Ты плакала в вечерней тишине, или Меркнут знаки Зодиака

Не хватало той самой чаши, которую средневековые поэты назвали Граалем и которая хранилась ранее в соборе Святой Софии в Константинополе. И Карл IV разослал гонцов по всей империи, суля тому, кто найдет и принесет ему Грааль, огромное вознаграждение.

И чаша, действительно, вскоре нашлась. Ее привез из Амстердама потомок той самой семьи жонглеров-музыкантов, происходивших от южнофранцузских катаров. Камень, украшавший когда-то чашу, нашелся еще ближе, в самой Чехии. Он осел у одного пражского бюргера, который и принес его на показ сначала в университет, а потом в королевский дворец. Король, действительно, сдержал свое обещание и щедро вознаградил всех, кто доставил ему детали реликвии.

Теперь желанный им Грааль был в его руках. Камень, который когда-то носил в качестве талисмана окситанский рыцарь Себастьян де Мазаурик, снова соединился с чашей. Все собранные Карлом IV реликвии были размещены в капелле Святого Креста, которая находилась в Большой башне замка Карлштейн. Женщин в эту капеллу никогда не пускали, поскольку персоны женского рода в Средние века в среде католиков считались заведомо греховными существами.

Замок был построен по многоуровневому принципу. По замыслу Карла IV, видевшего в своей любимой Чехии преемницу Палестины, Карлштейн представлял собой имитацию Святой горы в Иерусалиме, по которой паломники должны были подниматься, преодолевая ярус за ярусом. На самом нижнем уровне был построен внешний двор, где слуги занимались хозяйственными работами. Там также располагалась колодезная башня, которая нависала над рекой.

В XV веке, когда чуть ли не вся Чехия поднялась на борьбу против засилья католической церкви, объявленные Папой Римским еретиками табориты осадили замок Карлштейн, в котором хранились сокровища чешской короны. На знаменах таборитов была изображена та самая чаша Священного Грааля, которую воспевал средневековый Запад. Иногда рядом с чашей можно было видеть еще и гуся в память о сожженном на костре инквизиции Яне Гусе, бывшем ректоре Пражского университета, который открыто обличал нравы развращенного всевластием духовенства, требовал реформы Церкви, выступал против немецкого засилья в Чехии.

Делом принципа для таборитов было добыть этот самый Священный Грааль, хранившийся в стенах Карлштейна, чтобы использовать его силу в своей борьбе за свободную Чехию. И они шесть месяцев стояли под замком, безуспешно пытаясь сокрушить его стены каменными ядрами. Когда табориты сняли осаду Карлштейна, мало кто знал, что в последний момент слуге бургграфа замка Мирко Татичку все-таки удалось передать им Грааль.

Еще в детстве, лазая с собакой по окрестностям замка, Мирко обнаружил заброшенный подземный ход, выводивший из башни к реке, и никому об этом не сказал. Когда начались гуситские волнения, он, который как и многие другие чехи ненавидел церковников и немцев, решился выкрасть заветную чашу из капеллы Святого Креста.

Мирко верил, что чаша поможет его народу победить, и не побоялся рискнуть ради этого своей жизнью. Его смертельно ранили выстрелом сверху солдаты, которые обороняли замок. Но чашу Мирко все-таки передал одному из таборитов, хотя так и не успел ничего рассказать о тайном подземном ходе, который мог открыть гуситам дорогу в замок.

Табориты отступили, так и не захватив замок, но с чашей. И еще двенадцать лет они стойко сопротивлялись врагу, пока не были разгромлены под местечком Липаны на севере Чехии. После поражения в этой битве отряд таборитов под руководством гетмана Яна Рогача из Дубы еще удерживал несколько месяцев крепость Сион недалеко от Липан, отражая атаки противника. Когда Рогачу стало ясно, что больше держать осаду крепость не сможет, он приказал табориту Томашу Желенке спрятать Грааль, зарыв его в землю под стенами крепости, что тот и исполнил. После того, как крепость пала, Рогача и других захваченных в плен таборитов привезли в Прагу и казнили. Томаш Желенка погиб в бою. А часть таборитов отошла в Словакию, где поддержала восстание тамошних крестьян.

Много позже, уже в социалистической Чехословакии, на месте разрушенной крепости Сион проводились археологические раскопки. В составе экспедиции был и очевидец событий весны 1968 года студент Ярослав Муриц. Он хорошо помнил, как советские танки шли по Праге, где мирное население выступало с демонстрациями протеста против введения советских войск. Он помнил, как вместе с мамой и маленькой сестрой попал под разгон этой самой демонстрации, и мать погибла под дубинками чешских полицейских, прикрывая дочь. И Ярослав люто ненавидел не только СССР, но и покорное ему чешское правительство. Возможно именно это обстоятельство коренным образом повлияло на весь ход дальнейших событий.

Окончив исторический факультет Карлова университета в Праге, Ярослав Муриц устроился на работу в Институт археологии. Он женился по страстной любви на однокурснице, но с течением лет любовь остыла, появилось четкое осознание того, что они с женой совершенно разные и, более того, чуждые друг другу люди. Михаэла Мурицова вместе сыном Яном после развода переехала в Карловы Вары, где вновь вышла замуж.

Муриц-младший на дух не переносил своего отчима и коротал время между Карловыми Варами и Прагой, нередко наведываясь к отцу. Вот и сейчас он пришел к нему на улицу Желевского, намереваясь задержаться у него на несколько дней. Яну было двадцать лет, и он только что окончил профессиональную школу. В этой школе он основательно подсел на наркотики, о чем отец только догадывался. Ярослав, впрочем, предпочитал делать вид, что ничего не замечает, когда искоса бросал взгляд на синюшную физиономию своего отпрыска. Он полагал, что во всем виновата Михаэла, лишившая его возможности ежедневно видеть и воспитывать сына, за которым и сама должна была неусыпно следить.

А Ян, кое-как поддерживая разговор с отцом, трепетал в жутком нетерпении. Ему позарез нужны были деньги, поскольку тот дилер наркотиков, который еще совсем недавно безропотно прощал ему все долги, вдруг поставил его на счетчик, теперь на кону стояла жизнь, которая ему еще была не безразлична. Ян знал, что в шкафу у отца хранится какая-то старинная ваза, о которой он почти ничего не знал, но полагал, что за нее можно выручить немалые деньги.

«Если ее продать, – думал Ян, – можно не только рассчитаться с долгами, но еще и покайфовать, было бы желание».

– А помнишь, ты как-то рассказывал, как привез из экспедиции какую-то вазу? – спросил он у отца, который сосредоточенно набивал трубку табаком, не поднимая глаз на сына.

– Да, из раскопок возле Кутной горы, на месте Сиона, а что? – ответил Ярослав.

– А почему ты не сдал это барахло вместе со всем прочим хламом в музей? – продолжил расспросы сын.

Ярослав задумчиво затянулся табачным дымом, вспоминая, как тогда, когда все его коллеги ушли на обед, он остался на месте раскопок и случайно обнаружил нацарапанный на одном из камней крестик. Что-то подсказывало Мурицу, что под этим камнем таится нечто весьма значительное. И это нечто, словно диктуя ему свою волю, заставило его вернуться в раскоп в выходной день, когда там никого не было. Под меченым камнем он обнаружил тот самый предмет, который его сын назвал вазой.

– Ты знаешь, – пробурчал Ярослав, – я решил, что эти чертовы мокрицы не достойны того, чтобы владеть этим сокровищем.

У Мурица-младшего загорелись глаза.

– Сокровищем? – переспросил он, стараясь не выдать свой интерес. – И что же ценного в этом хламе? Извини, конечно, если я задеваю твои чувства, может, я чего-то не понимаю.

– Да, ты не понимаешь, – ответил Ярослав. – Эта, как ты говоришь, ваза относится к эпохе как минимум Карла IV. Четырнадцатый век.

– И что? – продолжил допытываться Ян.

– А то, что если это, действительно, Грааль, то эти грязные свиньи-коммунисты, которые были тогда у власти, просто недостойны были им владеть, – раздраженно фыркнул отец.

– А сейчас чего бы тебе ее не сдать капиталистам или кто там сейчас сидит на троне? Власть же сменилась, – продолжал расспрашивать отца Ян.

– А эти уроды тоже ее недостойны. Предали все идеалы 68 года. И жрут сейчас дерьмо, принимая американские и западные подачки, – злобно пыхнув трубкой, ответил Муриц-старший.

После этого Ян перевел разговор на иное, вспомнив некоторые смешные события из своего детства.

Когда отца не было дома, он открыл заветный шкафчик и попросту стащил ту штуковину, о которой шла речь.

«Черт с ним, с отцом, и с его идеалами, – думал Ян. – Я и без него обойдусь».

Первым, к кому он обратился за советом, был его приятель Ирка.

– Не-е-е, – сказал Ирка, – к специалистам нельзя, сходу изымут и отдадут государству в музей. А тебе влепят штраф за попытку укрывательства исторического материала. Да и папочке твоему, если ты расколешься, придется повертеться на раскаленной сковороде. Где взял, мол… а? Что скажешь?

– Я не расколюсь, – ответил Ян.

– Я не о том. По-хитрому надо.

– А как?

– Спустим вазу по частям. Расплавим ее. Она же, вроде, из серебра. А камень выколупаем.

– А потом?

– Потом серебро продадим ювелиру. Слиток ведь не проследишь. А камень… есть у меня на примете один человек.

– Что за человек?

– Да, один новый русский, я тебя с ним познакомлю, у него дом в Карловых Варах.

– Богатый?

– Я думаю, да…

– А ты его откуда знаешь?

– Да я ж к нему из «Эскорта» девочек провожаю на дом.

Приятель Яна Мурица, Иржи Седличек, работал по найму в пражском ночном клубе, принадлежавшем компании «Эскорт», которая поставляла девушек как для сопровождения клиента, так и для совместного с ним времяпровождения в ночное время суток. В 2007 году в Чехии был принят закон о легализации проституции, и этим ремеслом в тамошних краях теперь занимались на вполне законной основе.

– И что, он камень купит? – спросил Ян, имея в виду русского.

– Я думаю, что да, – ответил Ирка.

– А откуда ты знаешь?

– Деньги всегда дает сверх чаевых. Видно, что не жадный. Русские – не то, что немцы. От тех жмотов и положенного геллера не дождешься. Козлы. А русские ничего. Живут на широкую ногу, соря деньгами. Он по-моему… того… из криминальных кругов… только там, у себя в России… По-любому не заложит. Сам в случае чего и проверит, что и сколько стоит. У него ж есть, я думаю, выход на экспертов. Ну что, идет?

– Идет, – ответил Ян. – А когда ты меня с ним сведешь?

– Давай для начала камень отколем от вазы. А завтра я с этим парнем переговорю, и мы с тобой подъедем, куда скажет. Представлю как прабабушкино наследство. Типа дворянка она и в какой-нибудь Франции жила в эмиграции. Он и клюнет. А дальше все, как в жизни: типа ее муж что-то стащил сто лет назад, боимся, что в музей сдать заставят и денег не получим.

– Легенда – о’кей. Просто замечательно. Давай еще по одной. Можно? – и рука Яна потянулась к папиросной бумажке и пакетику с марихуаной, которые принадлежали его другу.

– Давай, – кивнул Ирка. И они оба зашуршали бумагой, сворачивая себе по новому косяку.

Два дня спустя им назначили встречу, но не дома у русского, а в одном из ночных баров в центре Праги.

За столиком в затемненном углу сидел широкоплечий здоровяк, поглядывая искоса на молодых людей. Он специально выбрал такое место, где его трудно было разглядеть.

– Вот. Это тот самый Ян, – представил Иржи своего друга, – о котором я вам говорил.

– Хорошо, показывай, – сдержанно ответил русский.

Ян аккуратно достал из кармана камень и положил на столик.

– Ясно. Сколько?

Ян пожал плечами.

– Тысячи три евро в кронах по курсу. Или… нет, четыре тысячи, – поправился он, когда сидевший рядом приятель толкнул его коленом.

– Хорошо, завтра в пять часов я вас жду возле Музея с камнем. Поедем ко мне.

– К вам? – попробовал было усомниться Ян.

– Тебя что-то не устраивает? – косо глянул на него русский.

– Нет, все о’кей, все о’кей, – подхватил разговор Иржи. – Мне тоже приходить?

– Да. Еще вопросы есть? – уточнил русский.

– Нет, нет, спасибо за то, что встретились с нами, – сказал Ирка.

– Тогда чего ждем? – небрежно заметил русский, бросив на приятелей пристальный взгляд.

– Да, – быстро поднялся и потянул за собой товарища Иржи. – Мы пойдем. До свидания.

– До свидания, – сказал, поднимаясь, Ян.

Русский им ничего не ответил.

На следующий день в пять часов дня, к площади возле пражского Музея, где как обычно собиралась уйма праздно шатающихся молодых людей, подкатил черный «крайслер» последней модели с чешскими номерами и затемненными стеклами и подобрал двух чешских юнцов. С тех пор больше никто из знакомых Яна и Иржи их не видел.

Через пару дней вездесущие туристы наткнулись в лесном массиве на два сожженных трупа. Тела были обезображены настолько, что узнать, кому они принадлежали, не представлялось никакой возможности.

Глава вторая

Сейчас или никогда

Кажется, кто-то из философов, возможно Ницше, заметил, что если долго смотреть в темноту, она постепенно начинает проникать в тебя, занимая все больше и больше места. И тут главное – вовремя остановиться, чтобы она полностью тебя не поглотила. Вот такая странная мысль пришла журналистке Насте Прокофьевой в голову, когда она проснулась ночью.

В детстве она любила выдумывать различные истории с участием нескольких действующих лиц. И рассказывала их вслух, произнося поочередно реплики то за одного, то за другого героя. В четвертом классе ей вырезали аппендикс, и она побывала в другом мире. Там было неприятно. Сначала у нее в глазах потемнело, потом вспыхнул яркий свет, и она была облаком, плывущим по бесцветному небу, совершенно беззвучно…

Мама потом вспоминала, что Настю долго не могли разбудить, и они с папой по очереди сидели в палате, куда ее привезли после операции, не отходя от нее ни на шаг. Они боялись, что Настя умрет.

Самое странное, что все это – аппендицит, операцию – десятилетняя Настя видела наперед, проснувшись ночью в поту с болью в животе. Пока родители только решали, нужно ли везти ее в больницу, она уже знала, что из нее будут что-то вырезать. Тогда аппендикс чуть было не лопнул, еще бы чуть-чуть – и крышка, но все обошлось. С тех пор маленькая Настя долго еще всякий раз, оставаясь наедине сама с собой, щупала свой живот, сжимая его, как это делал доктор: болит, не болит. Насте очень не хотелось снова заболеть, чтобы случайно не умереть.

Открыв глаза в три часа ночи двадцатисемилетняя Настя снова вспомнила все эти странные ощущения и детские страхи. В детстве ей казалось, что все плохое в своей жизни она сможет предотвратить. С этой верой и продолжала жить. Да, философ прав: нужно остановиться, чтобы тьма не поглотила.

Перед тем, как Настя проснулась, ей снилось нечто очень странное. Она взяла блокнот, всегда лежавший на столике подле дивана, и записала коротенький рифмованный текст, в котором фигурировало слово «лазурит». Бросив взгляд на мобильник, она подписала под текстом: «11.09.2008, четверг, 3 ч 12 мин. Пришло во сне», положила блокнот и ручку и задумалась.

Можно умирать от болезни, от голода или от ран, полученных на войне, а можно – от бездуховности, которая, липкой заразой опутывая бытие, изнашивает жизнь. И каждый инфицированный ею уже не живет, а существует, тащится по жизни как заведенная механическая кукла, не отдающая себя отчета в том, что и, главное, для чего он делает. Вот в этакую-то куклу превратилась и она сама, когда в какой-то момент перестала различать, что такое хорошо, а что такое плохо.

Утром, настроив себя для решительных действий, Настасья пошла в редакцию своей газеты и швырнула на стол редактору последний репортаж с места криминальных событий вместе со сделанными ею же фотографиями. К ним прилагалось заявление об уходе.

– Все, – заявила Настя редактору. – Я увольняюсь. Прикажите в бухгалтерии, чтобы выдали мне расчет. Гонорар за последний репортаж отдадите после публикации.

– Не понял, Прокофьева! Ты че, охренела? Ничего я приказывать не буду. Иди – спи дальше. Ты все равно опоздала с материалом в номер, – ответил Ян Малков, редактор газеты «Камни Петербурга», которую сам же и создал. Затянувшись сигаретой, он выпустил в сторону Насти струйку дыма.

Капиталом на открытие собственной газеты предприимчивого Малкова снабдил некий спонсор из Прибалтики. «Фирма веников не вяжет», – любил повторять молодой редактор. Название газеты, штатным сотрудником которой пока еще числилась Настя Прокофьева, он придумал сам, чуть изменив название одного из альбомов Данилы Петухова.

– Петухов, конечно, еще та штучка, но мы его переплюнем, – обмолвился как-то Малков. И одно время, будучи на подъеме, газета «Камни Петербурга», действительно, побила все рейтинги популярности. Ее полосы пестрели привлекательными для обывателя материалами об убийствах и бандитских разборках, инцесте и малолетней проституции, о насилии в детских домах и школах, репортажами из жизни геев и лесбиянок, наркоманов, воров в законе и так далее. Все это сопровождалось красочными иллюстрациями.

То, чего найти в обыденной жизни было затруднительно, высасывалось корреспондентами газеты из пальца. Пользуясь приемами своего кумира, прославленного теоретика и практика американской прессы Джозефа Пулитцера, который в качестве основных моментов, привлекающих к прессе читателя, называл убийства, секс и наркотики, Малков из Петербурга Гоголя и Достоевского лепил Петербург новых русских. Животрепещущие интервью с проститутками редактор предпочитал стряпать сам, выступая под псевдонимом «Двуликий Янус».

– И чего ты завелась, Прокофьева? Давай лучше на свингер-пати в субботу закатимся. Расслабишься. Отдохнешь. Приглашаю. Ну как? – продолжил общение с сотрудницей Ян Малков, протягивая руку, чтобы похлопать ее по заду.

– Иди ты… – треснула она его по руке, а затем развернулась на сто восемьдесят градусов и рванула к выходу.

Мчась по редакционному коридору мимо стоявшей с сигаретой в зубах коллеги по цеху, фотокорреспондента Моники Вечерковской, имя которой дали, вероятно, в честь Моники Левински, Настя со злостью бросила ей:

– Привет, Моника. Зайди к Малкову, может, получишь то, о чем мечтаешь. Ему для свинга пара нужна. Эх, мать вашу, свиньи.

В этот момент Настя самой себе напомнила озверевшую мегеру. Она стрелой сбежала по ступеням лестницы вниз, едва не поскользнувшись на одной из них, и громко хлопнула дверью, уловив напоследок истошный вопль обиженной Моники Вечерковской:

– Ду-у-ра!!!

– От дуры слышу. Свингер-пати – надо же. Вот уроды! – отпарировала Настя. – Окрестили групповуху свингом, тоже мне, джазмены недоделанные.

– Fucking gruppen-sex! – вновь выругалась она, идя по направлению к набережной Фонтанки и злясь уже на саму себя. – Все не так, как у людей, как сказала бы моя мама. Уволиться с работы нормально – и того не смогла. Вся жизнь превратилась в групповой секс – ты со всеми и все с тобой. – Ох, какая же я идиотка, что до сих пор торчу в этом дерьме. Свингеры сраные…

Впервые Настя услышала про вечеринки с групповухой на первом курсе журфака, когда они с подругой и однокурсницей Зинкой Фроловой рванули на каникулы в Москву. Зинка два года подряд поступала на журфак в МГУ и дважды не прошла по конкурсу. Москва была ее мечтой, а все москвички – ах, лучше некуда. К одной из таких, гриновской Ассоль, по словам Зинки, подсевшей в детстве на творчество писателя Александра Грина, они и направлялись. С этой самой московской Ассоль по фамилии Гринева, – что вызывало дополнительные ассоциации – Зинка поступала на журфак МГУ. Только та в отличие от Настиной подруги в университет тогда поступила.

Марина Гринева произвела на Настю впечатление приятной и даже, как ей показалось тогда, скромной девушки, о чем она не замедлила поведать Зинке на обратном пути, на что та сделала большие глаза:

– Да-а-а, а ведь недаром говорят, что в тихом омуте черти водятся. А ты зна-а-ешь, что эта самая Маринка сделала?

В общем, Фролова рассказала, что ее гриновская экс-Ассоль, побывав на вечеринке, где практиковался группен-секс с темнокожими иностранными студентами, забеременела и родила мальчика-мулата. И вынашивала она его тайно, взяв академотпуск на год. А потом они с мамой, той самой Валентиной Ивановной, которая угощала их пирожками на кухне и мило так с ними беседовала, отдали этого самого ребенка в дом малютки, а Марина спокойно продолжила обучение престижной профессии в престижном вузе, – кажется, она была на отделении международной журналистики. И как это можно было отказаться от своего сына?.. И что она за кукушка такая? – разорялась тогда Зинка. И ладно бы ее сердечно трогало то подлое деяние, которое совершила Гринева. Ведь нет – просто посплетничала. А вот это посплетничать – бывшая подруга Прокофьевой страсть как любила. Впоследствии, когда они с Настей разошлись в разные стороны, она с такой же искренностью поносила и ее по поводу и без повода.

Фролова впоследствии «продвинулась» на ниве «порножурналистики», но до известности корреспондента «Комсомольской правды» Дарьи Аслановой, прославившейся в свое время «Записками дрянной девчонки», которая была ее кумиром, развернуться ей так и не удалось. Питер не Москва, размах не тот, а может просто не судьба была. Это позже Настя поняла, что отнюдь не все из описанных той же Аслановой журналистских секспохождений было правдой, или даже, возможно, ничего из этого правдой не было, но ради повышения популярности, а значит и зарабатывания денег, вполне могло сгодиться. Однако для Зинки подобные «шедевры» «публицистического» жанра были как красная тряпка для быка. И, повергая знакомых в шок, Фролова на полном серьезе устраивала сексуальные похождения то с неграми из студенческого общежития, то с различными кандидатами в депутаты, а потом описывала их в различных желтых газетенках, смакуя сексуальные подробности.

Не обошла вниманием Зинка и редакторов, заместителей редакторов и постоянных корреспондентов всевозможных изданий. Ко второму курсу всюду у нее были знакомые, со всеми она переспала, всем таскала свои и Настины статейки. Это называлось «пробивать материалы»: нужно было, чтобы кто-то в редакции их толкал, напоминая редактору о необходимости публикации, не давая им залеживаться, что называется, «на столе». Такова была стратегия Зинки, только почему-то она не сработала. С третьего курса Фролову поперли из университета, и она перестала рыхлить ниву журналистики, занявшись чем-то более для нее насущным.

Как оказалось позже, Зинка стала бандершей одного из виртуальных публичных домов Санкт-Петербурга. Сайт в Интернете, координацией которого занялась бывшая студентка факультета журналистики, так и назывался «Мамочка Петербурга». Из него помимо рекламных объявлений об услугах девочек и мальчиков можно было почерпнуть информацию о всевозможных аспектах сексуальной жизни, которые Зинка описывала, давая полную волю своей эротической фантазии. Ее журналистские таланты весьма пригодились ей в подготовке информационных блоков и описательных статей. Поскольку сайт был полуофициальным, персоналиям Зинки, как и всех его основателей, нашлось место в милицейской картотеке.

Настя Прокофьева даже не удивилась, когда однажды в одном из интервью Малкова наткнулась на историю своей бывшей подруги, которая рассказывала о своем прошлом, настоящем и планах на будущее. «Редактор порносайта Зиночка Мармеладова, готовая сообщить все о своей жизни и даже показать лицо», – значилось в предисловии к материалу. Фролова не постеснялась предоставить даже собственное фото ради такого пиара.

– Ну-ну, – усмехнулась Прокофьева, оценивая этот материал, – это как раз в ее духе. В темных очках и в парике, главное – чтобы на первую полосу газеты.

Настя Прокофьева сама была не без греха, чего уж тут скрывать. Несколько эпизодов она хоть сейчас с искренним облегчением вычеркнула бы из своей биографии. Хвала аллаху, что было их не так уж и много. Да и с работой у нее что-то не заладилось. Просто в какой-то момент ей захотелось жить не в нищете, а в хотя бы относительном комфорте, а для этого пришлось поступиться некоторыми принципами.

Нормально платили за чернуху, и Настя нанялась в газету Яна, где специализировалась на криминальных репортажах. Ко всему прочему она еще и сама вела фотосъемку, совмещая работу репортера и фотокорреспондента. Настя любила фотографировать, но зверская расчлененка или убогий антураж наркоманских или бомжацких притонов не только не вызывали у нее приливов вдохновения, но за три с половиной года работы в «Камнях Петербурга» успели набить оскомину до такой степени, что она готова была блевать при виде всего этого безобразия.

Один молодой врач, знакомый Прокофьевой, рассказывал ей, что во время работы в морге, когда ему и его коллегам приходилось изо дня в день практиковаться на трупах, доходило до того, что одной рукой они резали мертвецов, а другой подносили ко рту бутерброд. Настя так бы не смогла. Все это мерзкое зрелище, как в жизни, так и на пленке, для нее было равносильно медленному убийству самой себя. Очерствение с регулярной дозой «отупина» – такой диагноз поставила она себе.