Ты плакала в вечерней тишине, или Меркнут знаки Зодиака

В этом ему помог Саня Лысый, который показал Савелию фотографию, полученную от Насти и рассказал ему грустную историю убийства Жар-птицы. Савелий направился рано утром к Насте, чтобы расспросить у нее подробности произошедшего. Но надо же такому случиться – когда Савелий подъехал к Настиному дому, он заметил выходящего из машины Носка. И было это не в три и не в четыре часа утра, как показалось Насте Прокофьевой, а около пяти. Самая, как говорится сонная пора, когда человека сложно разбудить, если, конечно, он не работает в первую смену и не привык рано вставать.

Насте казалось, что она умеет разбираться в людях. Человек, которого она теперь держала на мушке, судя по ее ощущениям, не представлял для нее опасности, в отличие от только что подстреленного садиста Носка. Более того: он вызывал у нее симпатию.

– У тебя сигареты есть? – спросила она.

– Да, есть, можешь взять в кармане куртки, – стоя к ней уже лицом, ответил Савелий.

– Ой, не могу! – воскликнула Настя, и ее все так же с двумя пистолетами в руках снова понесло к раковине на кухне, где повторно стошнило. Настя положила на кухонный стол пистолеты, промыла лицо холодной водой и всунула два пальца в рот, чтобы полностью прочистить желудок.

Савелий тем временем заглянул в комнату.

– Ну что, Носок?! – окликнул он киллера, лежащего со спущенными штанами в луже собственной крови с покореженными яйцами. – Допрыгался?

– Суки, – прошипел киллер и окончательно отключился.

– Да-а-а, – протянул Савелий, поднеся к его губам маленькое зеркальце, лежавшее ранее на полке. – Надо же – не дышит. А как дышал, как дышал.

Прокофьева тем временем, стоя над раковиной, слезно рыдала. Не в силах остановиться, она размазывала по лицу и вновь и вновь пыталась смыть текущей из крана водой слезы и сопли.

– О, мадам, да вы вся в слезах, – ухмыльнулся пришедший на кухню Савелий, деловито рассовывая по карманам уже вернувшейся на его плечи куртки пистолеты.

– Дай мне мобильник, – сквозь слезы попросила Настя.

– Зачем это?

– Вызову «скорую помощь». Может, его еще откачают.

– Уже не откачают. Приказал долго жить. А нам с тобой лучше убираться подобру-поздорову, пока нас на пару не повязали здесь менты.

Настя долго соображала, что ей сейчас сделать. Позвонить майору? Да или нет? А если позвонить, то как теперь на нее будет смотреть майор? Как на подозреваемую или как на человека, которому по-прежнему можно верить? А еще – приедет ли сюда сам майор Якименко или на этот выезд направят другого, незнакомого человека, который будет действовать по испытанной схеме: руки за спину и так далее. Тогда капут! Ее точно посадят в каталажку. Сообщат родным.

«Что же мне делать? – лихорадочно вертелось у нее в голове. – Я не хочу всего этого. Не хочу. Тюрьмы, разбирательства, слезы несчастной мамы…»

Пока она решала, Савелий действовал.

– Так, что у нас здесь? Брюки, блузка. Годится – то, что надо, – бормотал он, роясь в Настином шкафу.

– Мне надо в душ, – сказала Прокофьева, когда Савелий притащил шмотки на кухню.

– Не до душа сейчас. Потом помоешься. Нам надо валить отсюда, пока не поздно. Пойдем, не надо тебе светиться здесь. Отсидишься, потом видно будет. Поверь мне, я не серый волк и зареванных девочек не лопаю. Точно. Верь мне.

– Косметика, – вспомнила Настя.

– Айн момент, где она?

– Там в шкафу, на полке, розовая косметичка.

Пока Савелий искал косметичку, она сунула ноги в кроссовки и набросила на плечи старый плащ.

– Правильно, переоденешься позже. – Савелий сунул все собранные вещи в валявшийся здесь же на полу в прихожей целлофановый пакет, и они направились к двери.

– Стой, еще сумка. Там ключи и деньги. И документы обязательно надо забрать. В комнате, – остановила его Прокофьева, автоматически вспомнив, что все свое нужно носить с собой, ведь мало ли что.

Дым прихватил кожаную сумку, которую Настя очень любила, покопался в шкафу.

– Вот смотри, – показал он, – все взял: сумка, в сумке паспорт, полис, деньги, ключи. Идем, уже скоро рассвет, а выхода нет, – перефразировал он старую песенку «Сплина». – Делать ноги надо.

Почему она покорилась воле этого человека, которого видела первый раз в жизни, Прокофьева точно не знала. Просто, наверное, ей необходимо было опереться на крепкое мужское плечо, а этот чем-то симпатичный ей человек таковое как раз и подставил.

Савелий Рыжов по кличке Дым и в самом деле был не самым плохим на свете человеком. Когда-то он окончил университет. Потом увлекся торговлей тачками, которые гонял из Европы: Финляндия ведь под боком, и до Германии рукой подать. Прогорел. Влез в долги. Отсидел за кражу. И дальше воровал, но старался больше не попадаться, за что его и прозвали Дымом: стоило запахнуть неприятностями он сматывал удочки, и никто его потом не мог уличить ни в чем противозаконном. Один закон он чтил свято: по мокрухе никогда не работал, и второе – слабых не обижал. В остальном Савелий Дым был себе на уме, и его можно было бы назвать благородным жуликом, если бы понятие благородство вообще существовало в тех кругах, в которых он вращался. К тому же он был статным и красивым молодым мужчиной, умевшим покорить женское сердце. И это к нему тоже влекло и располагало.

Вот с таким человеком Настю свела лукавая судьба. Однако же поведение женщины бывает непредсказуемым. Еще полчаса назад она чуть ли не билась в истерике, а сейчас, оказавшись в машине малознакомого человека, вдруг вспомнила, что оставила дома фотоаппарат. Да еще и ноутбук надо бы было прихватить.

– Нет, подруга, назад дороги нет. Зачем тебе фотоаппарат? Да и ноутбук тебе в ближайшее время не очень-то пригодится. Мы ж теперь в бегах, – сказал Савелий, включив зажигание. – Наверное, кто-то из соседей уже успел звякнуть в милицию, слышишь, как сирены гудят. Так что рвем когти.

«Форд» серебристого цвета Савелия Рыжова тихо рыкнул мотором и, отчалив от Настиной пристани, направился к другим «берегам» славного города Санкт-Петербурга.

– Куда мы едем, – спросила Прокофьева, слегка успокоившись.

– Да есть одно место. Надо только заехать кое-куда, взять ключи, – сказал витиевато Дым. – Я, честно говоря, сам не предполагал, что так все обернется.

– Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать, – тихо прошептала Настя строчки поэта Иосифа Бродского, умершего и похороненного все-таки на другом, не русском, острове. Мысли о Бродском, почившем на чужбине, пришли Прокофьевой в голову, когда «форд» Рыжова въехал во двор одного из домов на Шестой линии этого самого, так любимого поэтом, Васильевского острова.

– Приехали. Идем, – сказал Савелий, припарковав машину.

– Куда? – спросила настороженно Настя.

– Не бойся. Ко мне. Я здесь живу, переоденешься. Не в машине же это на ходу делать. Хотя можно было бы и там, если бы приспичило. Чего застыла, выгружайся.

Настя выгрузилась, и они вместе вошли в парадное, поднялись на третий этаж. Савелий открыл дверь. Это была коммуналка.

– Тихо. Все еще спят, иди за мной, – сказал он шепотом.

«Да, – удивилась самой себе Настя Прокофьева. – Я только что ухлопала одного кобеля, а теперь спокойно иду на хату к другому и не знаю, что дальше будет».

– Проходи, а я сейчас, – сказал Дым шепотом, открывая дверь своей комнаты.

– Ты куда? – спросила Прокофьева, не очень-то хотевшая в этот момент оставаться одна.

– К соседу снизу, Дим Димычу, попрошу ключи от дачи, да и машинку нам надо бы сменить, засвеченная она. Сейчас приду. Чувствуй себя как дома. Переодевайся. Туалет по коридору налево, если надо. Вода на кухне рядом. Только не шуми.

Рыжов ушел, а Настя принялась рассматривать свое лицо, которое, к ее удивлению, оказалось не таким уж страшным, как она ожидала. Царапины и ссадины, полученные в битве в собственной квартире, располагались в основном на руках и шее, пространные гематомы красовались на ногах. Ей не хотелось идти на кухню и тем более искать туалет. Она выгрузила из косметички все ее содержимое, открыла лосьон и тщательно протерла ватным тампоном лицо, шею и руки. Затем принялась за макияж. Слава богу, театральный грим тоже оказался в косметичке. Пудра и тени снова сотворили чудо. А как с одеждой?

– Ну и что он взял? – сказала она, рассмотрев вещи, которые Савелий прихватил из ее гардероба. – Ну, брюки – ладно. А блузка? Самое время в нарядной блузке с большим декольте «шариться» по Питеру, уходя от погони. Да, блин. Ладно, – она натянула на себя брюки и блузку, заляпанную кровью пижаму сунула в целлофановый пакет.

«Надо будет выбросить», – подумала Прокофьева и брезгливо поморщилась.

– Ну что, ты готова? – спросил, вернувшись от соседа с ключами от дачи и машины, Рыжов.

– Почти, – ответила Настя, расчесывая волосы.

– Ну, тогда идем?! Извини, нам тут рассиживаться некогда. За мной охотятся те же люди, что и за тобой, – сказал Савелий.

– Я готова. Пошли, – поднялась с кресла Прокофьева. – А куда пижаму деть?

– Возьми с собой. Выбросим по дороге, – ответил ее товарищ по несчастью.

Настя положила пакет с окровавленной пижамой в сумку, и они снова отправились в путь, теперь уже в старых «Жигулях» белого цвета, принадлежавших соседу Рыжова Васильеву. Рыжов попросил его никому не говорить, куда он поехал, объяснив это тем, что у него завелась зазноба, с которой ему хотелось бы провести время наедине на свежем воздухе. Он также сунул Васильеву немного денег за молчание. Несмотря на то, что по большому счету Васильев в деньгах не нуждался, он все-таки принял их как должное.

– И она еще ездит, эта старушка? – недоверчиво поинтересовалась Настя, не привыкшая к автомобильному антиквариату.

– И еще как ездит, – ответил Рыжов, давя ногой на педаль газа. – Ого-го-го.

– Савва, погоди, – вспомнила Настя. – Останови возле банкомата. Мой счет, наверное, еще не успели перекрыть, я деньги сниму по карточке.

– Эх, девушка, девушка. И зачем вам деньги?

– На всякий случай, – ответила Настя.

Савелий тормознул возле банкомата.

– Ну вот, – сказала довольная тем, что удалось все-таки снять немного денег, Настя, – теперь поехали. – Она сложила рубли в кошелек и снова села в машину. – Как на этой колымаге можно куда-то доехать, не понимаю.

Они вырулили на Сестрорецкое шоссе и понеслись, если это можно было так назвать, вдоль Финского залива. Поднималось сентябрьское солнце, бросая первые лучи на его воды. Прокофьева прикурила сигарету и приоткрыла боковое стекло машины. Утренний ветерок плеснул ей в лицо прохладой и выбил из рук сигарету.

– Ну вот, покурила, – грустно заметила Настя.

– Возьми еще, – предложил Савелий, протягивая пачку.

– Нет, не надо. Что-то не хочется больше. Далеко еще? – спросила она, глядя на дорогу.

– Почти приехали, – подмигнул ее попутчик. – Чего загрустила, красавица?

– Да, так, что-то… – пробормотала Прокофьева. – А разве есть чему радоваться? – посмотрела она на Рыжова.

– Тому, что жива и практически здорова… Жизнь продолжается. Вот чему радоваться нужно, – ответил Дым. – Ты как хочешь, а я закурю.

«А может, он и прав, – подумала Настя, – надо радоваться каждому дню… Нет дырки во лбу – и то радость. Гм-м… Забавный тип… Что там, впереди, неизвестно. Но с ним как-то спокойно. Может, я влюбилась ни с того ни с сего?»

За Репино они свернули в какой-то пролесок, попетляли по узкой пыльной дороге. На окраине леса стояла избушка только что не на курьих ножках.

– Приехали, – сказал Рыжов. – Здесь и заляжем до завтрашнего утра. А там что-нибудь придумаем. Располагайся, будь как дома. Можешь свежим воздухом подышать, а я баньку истоплю. Сейчас посмотрю, где тут у Дим Димыча дрова?

– Его и в самом деле так зовут? Твоего соседа?

– Да, только по паспорту он Дмитрий Игнатьевич Васильев, а в быту – Дим Димыч. Он сам попросил, чтобы его так называли.

– Он живет под тобой, внизу? – поинтересовалась на всякий случай Настя, по своей журналистской привычке привыкшая выведывать все, что нужно и не нужно.

– Да, я ж говорил. У меня квартира пятнадцать, у него тринадцать.

Дом Настя запомнила тоже на всякий случай. Васильевский остров она знала хорошо, поскольку там располагался ее родной факультет журналистики. Так что в случае чего этот рыжовский дом она могла найти без проблем. Правда, еще не знала зачем, но чувствовала, что возможно туда еще придется вернуться. Она была чуть-чуть фаталисткой и верила в запрограммированность кем-то ситуаций, из которых приходится искать выход, который тоже уже есть. И нужно только не быть олухом, чтобы его увидеть.

Настя бросила сумку на стол в доме и вышла на улицу. Было тепло. Сентябрьское неяркое солнце приятно грело, и Настя сама того не заметила, как задремала, прикорнув на завалинке. Когда Рыжов вернулся, она уже крепко спала.

– Ну так нельзя, просыпайся, соня, – подхватил Савелий Настю на крепкие мужские руки. – Все готово, барышня, – весело сказал он, затащив ее в баню. – Раздевайтесь, сударыня, и мойтесь. На вас сегодня столько излилось крови, что надо бы ее с себя смыть, – добавил он, шутя.

– Да, я сейчас, а как тут? Я же не умею? Что делать нужно? – попросила объяснить ей, как мыться в бане, Прокофьева.

– Во даешь – то же мне, журналистка, – покачал головой Савелий.

– А откуда ты знаешь, что я журналистка? – встрепенулась от неожиданно проскользнувшего подозрения Настя.

– Потом расскажу. Да ты не волнуйся. Я не с теми, кто тебя хотел замочить. Я же говорил.

– А с кем? Кто ты?

– У-у-у, барышня, вода остынет… Наверное, я из той же своры, что и они, только не такой злой. Я же сказал, я женщин и детей не трогаю.

– Может, ты мент и ведешь разработку меня как подозреваемой или свидетеля? Откуда мне знать? – снова уставилась на него Прокофьева.

– Скажу тебе честно, нет. Я – не мент. Но ведь ты тоже не из тех, кто боится сходиться с новыми людьми. Так что же ты струхнула? Не бойся. Я тебе все расскажу. Мойся, давай. Вот здесь берешь воду. Она горячая, – показал Савелий на чан с водой. – А здесь холодная. Здесь мыло. Шампуня, правда, нет. Не подумал, что пригодится, не прихватил. И вот чистые простыни – у Дим Димыча в шкафу оказались. Да что ты на меня так смотришь? – улыбнулся он Насте, которая таращилась на него во все глаза. – Саня Лысый мне фото того мужика показал. Ты же хотела узнать, кто он? Вот я и хотел к тебе зайти – расспросить, где ты его видела. Должок у него передо мной. Потому с раннего утра и приперся. Видно, судьба. Извини, что сразу не сказал.

– А кто он, этот человек на фото? Кто он такой? И почему меня хотели убить? За что? – попыталась узнать Настя.

– Послушай, малышка, давай-ка сначала помойся, а потом я тебе все расскажу. Это Кандидат, редкостная сука. Говоришь, ты его недавно видела?

– Да позавчера сфотографировала.

«Боже, – пронеслось у Насти в голове. – Кажется, так давно это было, словно целая вечность прошла с позавчерашнего совершенно нормального дня».

– Ясно. Значит, он жив и здоров. Ну, мойся, я потом тебе все расскажу.

Рыжов закрыл за собой дверь, оставив Прокофьеву в натопленной русской бане с ушатами воды, раскаленной каменкой и березовыми вениками. Она, как смогла, распарилась, быстро помылась, вышла в предбанник, завернулась там в простыню и прилегла на деревянных полатях. Очень хотелось спать. Настя удовлетворенно вздохнула и закрыла глаза.

Хорошо, что Рыжов в это время не дремал. Войдя в предбанник, он нагнулся над Настей. Обхватив его руками за шею сонная Прокофьева томно открыла глаза и улыбнулась, обнаружив себя на руках красивого и сильного мужчины. Их губы неожиданно, наверное, для обоих слились в поцелуе. И дальше было все. Словно в сказке.

Глава пятая

Наперегонки со смертью

От переутомления и всего, что стряслось с ней в городе, Настя проспала чуть ли не целые сутки. Утром, проснувшись рядом с мирно посапывавшим Савелием, она тихонько оделась, обулась и на цыпочках вышла из дома, чтобы, что называется, прогуляться по росе. При этом Настя не забыла прихватить с собой любимую кожаную сумку. Ей неожиданно пришло в голову, что пора распрощаться с окровавленной пижамой, которая все еще лежала свернутой в аккуратный конверт в целлофановом пакете в сумке. Шелестеть пакетом, доставая пижаму, Прокофьева не хотела, опасаясь разбудить Рыжова, поэтому взяла ее вместе с сумкой, в которой к тому же лежали сигареты и зажигалка. Курить на свежем воздухе не хотелось, поэтому Настя лишь прощупала, на месте ли сигареты, не выпали ли где по пути.

«Ха, – усмехнулась она неожиданно пришедшей на ум мысли, – подымить после постельной утехи с Дымом», – вспомнила она кличку Савелия, о которой тот ей рассказал вчера, чтобы немного рассмешить и расслабить.

«Приятный парень, несмотря на то, что занимается непонятно чем, – подумала она и улыбнулась, вновь вспомнив то, что произошло между ними вчера. – Эх, Прокофьева, Прокофьева, куда ты катишься», – лукаво подмигнула она самой себя, заглянув в зеркало.

Нужно было умыться и привести себя в порядок. Настя подошла к умывальнику, висевшему на стенке сарая. Воды там не оказалось, но это ее не расстроило – настроение оставалось приподнятым. Быстрыми шагами Настя направилась в баню. Там, действительно, в баке еще кое-что осталось после вчерашнего купания. Прокофьева зачерпнула ковшом остывшей за ночь воды и умылась.

«Эх, еще бы душ принять», – пришло ей в голову. Но о таком удовольствии здесь, в загородной глуши, нельзя было даже мечтать.

– Свежо однако, – передернула плечами Настя, выйдя из бани. Дул прохладный утренний ветер, и Настя, почувствовав его прикосновение, озаботилась тем, что так недолго обветрить лицо и тогда оно будет шелушиться, а ей этого не хотелось. Она открыла сумку и, порывшись там, вытащила смягчающий крем, салфетки и пудру. Синяки после вчерашнего побоища все еще красовались на лице, и она нанесла тональный крем на те места, на которых они проступали, и припудрила, чтобы не так бросалось в глаза.

– Война войной, а лицо береги и водой не мой, – срифмовала она полезный совет, вспомнив наставления по поводу ухода за лицом в косметическом салоне, где работала когда-то ее мама.

– Вот так-то лучше, – повертела она головой, кося глазом в зеркало, и снова улыбнулась. – И на войне жить можно, если…

И тут же додумала, что стоит за этим «если», почувствовав, что хочет есть. В животе бурчало, ведь со вчерашнего дня у нее во рту не было и маковой росинки.

– Ничего, сон важнее, – так, помнится, говаривала героиня одного из ее первых газетных материалов.

Вся фишка заключалось в том, что тетка никогда в своей жизни не работала на государство, прикрываясь религиозными убеждениями. После этой публикации сельская диссидентка получила пенсию от этого самого государства, которое всю жизнь игнорировала, а Настя – рекомендацию из газеты, сыгравшую свою роль при поступлении на журфак. Таких историй у Прокофьевой потом набралось с три короба. И эта ничем особо не отличалась от всех последующих. Разве, что название было адекватным тихому сельскому антуражу российской глубинки. «Там, где остановилось время», – назывался материал.

Настя забрела в сад, расположенный за домом, и сорвала с яблони спелое красное яблоко. Хозяин дачи еще не собрал урожай, и в саду было чем насладиться кроме свежего воздуха и красот ранней осени.

«Заодно и зубы почищу, – подумала она, запуская зубы в свежее сочное яблоко. Рядом с яблоней росла еще и слива. Мясистые зрелые плоды свисали с нее гроздьями.

– Словно райский сад, – отметила Прокофьева, развлекая саму себя. – Ева здесь, а Адам валяется в постели. Уже успели согрешить, но из сада еще не поперли. Что там будет впереди – неизвестно, но это-то и хорошо.

– «…И жить так хочется, ребята, что я так больше не могу», – напевая слова крутившейся в голове песенки, радовалась Настя неизвестно чему. Для ощущения счастья, действительно, не требовалось многого – всего лишь хорошее внутреннее состояние, а оно у нее сейчас было. И казалось, ничто не предвещало скорых перемен к худшему.

Выйдя из сада на тропинку, ведущую от дома к лесу, Настя направилась по ней, наслаждаясь запахами сентябрьского утра. Осень она любила, особенно до наступления холодов. В этом своем ощущении она чувствовала себя солидарной с Пушкиным, который тоже любил эту пору года, поэтизируя все ее проявления.

– «Унылая пора, очей очарованье. Приятна мне твоя прощальная пора. Люблю я пышное природы увяданье», – размахивая руками и энергично разбрасывая ногами опавшие листья, декламировала Настя. От этого самого очарования осенней природой и какой-то внутренней полноты, переизбытка словно из ниоткуда нахлынувших эмоций она была готова пуститься в пляс. Красота осеннего леса и поля ее вдохновляла и придавала жизни более яркие ощущения. Здесь, за городом, все жило совершенно другой жизнью, без городской суеты и надрывного бега по кругу в повседневных хлопотах.

На природе Прокофьева оживала, словно возвращаясь в ту незабываемую пору жизни, когда все было хорошо только потому, что жизнь только начиналась. И можно было бродить по лугам и полям возле дедовой фермы, совершенно не заботясь о том, что завтра нужно будет что-то делать и куда-то торопиться.

«Жизнь поддерживает жизнь, – промелькнуло у Насти в голове, когда она, нагнувшись, стала собирать опавшие желтые листья. – И никому не хочется умирать».

А в это самое прекрасное сентябрьское утро новенький автомобиль марки «тойота» мчался на всех парах по направлению к лесу, за которым стояла одинокая дача Васильева. Пока Настя собирала хворост в лесу, чтобы устроить «торжественное пламенное погребение» своей пижаме, ехавшие в этой машине люди перебросились парой фраз насчет вероятной стычки с Дымом.

– Если спит еще, повяжем живьем, проблем не будет. Если откроет огонь – уложим, – сказал, как видно, старший из них. На щеке у него был виден глубокий продолговатый шрам, оставшийся после стычки с омоновцами, состоявшейся год назад.

Это были боевики Полкана. Им было приказано разыскать Дыма и разобраться с ним. Ни Настя, ни сам Савелий Рыжов по кличке Дым, даже не предполагали, что об их местонахождении станет известно менее через сутки. Такая оперативность была продиктована тем, что в исчезновении Дыма были заинтересованы двое весьма важных людей. И было еще одно обстоятельство, которое оказалось не учтенным Савелием Рыжовым. Если бы не оно, идиллия могла продлиться еще несколько дней, как Дым и планировал, и, возможно, новоявленной «сладкой парочке» удалось бы отсидеться и выйти из воды сухими. Но, беда состояла в том, что Рыжов, несмотря на все свои таланты и достоинства, все-таки плохо разбирался в людях.

Услышав гул автомобильного мотора, Настя осторожно, прячась за деревьями, скользнула к краю леса и увидела, как «тойота» подъехала к домику и остановилась неподалеку от него. Из нее вышли четверо плечистых и высоких парней в кожаных куртках с автоматами наготове. Они осторожно, стараясь не наделать лишнего шума, направились к дому, окружая его со всех сторон.

«Словно немцы на войне в карательной экспедиции против мирного населения», – подумала Прокофьева, не веря своим глазам. Предупредить Рыжова не представлялось никакой реальной возможности. Бандиты с их автоматами враз расстреляли бы ее даже издалека, если бы заметили в этих самых лесных зарослях. А выстрелив в воздух или в бандитов, чтобы разбудить Савелия, она тут же испытала бы на себе их огневую мощь. К такому геройству Настя была не готова.

Пока Настя мучилась угрызениями совести, не решаясь что-либо предпринять, Рыжов уже поднялся с постели. Натянув брюки, он выглянул в окошко, чтобы посмотреть, где и чем занята Настя. То, что ему довелось увидеть, вынудило его схватить свой пистолет, валявшийся на полу под сброшенной наспех одеждой.

Давеча они с журналисткой разделили оружие. Пистолет Вовы Носка как заслуженный после принятого на Настиной квартире боя трофей перешел к ней. А ствол, принадлежащий Рыжову, естественно, у него и остался. Из этого самого ствола Савелий с первого же выстрела уложил наповал одного из людей Полкана. Разразилась ответная стрельба. Бандиты, особо не целясь, решетили домик очередями из своих автоматов. Двое из них подбежали к двери, которую им даже не пришлось выбивать: она осталась не запертой после Настиного ухода. В то время как третий бандит перестреливался с Савелием, укрываясь за Васильевским «жигулем», в дверь влетела лимонка. Раздался взрыв.

Широко раскрытыми глазами Прокофьева следила за происходящим. Она была готова заорать от ужаса, но ее все-таки сдерживала близость опасности. Раненого Рыжова выволокли на улицу и после короткого допроса добили выстрелом в упор в голову. В уже мертвого Савелия была выпущена еще одна автоматная очередь. Что называется, братва патронов не жалела. Тело его тщательно обыскали, завернули в заранее заготовленный черный полиэтиленовый мешок, плотно перевязали веревкой, вывезли к лесу и выбросили в кусты, как раз те самые, в которых сидела Прокофьева.