скачать книгу бесплатно
– Да… – шептала она, тая от ответной нежности.
– Мы с тобой вот тут… – и он перевёл обзор на Дальние Пески. Увеличил изображение. Нэя оказалась сидящей на песке, вокруг неё простиралось во все стороны изображение той местности. Подвижная река казалась по-настоящему глубокой, песок сыпучим и мягким. Но сидела она на плоской поверхности.
– Я научил тебя плавать. Мы устали и присели отдохнуть на песок, – он притянул её к себе. – Чтобы ты мне ответила, если бы я сказал тебе: можно я тебе поласкаю?
– Можно… – прошептала она, погружаясь в игру.
– Ну, нет. Ты бы так не ответила. Ты стала бы ломаться и сказала бы: пошёл прочь от меня!
– Разве бы я смогла?
– Но ведь ты именно так и сказала, когда я предложил поучить тебя плаванию.
– Потому что вокруг были люди. А тут мы одни…
– Хорошо. Можно я прикоснусь к твоей груди?
– Зачем?
– Чтобы слушать твоё сердце…
– Какое же у меня сердце?
– Славное и доброе у тебя сердце. Нежное и чувствительное…
– И ранимое тоже. Ты больше не будешь меня обижать?
Вместо ответа он приник к её груди, сползая губами ниже, – А войти в тебя мне позволительно?
– Прямо здесь?
– Да. Вокруг же никого…
– Ты забыл, что в то время я была нетронутой девушкой? Как же я могу тебе это позволить?
– Позволь лишь прикоснуться губами…
– Мне было бы очень стыдно так поступить…
– Перед кем стыдно?
– Вообще стыдно. А перед кем, не знаю. Тогда я бы точно не позволила тебе такого… А ты смог бы преодолеть мою стыдливость тем, что схватил бы меня в охапку и совершил то, к чему стремишься и теперь?
– В охапку? Через подавление, что ли? Да ты с ума сошла!
– Разве ты так не поступал?
– Да когда?
Она молчала, поняв, что поломала такую нежную и трогательную игру.
– В спальной комнате Гелии ты ведь усыпил меня…
– Чтобы ты не орала и не привлекла внимания того сборища, – ответил он и отодвинулся от неё, – ты же сама хотела, даже требовала близости, а я, понимая всю её несвоевременность, всего лишь пошёл тебе навстречу. И всё равно ты кричала, потому что тебе было больно, а препарат был очень слабой дозировки. Не мог же я полностью отключить тебя, чтобы любить куклу…
– Мог бы и не вспоминать такое… – она возбуждённо зашептала, пытаясь вернуть его в русло игры, из которой он пытался ускользнуть. – Ты был такой большой, и всё было настолько большим, что я боялась… я ведь не сразу смогла привыкнуть к тебе… а теперь всё в тебе кажется мне шедевральным, необыкновенно-восхитительным. Да так и есть… я обожаю тебя, всё в тебе… а его особенно… – в признание, вроде бы, и прозвучавшее с некоторой долей пошловатой непристойности, она вкладывала столько любви и личного творчества, не заморачиваясь поиском подходящих слов, что сама же и пьянела от них, – чтобы ты знал, я каждый раз умираю от блаженства, когда ощущаю его в себе, а оживаю после всего со слезами, что всё закончилось и на этот раз…
– Тут холодно, – сказал он вдруг. – Давай, я тебя провожу домой. Тебе необходим отдых, и ты уже несколько не такая, какой была несколько месяцев назад. Не стоит нам увлекаться прежними безумствами. Ты меня понимаешь? Иначе это может привести к нежелательным последствиям. Разве Франк не предупреждал тебя об этом?
– О чём? – она придвинулась к нему и слегка потёрлась головой о его шею.
– О соблюдении необходимого режима.
– Ты невозможно обидчивый. Помнишь, как в тот день, о котором ты же и напомнил, ты хотел накинуться на Нэиля? Мне стоило немалых усилий, чтобы успокоить его. Он был такой бешеный, когда его задевали… И зачем я сама о нём вспомнила? – Её губы задрожали. Он прижал её к себе, не желая ссориться из-за игры, вышедшей из-под контроля.
– Я закинул бы его на другой берег, на плот к тем тёткам! – и он засмеялся. – Твой брат даже не подозревал на кого хотел посягнуть!
Дела были уже давние, все раны зарубцевались, все глубинные и травмированные пласты закрылись с неизбежностью, и только песок пляжа перекатывался своими виртуальными песчинками под нею, а она не ощущала его движения и вещественности. На кого теперь обижаться? Если в той истории пострадавшими оказались все. В том числе и неверная Гелия, не умевшая выбрать того, кто был ей по-настоящему дорог, и отстранить другого, кого терзала своей же неспособностью такого выбора.
– Почему ты не захотел найти меня после того, как Нэиль тебя прогнал? Почему сразу же забыл обо мне? Ведь ты не узнал меня сразу, когда увидел пару сезонов спустя? Придумал, что я похорошела, и ты не узнал. Не узнал, потому что и в голове не держал. А я все эти тёплые сезоны приходила на тот пляж и ждала тебя… смотрела на мост. Но там стоял только Чапос, да и то иногда… Или ты любил тогда Гелию? Скажи хотя бы теперь, что я лучше, чем она. Всегда была лучше.
– Если бы я понимал это тогда, всё было бы по-другому. И у меня. И у тебя.
– Я лучше?
– Дай мне обещание, что прямо сейчас ты откроешь мне свою тайну. Хотя эта тайна скоро уже не поместится в твоих платьях… – он давал понять, что игра в прошлое завершена. Он очнулся и внезапно остыл, как бы устал, лучезарность глаз сменилась обыденным их выражением. Будто она зашла к нему не ко времени, а он всё ещё продолжает обдумывать то, что она и прервала своим непрошенным приходом. Иногда ведь бывало и такое, пока она не выучилась не соваться к нему тогда, когда он её не зовёт. Это же был совсем не тот Рудольф, который когда-то подходил к ней в этой самой реке, предлагая на свой странный манер искреннюю симпатию со скорейшей перспективой её преображения в любовь… Но та река давно сменила и обновила свои воды, как и песок полностью поменял расположение всех своих песчинок, а иные из них унесло ветром и водой неведомо куда. Так и лесистые заросли по берегам неисчислимое количество раз отцветали и роняли свои соцветия заодно и с листьями. Всё и давно уже было иное. Она положила руки ему на плечи, хотя ясно видела, что сегодня продолжения любви уже не будет. Она и не собиралась настаивать. Когда успокоится, сам позовёт. Не исключено, что так произойдёт уже завтра к ночи. Для изучения его особенностей времени у неё было достаточно. Только и она согласится не сразу. Чтобы у него тоже возникло раскаяние за свою капризную непредсказуемость. Даже если бы он и хотел, он не смог бы, просмотрев всю планету этим своим волшебным подземным оком, на котором она восседала голыми ягодицами, найти ей замену. Она единственная такая, одна на целую планету…
Смеясь, скрывая поднявшуюся из тех самых растревоженных пластов горечь, она ничего так и не сказала ему. Зачем ему её признание в том, что в ней живёт, пусть и не дышит ещё сам по себе, их общий сын? Если и так всё очевидно, а скоро станет очевидно и всем окружающим. Франк сказал ей, что будет мальчик. Рудольф не сможет теперь отказать ей и пойдёт в Храм Надмирного Света. Он же любит, он же не отдаст её на бесчестье…
И вот тогда-то и вошла Икринка. Она не увидела ничего, кроме их дурачества и распахнутого платья, когда Нэе пришлось сползти с возвышения кристалла. Рудольф выключил изображение реки. Поверхность стала ярко-синей, как и платье Нэи.
Стоя за закрытой уже панелью входа, Нэя ощутила запоздалый стыд и смятение, будто её уличили в низком постыдном деянии, которому нет прощения. Стены были звуконепроницаемы. Было тихо, но Нэя ясно понимала, что там за закрытой стеной бушует гроза. Никогда она не видела столько ненависти в глазах своей тихой и задумчивой подруги, хотя и отдалившейся от неё, но остающейся ей дорогой и близкой. И кому предназначена была ненависть? Одному Рудольфу или ей тоже?
Если ненависть сильнее жалости – приходит беда
Икринка видела только спину Нэи, закрытую платьем, но не надо было быть провидцем, чтобы понять, чем она была развернута к папеньке, каким своим оголённым непотребством. И этот полуседой дядя нахально и любовно сиял глазами и сжимал её узкую ступню, чуть ли не целуя. Нэя хохотала как умалишенная, отражаясь в зеркальной поверхности супер -делового совещательного рабочего стола, в котором и были запрятаны их чудо – техно – совершенства, мозг их подземелья. А она сидела голой задницей на драгоценной начинке управляющего центра подземного города! Даже Икринка не могла себе представить, что её учительница хороших манер на такое способна. Они могли бы их с Антоном многому научить, этот солидный дядя со своей голозадой и отнюдь не юной тётей. А ведь она и учила: «Позволяй любимому всё»…
Вот она тут и позволяла сама. Икринку словно толкнуло в грудь как тогда в детстве, столь чудовищной показалась ей эта сцена, хотя до эпизода из детства она и не дотягивала.
Он весь в её глазах был пропитан каким-то непотребством, и ненависть к нему, избыточная неизбывная окутала заодно и некогда любимую Нэю, которой она поверяла столько интимных тайн. Которая учила её своей диковинной науке жизни, но прощать ей её личного счастья Икринка не могла. И дело было не в Нэе, а в суровом и всеобщем тут отце, отнявшем счастье у того же Олега, но всё позволяющим себе. И дедушка рассказывал ей, как он карал её мать именно за якобы свойственную ей и врождённую порочность, за то, что она своим прекрасным существом вызывала у него, и не только у него, страсть вечно неутолимую. Но вот же позволяет он Нэе, пёстрой как птица джунглей, любое непотребство, ни в чём её не виня, а осыпая дарами и добротой, нежностью, которую и не думает ни от кого скрывать. Почему же с матерью её было не так? И она задыхалась от желания расколоть этот кристалл, осквернённый их играми, отражающий Нэю. Будто разбив отражение, она смогла бы уничтожить его, отца. Навсегда. Как звездолёт, в котором прилетел Антон, обещанный ей матерью, убил мать, ничего не испытавшую в своей короткой жизни, кроме игр в счастье в своём театре и гнёта небожителя.
Но искусственный чудо – интеллект нельзя было разбить ничем, его невозможно было так просто уничтожить, как легко это было совершить с человеческой жизнью.
Ещё недавно она спрашивала у него, – Почему ты не захотел, чтобы в детстве я жила тут?
– Где? На военной базе? Мама же не хотела жить здесь. Ей было скучно под землёй и в горах.
– Но сразу после её смерти?
– Но как бы ты тут жила? Здесь одни роботы и солдаты. Это же казарма, производство, лаборатории, но не дом для маленькой девочки. Ты должна была воспитываться среди людей на поверхности. Потом твои дедушка, бабушка, они образованные люди, много всего знают, а тут кто? Одни молодые штрафники и редкие исследователи, занятые только своим профессиональным делом. Чему бы они тебя научили?
– Объяснить можно всё. Сначала не было желания видеть меня рядом. Потом, да, я уже не хотела сама.
– Неправда. Я всегда хотел, чтобы ты была рядом.
– Не хотел. Дедушка прочитал в вашей книге, (Франк ему давал такую пластиночку, там можно было найти любую земную книгу), что желание это тысяча способов, а отсутствие желания – тысяча препятствий. Вот Артур, он немного и старше меня, а как управляет вашими тут штуковинами. Я бы тоже умела.
– Он жил и воспитывался в земном социуме. Здесь он только проходит службу. Здесь Армия, хотя и Космическая. Здесь нельзя было жить ребёнку без женщины.
– Почему ты не женился во второй раз?
– Да на ком тут?
– А Нэя? Почему не мог найти её раньше?
Он отводил от неё глаза, прятал их.
– Стыдишься, что с нею?
– Нет.
– Бабушка говорит, если бы у вас тут были женщины, у вас был бы рай. Были бы дети, цветы и радость. Как на поверхности.
– Нам нельзя. Тут не рай, а служба.
– А когда у Нэи будет ребёнок? Ты тоже выкинешь её в какую-нибудь провинциальную глушь?
– Не будет у неё никаких детей. И закончим это обсуждение.
– Да ты слепой что ли? Все замечают, кроме тебя! Она же растолстела вся. Поверхностный птичник кудахчет об этом давно уже.
– Я не собираюсь ни с кем обсуждать свою личную жизнь!
– Потому что тебе стыдно?
– Нет. Но я не так воспитан.
– Зато другие делают это за тебя. Обсуждают и тебя и Нэю. И нас с Антоном. Расскажи, как вы жили с мамой? Почему так плохо?
– Тебе же дед всё рассказал.
– Но это однобоко. Его пристрастный взгляд не может быть правдой. Всей правдой. Ты расскажи.
– Она разлюбила меня. А я не сумел её отпустить. И она возненавидела меня. Издевалась надо мною. Оскорбляла при младших коллегах – моих солдатах, прочих посторонних людях и даже дралась. Я очень долго терпел её выходки. А потом распустил руки и уже не мог воздействовать иначе. Она не слушалась. А жить ей одной было уже опасно, она катилась в пропасть. Я вытаскивал её из притонов, в которые она повадилась бродить. Конечно, она боялась себе многое позволить, но порок притягивал её даже просто зрительно. Стала пить наркотическое пойло, так называемую «Мать Воду», спускала на неё все средства, которые я был в состоянии ей давать, а я, ты знаешь, мало соответствую уровню их социальных паразитов с их неограниченным богатством. Так она стала шантажировать меня, что найдёт такого дядю, готового поделиться своими благами с нею. Она настолько стремительно деградировала, практически перестала нормально есть, уже отодвинула куда подальше свою профессиональную деятельность – свой театр. Болталась по злачным местам в стремлении окончательного саморазрушения. Только камни и платья по-прежнему были дороги ей. Вокруг неё завился хоровод проституток и ворья, они тащили у неё всё, она сама валялась в отключенном состоянии от «Матери Воды». Хороша мать! А в её доме устраивали оргии. Её не трогали лишь потому, что боялись меня, а так? Где бы ты в таких-то условиях нашла себе место для жизни, как ты меня упрекала? Конечно, она не всегда была такой. Только в последний уже год перед гибелью, перед тем трагическим падением «Финиста». Как-то я приехал к ней, а она совершенно голая валялась в гостевой комнате, погружённая в наркотические видения… Она страдала нарциссизмом, считала, что всем за счастье увидеть её телесное совершенство. Это единственное, что грело её ледяное сердце. Восторг скотов…
В процессе рассказа он забыл о юной и чистой дочери. Глаза упёрлись в образы, ожившие в нём, налились бешенством. Гримаса отвращения подняла верхнюю губу, обнажив зубы. Он замер не от того, что споткнулся о непотребную прошлую панораму – картину, а от ожившего, взметнувшегося из глубинных недр протуберанца гнева на погибшую и не прощённую жену – её мать. И это столько лет спустя! Он сжал руку в кулак и елозил им по отражающей и блестящей поверхности суперкомпьютера, еле сдерживая в себе желание, ударить по нему. И тут её опять охватила та самая странная способность входа в тайное информационное пространство чужой души без всякой зримой и открытой двери. Она и слухом, и зрением воспринимала, хотя и несколько смутное завихрение образов его прошлого. Он молчал, а при этом он как бы и говорил ей о том, о чём не сказал бы никогда и никому даже под пытками.
– Дверь в жильё вообще настежь, а в столовой комнате какая-то рыжая как пламя девка в прозрачном шарфике на бёдрах, но с голыми и надутыми как две полусферы грудями, крутится как смерч на столе среди посуды и объедков перед пьяной ордой. А орда эта – твоей матери творческие в кавычках коллеги. И те, разумеется, кто на них налипали гроздьями. У меня была одна женщина на оплате, как бы домработница Гелии, но мелкая чиновница из Департамента охраны столичного порядка. Она следила, чтобы мать не обворовывали, не покалечили при случае. Так ведь и она имела свои дни отдыха. Вот Гелия и пользовалась редким случаем, притаскивала весь ночной клуб непотребным гудящим роем к себе на продолжение пиршества. Когда я вошёл, они все разбежались по её излишним комнатам, как тараканы по щелям. А рыжая дикая метла, перебирая своими ножками, спрыгнула со стола, подошла ко мне и прижалась. Соблазняла своим выменем, тёрлась о мою одежду и облизывала свои красные губы. Но меня она при этом не видела! Таращилась как сквозь стекло стеклянными же глазищами! «Я твоя рыбка. Я задыхаюсь без глубокой и чистой воды нашей любви. Возьми меня назад в свой круглый и прекрасный павильон»! Не знаю, отчего она застряла в моей памяти. Наверное, от того, что тогда была моя предпоследняя встреча с Гелией. Последняя же встреча… Да ладно! Поэтому весь кошмар того вечера остался во мне в мельчайших и терзающих меня до сего дня подробностях. Все они там были под наркотическим воздействием – в измерениях ужасающего инфернального бреда! Кто-то мяукал, кто-то где-то визгливо рыдал в отдалении в бестолковых и пустых комнатах её ненужно – огромной квартиры. Я притащил плед из спальни и завернул одурманенную девку, совсем ещё юную, завязал в узел как кошку. После чего пихнул в соседнюю комнату к остальной затаившейся сволоте. Связался с Чапосом и потребовал, чтобы он забирал в свой продажный притон бесхозный товар, который тут пляшет по грязным мискам в надежде найти себе покупателя. Да тут одна нищета, и в прямом, и в фигуральном смысле, маскирующаяся под «праздник жизни». Я сделал Гелии необходимую отрезвляющую инъекцию, настолько я уже привык к подобным представлениям. Что я мог ещё сделать в такой ситуации? Я уже давно не прикасался к ней и пальцем. Прибыл Чапос со своей страшной стаей квадратно-челюстных соратников, чтобы выбросить из жилища всех. Гости Гелии, кто не успел умчаться сразу, заверещали и заметались по углам, удирая полуодетыми и с прискоком от страха. Бандитский мир Паралеи – это ужас, и они знали, что им никто не поможет, если что. Гелия пришла в себя и встала на защиту рыжей проститутки. Раскрыла свои лилейные ручки, загородила её от тех, кто, достанься она им, растерзали бы её в своем уголовном притоне в клочья. Бандиты сочли, что танцорка им награда за наведение порядка. Вот с таким отребьем мне и приходилось иметь там дело. Но у меня не было, и не могло быть, на поверхности частной военизированной охраны, как у холёных властителей Паралеи. А защищать Гелию мне было необходимо. Она же никогда этого не понимала, она жила на какой-то собственной Паралее, не имеющей с настоящей ничего общего. Я её спасательный круг, благодаря которому она и держалась на поверхности того чавкающего болота, был в её представлении худшим из врагов. Гелия стала меня уверять, что тут был необходимый бедной талантливой девушке творческий просмотр для зачисления в театральную школу. Что у грудастой скромницы нет денег на обучение, а она чиста как родник, доверчива, заблудилась в столичных дебрях, её уже подло используют, могут погубить окончательно. Вот и здесь кто-то из присутствующих подло подпоил её, а она, по сути, ещё ничего не понимает в окружающей жизни, и точно такой же была она сама некогда, но ей посчастливилось сразу найти прекрасных и возвышенных душой людей. Я тогда же и дал деньги, Гелия заверила, что внесёт оплату, и девушка будет учиться, а не танцевать по столам. Я до сих пор испытываю непонятное чувство вины не только перед твоей матерью, но и перед той, которую я завязал в плед на два узла, чтобы не брыкалась, хотя ей-то я что сделал? Какой урон причинил? Но это же мир лицедейства!
– Ты думаешь, я был настолько туп, чтобы всему верить? Но делал вид, что верю. Поддерживал её игру в жалкое меценатство. Я страшно жалел Гелию, понимая её обреченность, – сказал он вслух. – Падение «Финиста» только приблизило неизбежное…
– Я верю тебе и знаю, что тебе низко лгать. Кто написал ту картину, что у тебя в отсеке? – В такую минуту, когда отверзлись подвалы его души, когда он был болезненно и нервически всклокочен, можно было многое узнать о прошлом мамы. Но к нему, очевидно страдающему, не было сострадания всё равно.
– Человек, который полюбил её. Но он погиб. И это стало нашей совместной трагедией. Тебе Нэя ничего не рассказывала?
– А что может знать Нэя?
– Да так, – он внезапно замолчал.
– Нэя лучше, чем была мама?
– Нет. Она просто другая. Ты же любишь Нэю. Разве нет?
– Я считаю, что она тебе не подходит. Она смешная.
– Чем?
– Не знаю. Эта её манера говорить, ломаться, одеваться, и её грудь, которую она не прячет. Не вымя, конечно, как у той, о которой ты вспомнил, но всё же…
Он усмехнулся, – Куда она её спрячет? Если это часть её самой? Ты-то свою грудь не прячешь.
– У меня же нормальная грудь. А у неё заметная слишком.
– Умная девушка, но говоришь чепуху. Она не только красива, изысканна, но и добра, она не похожа ни на кого.
– А я?
– И ты.
И ей нечего было на это сказать. Она, Икринка, была неповторима, так считал и Антон. И Нэя была неповторима. Это была та правда, которая была правдой в отношении любого живущего на свете человека.
Последнее время Нэя шила ей искусные платья, скрывающие её живот. Она слонялась по парку и уже не ездила с Антоном в столицу, отец не разрешал. Её преследовала бывшая лаборантка Антона Иви. Она говорила ей гадости в лицо, поражая Икринку своей злобой и ограниченностью.
– Ты животное, – говорила ей Икринка. «Животное» часто бродило по лесопарку в стае себе подобных. И тогда оскорбления становились их развлечением. Они изощрялись друг перед другом. Говорили ей о том изысканном удовольствии, которое доставляет им её безвременно почившая мать, – фильмы с её участием учат их любви. Возможно, говорили они ей, ты и не дочь своего отца. Но это не беда! Тогда твой отец кто-нибудь из богатейших людей Паралеи. Выбирай любого, и каждый подтвердит своё отцовство. Аристократы никогда не отказываются от своих детей.
– Придурки! – не выдержала Икринка. – Существует генетическая экспертиза, – но они не понимали, о чём она. Она же, поняв, с какими невеждами вступила в контакт, замолкала.
– Не давай им обратной связи! – учила её Нэя, и в этом «учительница» была права. Икринка разворачивалась и уходила. Всё было ей здесь противно, и давно. Чему она могла тут радоваться? Замкнутый скучный мир, надоевший лесопарк, все их цветники и оранжереи. За пределами стен – грязная вонючая столица, вечно грохочущая, чадящая, а дальше убогая нежить провинции.
Но никто, казалось ей, не видит её состояния, кроме отца. Но и он, весьма своеобразно поддерживал её, всячески подчеркивая её безнадежное убогое состояние и личностную недоразвитость…
И вот он, смеясь как мальчик, как Антон, от своего счастья, чуть ли не целуя ноги этой уродке, дарил ей неведомую никому и, казалось, даже несуществующую в нём, но ослепительно играющую сейчас грань своей души.
Увидев Икринку, Нэя тряхнула своими крашеными лохмами, в которых запутались заколки, так похожие на мамины. Спрыгнула со стола – кристалла, сотрясая свою открытую грудь. На ходу она быстро спрятала её в платье, ничуть не застыдившись Икринки. Да она и вообще-то не ведала стыда ни в чём. Да и знала ли она, что такое интимный стыд? У неё, похоже, и не было такого понятия. Она стала искать свои туфли, влезла в них и подошла к Икринке. Обняла её и полезла со своими поцелуями.
– Лоролея, – сказала она, хотя никогда не называла её так. Но сделала это в угоду отцу, зная, как он презирает имя данное Хагором. – Почему ты давно не приходишь? Я шью для твоего маленького костюмчики, ты увидишь. Приходите с Антоном. – Губы Нэи пахли отцом. Икринка почуяла этот запах и поняла, чем они тут занимались недавно в его жилом отсеке, возле изображения её матери, где бесстыжая наложница оставила запах своих развратных духов. Она молчала. Нэя же, ещё раз одёрнув своё платье, опять подошла к отцу и, сияя своими распутными, а такими вроде и невинными глазищами с загнутыми и накрашенными ресницами, поцеловала его в седую макушку. Хотя он уже не замечал Нэю, предчувствуя скандальную развязку.
Джин прошлого, выскочивший из закупоренной бутыли
