мал, хотя я уже знаю: любовь очищает все, что без нее… низменно. Ваши слова необычны, но я будто ожидал что-то такое с первой встречи. С тех пор мои мысли постоянно заполнены вами. Не пугайтесь, тут нет и намека на что-либо… об этом я запрещал себе думать, чтобы не оскорбить вас.

Серые бесхитростные глаза Андрея, прерывистые нервные фразы, которые он старался как можно правильнее перевести, выражали его чувства так открыто и сильно, чуть ли не патетично, что в ее среде этого нельзя было представить и встречалось только в книгах, которые Юдит читала тайком.

– А желание… прикоснуться к вам, – слышала она, – это попытка удержать вас… единственную среди чужих. – И вдруг он выдохнул в отчаянии. – Я люблю тебя, люблю! – и она улыбнулась, потому что Андрей опять перешел на русский, а он, ободренный этим и уже не владея с собой, впился губами в ее влажно раскрытый рот. На мгновение – бесконечное для него мгновение – Юдит замерла, также лишенная воли, потом резко отшатнулась и, ударившись головой о чугунную ограду, стала медленно опускаться вниз. Андрей подхватил ее внезапно отяжелевшее тело и похолодел. Она была без сознания.

Глава вторая

Одно внезапное мгновение без видимой причины и с одинаковым равнодушием губило надежду или, наоборот, несло спасение отчаявшемуся и называлось «случаем», словом непостижимым и всесильным, как Адонай, Саваоф, Аллах и, возможно, было еще одним именем того же Бога, в которого Андрей не верил, хотя признавал, что тот в своем ослепительном отсутствии влияет на судьбы людей больше, чем любое реальное явление, – случай этот создал Андрея на третьей от Солнца планете не спрутом, не ястребом, не волком, а человеком, сделал так, что он родился в Петербурге, уехал работать на чужбину, полюбил еврейку и сейчас мучительно ждал чуда в больнице «Шаарей цедек», где врач, склонившийся над Юдит, знал, что после колоссальных усилий, когда больной возвращается, наконец, к жизни, что-то, непонятное и властное, может мгновенно превратить победу в поражение…

– Она очнулась! – раздался голос над головой Андрея.

– Что? – не сразу понял он.

– Сотрясение мозга, полагаю, несерьезное, – пояснил врач, худой, в тяжелых темных очках. – Я дал ей успокоительное, пусть побудет под наблюдением до завтра.

Андрею позволили остаться возле Юдит на правах мужа, кем он представился в приёмной. Это вырвалось машинально и удивило его самого. Он не мог предвидеть будущее, но осторожность говорила ему: так надо. Тот самый случай, которому он не переставал удивляться, отдал ему почти незнакомую девушку, и с тех пор Андрея вело какое-то вдохновение, знающее, как удержать её навсегда.

Кроме Юдит, в палате лежала длинноносая мужеподобная девица, беспрерывно ворочающаяся с боку на бок. Иногда она вставала, страдальческой тенью маялась в полумраке и однажды, призналась Андрею тонким, ломающимся фальцетом: тяжело, милый. Ему было жаль её, но он понимал, что это просто избыток жалости к Юдит, разметавшейся, как усталая девочка, на белых простынях.

Утром вбежала сестра, белокурая и толстая, дала Андрею ванночку с водой, сказав по-русски:

– Земляк, тебя как зовут? Я Варя из Самары. Можешь слегка помыть жену – лицо, шею, грудь, а я той займусь, – она хихикнула, кивнув на соседку Юдит. – Ты не поверишь, это был мужчина, а после операции – уж не знаю, что получилось. Ну, сделаешь?

Вот и первое испытание в той новой действительности, которую он сам придумал. Чувствуя себя вором, Андрей осторожно провел влажной марлей по усталому лбу Юдит со сбившимися прядями черных волос, бледно-золотистым щекам, полудетскому рту, казалось, обиженно вспухшему от его вчерашнего поцелуя. Он не хотел думать, что будет дальше, отдав власть пальцам, которые как бы самостоятельно тронули круглый подбородок, скользнули вниз и застыли над узким воротом ее халата. Сам же он старался смотреть на яркую картинку в углу, но тело его, не умевшее лгать, уже ощутило тепло, идущее от груди Юдит, и словно укололось ее острыми сосками. Андрея охватила дрожь, но тут снова раздалась волжская окающая речь, он стряхнул с себя наваждение, заметив, что его рука по-прежнему висит в воздухе, а Юдит впилась в него огромными глазами. Ну, слава Богу, очнулась, сказала Варя, и упрекнула Андрея, что же ты копаешься, надо все окончить до врачебного обхода. Внезапно ему стало ясно, что сейчас произойдет, и прежде, чем сестра успела распахнуть халат на Юдит, он отвернулся и быстро вышел.

Андрей бесцельно бродил по коридорам, пока уже знакомый ему врач не пригласил в свой кабинет. «Доктор доктор Гохберг» гласила табличка на двери.

– Я настоял на такой надписи, потому что, кроме диплома терапевта, у меня еще и ученая степень в психологии, – объяснил он, снисходительно отдавая должное собственной персоне. – Как мы себя чувствуем?

– Мы? – позволил себя иронично переспросить Андрей.

Тот не обратил на это внимания. Сняв очки, он подписал несколько бумаг и поднял к Андрею бледную физиономию:

– Юдит можно взять домой. Нет никаких последствий её падения, если не считать маленькой шишки на затылке. Кстати, кем она нам приходится?

Оставалось неясным, что означает множественное местоимение – профессиональную привычку или участие в волнениях собеседника.

– Жена, – последовал наглый ответ.

– Бросьте! Я был свидетелем инцидента в палате и понял, что вы еще не видели ее в полном естестве, – он вдруг по-мальчишески озорно подмигнул.

Андрей решил возмутиться, но слова врача звучали спокойно и профессионально, будто он размышлял вслух над абсолютно отвлеченной проблемой:

– Конечно, она совершенно особенная. Красива, невинна, чиста – качества, которые редко соединяются вместе, а совместясь, становятся сокровищем. Однако я не завидую вам. Анатоль Франс сказал как-то: невинные девушки есть, и это истинное несчастье. От себя добавлю – особенно в наш развращенный гедонический век.

Поверх вазонов с фиолетовой бегонией, стоящих на подоконнике, Гохберг окинул взглядом маячившие вдали нагромождения камней:

– Развалины домов – не самое страшное разрушение вокруг нас. Знаете, я человек тихий, меня с детства пугали рассказы об исторических катаклизмах: первой и второй мировых войнах, о революциях – буржуазной, затем большевистской, а по сути еврейской, и антиеврейской – нацистской, установившей Третий Райх, и Четвертый Райх, так я окрестил бы сексуальную революцию по имени ее вождя – Вильгельма Райха. Очень веселая, она тем не менее внесла печальный вклад в падение всеобщей морали. Человеческие ценности были перенесены из верхней половины тела в нижнюю. Тем, кому не дано прославиться умом или талантом, предоставлен теперь шанс выделиться иными способностями – например, количеством совокуплений на единицу времени или внушительностью половых органов. Любопытно, что когда наиболее примитивные племена черной Африки осознали, наконец, необходимость набедренной повязки, авангард белой цивилизации призвал публично обнажить все, что раньше считалось срамным. А дальше – наркотики, американские боевики, где герой ежеминутно посылает своих партнеров «ту фак», порножурналы с женскими ногами, раскрытыми каждому, в том числе детям, которые зовут друг друга «бен зона», сын проститутки, не понимая, что пачкают и себя, и собственных матерей, – Гохберг снова подмигнул Андрею, а тот, как и в первый раз, вздрогнул от неожиданности.

– Извините, – объяснил врач, – у меня врожденный тик, – и, снова водрузив на нос очки, продолжал:

– Многие из нас, даже самые уязвимые, смирились, бессильно отступили перед новой действительностью. Но существуют редкие натуры, которые никогда не привыкнут к постоянной пошлости и грязи, и их жизнь становится беспрерывным страданием. Уверен, что наша возлюбленная – среди них.

– Моя возлюбленная! – собственнически сказал Андрей.

– Что? Да, да, конечно, – пробормотал Гохберг.

За темными линзами врача, казалось, не было глаз, а только запавшие тревожные впадины, как у слепого, видящего то, что скрыто от зрячих.

– Я распознал особую ранимость Юдит по ее реакции на то, что произошло между вами. Она была в истерике, полагая, что вы видели ее голой, и понадобилась моя помощь, чтобы ее успокоить. Однако это спокойствие обманчиво. Должно быть, Юдит нашла единственную возможность очистить себя от унижения. Догадываетесь, какую?

Андрей догадался. Мысли и чувства его были полны этой странной девушкой, которую легко объявил своей женой. И все же то, о чем говорил врач – женитьба – рисовалась его воображению чем-то грубым и лишним, вроде клетки для двух птиц, не стремящихся улететь друг от друга. Но Юдит, Юдит! Воспитание сыграло с ней хитрую шутку. Как остро восприняла она свой мнимый позор, если замужество, бывшее до сих пор неприемлемым, вдруг представилось ей спасением!

– Кроме того, – методично продолжал Гохберг свой психоанализ, словно записывая его в карточку пациента, – по ее одежде можно понять, что она из религиозной семьи. Еврейка, даже родившаяся в галуте, никогда не слыша о едином Боге и не зажигая субботних свечей, хранит в крови отвращение к половому акту, которое идет от мистического первородного греха. Что же говорить о верующей женщине! Вы будете иметь дело не с Юдит, а с Саррой, нашей праматерью – именно нашей! – подчеркнул врач, – забеременевшей только в глубокой старости, наверное, потому, что всегда сопротивлялась супружеским притязаниям Авраама.

– Вы не любите верующих? – спросил Андрей.

– Я признаю, что они – реальная сила, способная сдержать деградацию, падение морали, разврат. После того, «что случилось», когда всеми овладела паника, они, единственные, не пали духом и поэтому на выборах взяли большинство голосов, включая таких заклятых атеистов, как я. Мы знали, что заплатим за это ограничением многих свобод, но тогда казалось, что порядок и спокойствие в стране стоят мессы. Теперь все выглядит несколько иначе. Кстати, операции по изменению пола, подобные той, что перенесла соседка Юдит, больше проводиться не будут. Они запрещены.

Доктор протянул ему конверт с назначениями:

– Так обстоят дела. Желаю удачи.

Андрей вернулся в палату после того, как окончили разносить завтрак. Юдит уже была одета и причесана, но к еде не прикоснулась. Оказалось, что пройти к ней было не так-то просто из-за группы девушек, окруживших кровать носатой соседки. Очень возбужденные чем-то, они говорили все разом и часто смеялись. Андрей поднес чашку с кофе к запекшимся губам Юдит, и она, вопреки его опасениям, выпила.

– Хочешь, уедем из Иерусалима? – спросил он и подумал, что хотя бы в одном иврит удобен: не нужно искать повода для перехода от далекого «вы» к близкому «ты». – Я живу в Эйн Карем, где нет развалин и городского шума и еще остались старые тенистые деревья и нетронутая трава. У меня там домик, и в нем пустует большая светлая комната. Ты будешь совершенно свободна. Да, я… – как это? – эпикорос, но и у меня в душе тоже есть святое, чем можно поклясться. Клянусь: ни я, ни кто-либо другой не станет тревожить тебя. – Он тронул ее руку. – Я буду невидим и неслышим, а если тебе понадобится друг – он будет рядом, за стеной.

Его голос потонул в хохоте девушек, сидящих у соседней постели, и он досадливо оглянулся.

– Не обращай внимания! – сказала самая веселая из них, с крашенными в бордовый цвет волосами. – Мы все делаем вместе, поэтому получается так шумно. Понимаешь, у нас в джаз-банде три девушки и один парень. Вдруг директору приходит в голову идея – уволить его, чтобы был чисто женский ансамбль. Тогда наш приятель исчезает…

Ее подруга, в черной рубахе до колен, продолжила:

– После долгих поисков мы находим его здесь…

Третья, необычайно высокого роста, подхватила:

– Выясняется, что он сделал себе операцию, и теперь… кто ты?

– Я думал… думала… – пропищала та, что лежала на кровати. – Я всегда чувствовал, нет, чувствовала…

– Ну просто спикер палаты! – сострила бордовая, и они стали хохотать все вчетвером.

Тут в дверях появились два новых посетителя, как-то очень похожие друг на друга в своей невзрачности, с испуганно-счастливыми физиономиями.

– Хвала Господу! – сказал мужчина, а женщина кинулась целовать Юдит.

– Мама, папа! – говорила та, беспокойно улыбаясь.

Сильное волнение уже вернуло краску на ее губы и блеск – темным глазам. Трудно было найти в ней что-либо общее с этими людьми, и Андрей еще раз убедился в том, что она принадлежит к особой породе. А может быть, родители извели, опустошили себя, отдав ей щедро и до последней капли все свои соки?

– Мы чуть с ума не сошли, пока нам не позвонила отсюда наша знакомая, старшая сестра, – радостно рассказывала мать. – Правда, Моше?

Муж кивал, исподволь косясь на Андрея, и тот, чтобы никого не смущать, повернулся к веселой девичьей компании, словно был с ними вместе.

– И теперь у нас в джазе, как в кино, только девушки, – ликовала та, что была с бордовыми волосами. – Я – труба! – она издала ртом резкий, почти металлический звук. – Та-та-та!

– Ты говорила, что побудешь у Зивы всего неделю, – упрекнула мать Юдит.